- Да вы и не арестант, гражданин Кравец Виктор Витальевич, - спокойно сказал Онисимов. - Вы были задержаны для выяснения. Теперь ситуация вырисовывается, и я не считаю необходимостью ваше дальнейшее пребывание под стражей. Понадобитесь - вызовем. Так что вы свободны.
Кравец встал, недоверчиво глядя на следователя. Тот, в свою очередь, окинул его скептическим взглядом. Узкие губы Онисимова дернулись в короткой усмешке.
- Прямой лоб, четкий подбородок, правильной формы нос… одним словом, темные локоны обрамляли его красивую круглую арбузообразную голову. У Кривошеина-оригинала были довольно провинциальные представления о мужской красоте. Впрочем, оно и понятно. (У Кравца расширились глаза). А где мотоцикл?
- К-какой мотоцикл?
- "Ява", номерной знак 21–11 ДНА. В ремонте?
- В… в сарае.
- Понятно. Между прочим, телеграмму, - глаза Онисимова зло сузились, - телеграмму до опыта следовало давать! До, а не после!
Кравец стоял ни жив ни мертв.
- Ладно. Документы вам вернем несколько позже, - продолжал следователь официальным голосом. - Всего вам хорошего, гражданин Кравец. Не забывайте нас. Проводите его, товарищ Гаевой.
Матвей Аполлонович после плохо проведенной ночи пришел на работу с головной болью. Сейчас он сидел за столом в своей комнате, составлял план действий на сегодня. "1. Отправить жидкость на дополнительную экспертизу на предмет обнаружения нерастворившихся остатков тканей человеческого тела. 2. Связаться с органами госбезопасности (через Алексея Игнатьевича). 3…"
- Разрешите войти? - мягко произнес голос, от которого у Онисимова продрал мороз по коже. - Доброе утро.
В дверях стоял Кривошеин.
- Меня верно направил дежурный? Вы и есть следователь Онисимов, который занимается происшествием в моей лаборатории? Очень приятно, разрешите? - Он сел на стул, вытащил платок, отер блестевшее от пота лицо. - Утро, а уже такая жара, скажите на милость!
Следователь сидел в оцепенении.
- Стало быть, я - Кривошеин Валентин Васильевич, заведующий лабораторией новых систем в Институте системологии, - невозмутимо объяснил посетитель. - Мне, понимаете ли, только сегодня дали знать, что вы… что органы милиции интересуются этим досадным происшествием, и я сразу же поспешил сюда. Я бы, разумеется, еще вчера или даже позавчера представил вам исчерпывающие объяснения, но… (пожатие плеч) мне и в голову не приходило, что вокруг одного неудачного опыта разгорится этакий, простите, сыр-бор с привлечением милиции! Вот я и отлеживался в квартире, будучи после эксперимента несколько не в себе. Видите ли, товарищ Онисимов… простите, как вас зовут?
- Аполлон Матве… то есть Матвей Аполлонович, - сиплым голосом молвил Онисимов и прокашлялся.
- Видите ли, Матвей Аполлонович, получилось так: в процессе эксперимента мне пришлось погрузиться в бак с биологической информационной средой. К сожалению, бак был укреплен непрочно и опрокинулся. Я упал вместе с ним, ