Я начал опыт, точно зная, что "не то" в моей внешности (собственно, все не то, если могу изменить). Но что "то"? В опытах с кроликами критерием "то" было все, что мне заблагорассудится. Но человек не кролик; хоть и говорят: одна голова хорошо, а две лучше, но никто и никогда не понимал это в биологическом смысле.
Когда после команды "Можно!" возник образ нового двойника и полупрозрачные сиреневые мышцы живота стали покрываться желтым налетом жира, я дал сигнал "не то!". Машина, подчиняясь моему воображению, растворила жировую ткань там, где я ее видел: на животе и около шеи. А на спине и на боках жир остался…
Я это не сразу заметил, потому что взялся исправлять лицо. Воображением придал лбу дубля благородные очертания, а когда взглянул сбоку, пришел в ужас: череп сплюснулся с затылка! Да и форма лба явно противоречила остальной части лица.
Словом, я растерялся. Машина справедливо восприняла это как сплошное "Не то!" и растворила дубля.
Я стал в тупик. "То" - безусловно, красота человеческого тела. Классические образцы есть. Но… в течение двух часов синтеза превратить дубля в приятного мужчину с античными формами - такая задача не под силу не то что неподготовленному мне, но и самому квалифицированному ваятелю Союза художников СССР! Единственная надежда, что машина запоминает все вносимые в дубля изменения.
Тогда я еще раз скомандовал "Можно!". Да, "машина-матка" все запоминает: в дубле сохранились мои бездарные поправки. Это уже легче, можно работать столько сеансов, сколько понадобится.
В этот сеанс я окончательно снял лишний жир с тела дубля. У него исчезло брюшко, даже наметилась талия, шея приобрела четкие очертания… Для начала хватит. "Нет!" Все растворилось, я побежал в городскую библиотеку.
Сейчас листаю Атлас пластической анатомии профессора Г.Гицеску (в запасе еще четыре богато иллюстрированные книги об искусстве эпохи Возрождения), вникаю в пропорции человеческого тела, подбираю дублю внешность, как костюм. Каноны Леонардо да Винчи, каноны Дюрера, пропорции Шмидта-Фрича… Оказывается, у пропорционально сложенного мужчины ягодицы расположены как раз на половине роста. Кто бы мог подумать!
Боже, чем бедному инженеру приходится заниматься!
Беру за основу Геркулеса Фарнезского, благо он показан в атласе со всех сторон".
"14 августа. Двенадцать проб - и все не то. Аляповато, вульгарно. То одна нога получается короче другой, то руки разные. Вот что: лучше проектировать дубля по пропорциям дюреровского Адама".
"20 августа. Пропорции есть. А с лицом хоть плачь. Безглазый мертвый слепок с чертами Кривошеина. Крупные мраморные завитки рыжего цвета вместо волос. Словом, сегодня было двадцать первое "Нет!".
Кто-то осторожный и недоверчивый во мне все спрашивает: "А это то? Способ, который ты разрабатываешь сейчас, это тот способ?"
По-моему, да. Во всяком случае, это шаг в том направлении. Пока я ввожу для синтеза человека лишь высококачественную информацию о его теле. Но таким же образом можно (со временем мы придумаем, как это сделать) вводить в "машину-матку" любую накопленную человечеством информацию о наилучших человеческих качествах и создавать не только внешне красивых и физически сильных людей, но и красивых и сильных по своим умственным и душевным качествам. Обычно в людях хорошее перемешано с плохим: тот умен, да слаб духом, другой имеет сильную волю, но по глупости или невежеству употребляет ее по пустякам, а третий и умен, и тверд, и добр, да здоровьем слаб… А по этому способу можно будет отбросить все плохое и синтезировать в человека только самые лучшие качества людей.
"Синтетический рыцарь без страха и упрека" - это, наверно, ужасно звучит. Но в конце концов какая разница: синтетические или естественные? Лишь бы их было побольше. Ведь их очень мало, таких "рыцарей", - лично я знаком с ними только по книгам да по кино. А они очень нужны в жизни: каждому найдется и место и работа. И каждый из них может повлиять, чтобы дела в мире шли лучше".
"28 августа. Получается! Эх, мазилы несчастные, пытающиеся кистью или молотком запечатлеть в мертвом материале красоту и силу живого человека! Вот она, моя "кисть": электронно-химическая машина, продолжение моего мозга, моего воображения. И я - инженер, не художник! - не прикладывая рук, усилием мысли воспроизвожу красу живого в живом.
Изящные и точные пропорции дюреровского Адама и рельефная геркулесовская мускулатура. И лицо приятное… Еще две-три доводки - и все".
"1 сентября, первый день календаря! Сейчас я иду в лабораторию. Брюки для него есть, рубашка есть, туфли есть. В чемоданчик! Да, не забыть кинокамеру - буду снимать возникновение великолепного дубля. Предвкушаю заранее, какое потрясение умов произведет когда-нибудь демонстрация этого любительского фильма!
Сейчас я приду, надену "шапку Мономаха" и мысленно скомандую… нет, скажу, произнесу, черт побери, сильным и красивым голосом, каким когда-то в подобной ситуации говаривал бог Саваоф:
- Можно! Явись на свет, дубль Адам-Геркулес-Кривошеин!
"И увидел бог, что вышло хорошо…"
Конечно, я не бог. Я месяц создавал человека, а он управился за сокращенный рабочий день, субботу. Но разве ж то была работа?"
Глава одиннадцатая
Человек всегда считал себя умным - даже когда ходил на четвереньках и закручивал хвост в виде ручки чайника. Чтобы стать умным, ему надо хоть раз основательно почувствовать себя дураком.
К. Прутков-инженер, мысль № 59
Следующая запись в дневнике поразила аспиранта Кривошеина неровным, будто даже изменившимся почерком.
"6 сентября. Но ведь я не хотел… не хотел и не хотел я такого! Мне сейчас в пору закричать: не хотел я этого! Я старался, чтобы получилось хорошо… без халтуры и ошибок. Даже ночами не спал, лежал с закрытыми глазами, представлял во всех подробностях тело Геркулеса, потом Адама, намечал, какие надо внести в дубля изменения.
И я не мог уложиться в один сеанс. Никак не мог, поэтому и растворял… Не выпускать же калеку с ногами и руками разной длины. И я знать не знал, что в каждое растворение я убиваю его. Откуда я мог это знать?!
…Как только жидкость обнажила его голову и плечи, дубль ухватился своими могучими руками за край бака, выпрыгнул - а я как раз водил кинокамерой, запечатлевал исторический миг появления человека из машины - в упал передо мной на линолеум, захлебываясь от хриплого воющего плача. Я кинулся к нему:
- Что с тобой?
Он обнимал липкими руками мои ноги, терся о них головой, целовал мои руки, когда я пытался его поднять:
- Не убивай меня! Не убивай меня больше! За что ты меня, о-о-о-о! Не надо! Двадцать пять раз… двадцать пять раз ты меня убивал, о-о-о-о!
Но я же не знал. Я не мог знать, что его сознание оживало в каждую пробу! Он понимал, что я перекраиваю его тело, изгаляюсь перед ним как хочу, и ничего не мог поделать. И от моей команды "Нет!" сначала растворялось его тело, а потом угасало сознание… Что же тот идиот искусственный молчал, что сознание начинает работать раньше тела?!"
- Ах, черт! - растерянно пробормотал аспирант. - Ведь в самом деле - мозг и выключиться должен последним… Постой, когда это было? - Он перевернул страницы, посмотрел даты и вздохнул с некоторым даже облегчением: нет, он не виноват. В августе и сентябре он ничего не мог сообщить, сам еще не понимал. Веди он этот опыт - ошибся бы точно так же.
"…И получился человек с классическим телосложением, приятной внешностью и сломленной психикой забитого раба. "Рыцарь без страха и упрека"…
Виляй теперь, ищи виноватых, подонок: не знал, старался! Только ли старался? Разве не было самолюбования, разве не ощущал ты себя богом, восседающим на облаках в номенклатурном кожаном кресле? Богом, от колебаний мысли и настроения которого зависело, возникнуть или раствориться человеку, быть ему или не быть. Разве не испытывал ты этакого интеллектуального сладострастия, когда снова и снова отдавал "машине-матке" команды "Можно!", "Не то!", "Нет!"?
…Он сразу же попытался вырваться из лаборатории, убежать. Я еле уговорил его помыться и одеться. Он весь дрожал. О том, чтобы он работал вместе со мной в лаборатории, не могло быть и речи.
Пять дней он жил у меня, страшные пять дней. Я все надеялся: опомнится, отойдет… Где там! Нет, он здоров телом, все знает, все помнит - "машина-матка" добросовестно вложила в него мою информацию, мои знания, мою память… Но над всем этим не подвластный ни его воле, ни мыслям страх пережитого. Волосы его в первый же день поседели от воспоминаний.
Ко мне он испытывал неодолимый ужас. Когда я возвращался домой, он сразу вскакивал, становился в приниженную позу: его гладиаторская спина сутулилась, руки с могучими буграми мышц расслабленно обвисали - он будто старался стать меньше. А глаза… о, эти глаза! Они смотрели на меня с мольбой, с затравленной готовностью умилостивить непонятно чем. Мне становилось страшно и неловко. Никогда не видел, чтобы человек так смотрел.
А сегодня ночью, где-то в четвертом часу… сам не знаю, почему я проснулся. На потолке был серый мертвый свет от газосветных фонарей с улицы. Дубль Адам стоял надо мной, заносил над моей головой гантель. Я отчетливо видел, как напряглись мышцы правой руки для удара. Несколько секунд мы в оцепенении глядели друг на друга. Потом он нервно захихикал, отошел - босые ноги шаркали по паркету.
Я сел на тахте, включил верхний свет. Он скорчился на полу возле шкафа, уткнул голову в колени. Плечи и гантель в руке тряслись.
- Что же ты? - зло спросил я. - Надо было бить, раз нацелился. Все, глядишь, полегчало бы на душе.
- Не могу забыть, - бормотал он сквозь судорожные всхлипывания гулким баритоном, - понимаешь, не могу забыть, как ты меня убивал… двадцать пять раз!
Я раскрыл стол, выложил свой паспорт, инженерный диплом, деньги, какие были, потряс его за плечи:
- Встань! Одевайся и уходи. Уезжай куда-нибудь, устраивайся, работай, живи. Вместе у нас ничего не получится: ни тебе покоя, ни мне… Я не виноват! Черт побери, ты можешь понять, что я не знал?! Я делал то, чего никто еще не делал, - мог же я что-то не знать?! Человек может родиться уродом или душевнобольным, может сделаться им после болезни, после аварии, но там некого винить, некому раскроить череп гантелью. Окажись ты на моем месте, получилось бы то же самое, ибо ты - это я, понимаешь?!
Он пятился к стене, трясся. Это меня отрезвило.
- Извини. Бери мои документы, я здесь как-нибудь обойдусь. Вот смотри, - я раскрыл паспорт, - на фотокарточке ты даже больше похож на меня, чем я сам… Фотограф, наверно, тоже стремился усовершенствовать мою физиономию. Бери деньги, чемодан, одежду - и дуй на волю. Поживешь сам, поработаешь - может, отойдешь.
Два часа назад он ушел. Условились, что напишет мне с места, где устроится. Не напишет…
Все-таки хорошо, что он покушался меня убить. Значит, не раб - обиду чувствует. Может, у него все и восстановится?
А я сижу… ни одной мысли в голове. Надо начинать сначала… О природа, какая ты все-таки стерва! Как тебе нравится смеяться над нашими замыслами! Поманишь, а потом…
Брось! Брось, виноватых ищешь - природа здесь ни при чем, она в твоей работе участвует только на элементарном уровне. А дальше все твое, нечего вилять.
Зазвенел будильник: четверть восьмого - время вставать, умываться, бриться, идти на работу… Мутное солнце над домами, небо в дымах, грязное, как застиранная занавеска. Ветер поднимает пыль, полощет деревья, дует в балконную дверь. Внизу у дома троллейбус слизывает людей с остановки. Они накапливаются снова, у всех одинаковое выражение лиц: как бы не опоздать на работу!
И мне надо на работу. Сейчас приду в лабораторию, занесу в журнальчик результат неудачного эксперимента, утешу себя прописями: "на ошибках учатся", "в науке нет проторенных дорог…" Возьмусь за следующий опыт. И снова буду ошибаться, калечить не образцы - людей?… Самовлюбленный мечтательный кретин, вооруженный новейшей техникой!
Ветер полощет деревья… Все было: дни поисков и открытий, вечера размышлений, ночи мечтаний. Вот ты и наступило, ясное холодное утро, которое вечера мудреней. Беспощадное утро! Наверно, именно в такое трезвое время дня женщины, промечтав ночь о ребенке, идут делать аборт. И у меня получился аборт, выкидыш… Я мечтал, я хотел людям счастья, а создал уже двоих несчастных. Не одолеть мне такую работу. Я слаб, ничтожен и глуп. Надо браться за что-нибудь посредственное, чтоб по плечу - для статьи, для диссертации. И все будет благополучно.
Ветер полощет деревья. Ветер полощет деревья…
На соседнем балконе проигрыватель исполняет "Реквием" Моцарта. Мой сосед доцент Прищепа настраивает себя с утра на математический лад. "Rekvi… rekviem…" - чисто и непреложно отрешают кого-то от жизни голоса. Под такую музыку хорошо бы застрелиться - никто не обратил бы внимания на выстрел.
Ветер полощет деревья…
Что же я наделал? А ведь были сомнения, потом и не сомнения - знание: знал, что любое внесенное мною изменение остается в нем, что "машина-матка" все помнит. Не придал значения? Почему?
…Была мысль, не выраженная даже словами, чтоб не так стыдно было, или чувство благополучной безопасности, что ли: это же не я. Это происходит не со мной… И еще - чувство безнаказанности: что захочу, то и сделаю, ничего мне не будет…
Не застрелишься, падло! Ничего ты с собой не сделаешь - доживешь до пенсионного возраста и еще будешь ставить свою жизнь в пример другим…
Ветер полощет деревья. Троллейбус слизывает людей с остановки…
Я не хочу идти на работу".
"20 сентября. Серый асфальт. Серые тучи. Мотоцикл глотает километры, как лапшу. Застыл у дороги пацан, и по его позе понятно, что он сейчас намертво решил: вырасту большим - буду мотоциклистом на красном мотоцикле. Становись мотоциклистом, пацан, не становись только исследователем…
Все прибавляю газ. Стрелка спидометра перевалила за девяносто. Ветер наотмашь хлещет по лицу. Показался встречный самосвал - прет, конечно, по самой середине дороги, даже с захватом левой стороны. Эти сволочи, водители самосвалов, мотоциклистов за людей не считают, норовят согнать на обочину. Ну, этому я не уступлю!
Нет, я не врезался. Жив. Вот записываю, как мчал сегодня с остекленелыми глазами неизвестно куда и зачем. Надо же что-то записывать… Самосвал в последнюю секунду вильнул вправо. В зеркальце заднего вида я наблюдал, как водитель выскочил на дорогу, махал мне вслед кулаками.
Собственно, если бы я и разбился, какая разница? Есть запасной Кривошеин в Москве… Сил нет, какое у меня сейчас отвращение ко всему. И к себе.
…Как он дрожал, как обнимал мои ноги - сильный, красивый "не я"! А ведь мог я понять и предотвратить, мог! Но решил: сойдет и так, чего там! Ведь он - не я.
А все было так интересно, хорошо, красиво: мы мечтали и разглагольствовали, заботились о благе людей, принимали клятву… стыд-то какой! А в работе пренебрег тем, что создаю человека. Обо всем думал: об изящных формах, об интеллектуальном содержании, а то, что ему может быть больно и страшно, как-то и в голову не пришло. Сварганил на скорую руку "обоснование", что информационной смерти в опыте нет, - и ладно. А была смерть как акт насилия над ним.
Как же так получилось? Как получилось?
Белые столбики вдоль шоссе отражают звук мотора: чак-чак-чак-как получилось? Чак-чак-чак-как получилось? Спидометр показывает сто десять, мелькают серо-зеленые полосы из земли и деревьев. На такой скорости я мог бы уйти от погони, спасти кого-нибудь, приехав вовремя! Но мне не от кого убегать и некого спасать. Мне было кого спасать, но там требовалось честно думать, а не выжимать ручку газа. Честно думать…
Я могу преодолевать различные высоты, стихии, - и усилием мысли и усилием мышц - чего там! Со стихиями ясно, преодолеть их можно. А вот как преодолеть себя?
Сейчас я перелистал дневник - и даже страшно стало: до чего же подла и угодлива моя мысль! Вот я рассуждаю о том, что беды людей происходят от их беспринципности, от того, что считают "свою хату с краю", а через несколько страниц я ловко обосновываю расположение своей "хаты с краю": не надо заводиться с Гарри Хилобоком, пусть делает свою докторскую диссертацию… Вот я размышляю о том, как сделать, чтобы из открытия получилось "хорошо", а вот я призываю себя к жестокости со ссылками на убийства в мире… Вот я (или мы с дублем-аспирантом, все равно) принижаю себя до уровня заурядного инженера, которому трудно и непривычно вести такую работу - моральная перестраховочка на случай, если не выйдет; а вот, когда стало получаться, я равняю себя с богом… И все это я писал искренне, не замечал никаких противоречий.
Не замечал? Не хотел замечать! Так было приятно и удобно: красоваться, лгать самому себе от чистого сердца, приспосабливать идеи и факты к своему душевному комфорту. Выходит, думал-то я в основном не о человечестве, а о самом себе? Выходит, эта работа, если оценить ее не с научной, а с моральной стороны, была просто незаурядным пижонством? Конечно, где уж тут заботиться о каких-то экспериментальных образцах!
Что же ты за человек, Кривошеин?"
"22 сентября. Не работаю. Нельзя мне сейчас работать… Сегодня съездил на мотоцикле в Бердичев непонятно зачем и, кстати, понял смысл таинственной фразы, что когда-то выдали печатающие автоматы. Двадцать шесть копеек - это цена заправки: пять литров бензина, двести граммов масла - ее как раз хватает от Бердичева до Днепровска… Раскрыл еще одну "тайну"!
Где-то сейчас дубль Адам, куда уехал?
…И это существо, которое машина пыталась выдать сразу после первого дубля: полу-Лена, полу-я… Оно наверно, тоже пережило ужас смерти, когда мы приказали "машине-матке" растворить его? И батя… О черт! Зачем я думаю об этом?
Батя… последний казак из рода Кривошеиных. По семейному преданию, прадеды мои происходят из Запорожской Сечи. Жил когда-то казак лихой, повредили ему шею в бою - вот и пошли Кривошеины. Когда императрица Катька разогнала Сечь, они переселились в Заволжье. Дед мой Карп Васильевич избил попа и станового пристава, когда те решили упразднить в селе земскую школу, а вместо нее завести церковноприходскую. Я понятия не имею, какая между ними разница, но помер дед на каторге.
Батя участвовал на всех революциях, в гражданскую воевал у Чапаева ротным.
Последнюю войну он воевал стариком, лишь первые два года. Отступал по Украине, вывел свой батальон из окружения под Харьковом. Потом по причине ранения и нестроевого возраста его перевели в тыл, в Зауралье военкомом. Там, в станице, он, солдат и крестьянин, учил меня ездить верхом, обхаживать и запрягать лошадей, пахать, косить, стрелять из винтовки и пистолета, копать землю, рубить тальник осоавиахимовской саблей; заставлял и кур резать и свинью колоть плоским штыком под правую лопатку, чтоб крови не боялся. "В жизни пригодится, сынок!"
…Незадолго до его кончины ездили мы с ним на его родину в Мироновку, к двоюродному брату Егору Степановичу Кривошеину. Когда сидели в избе, выпивали по случаю встречи, примчался внучонок деда Егора:
- Деда, а в Овечьей балке, где плотину ставят, шкилет из глины вырыли!
- В Овечьей? - переспросил батя. Старики переглянулись. - А ну пошли посмотрим…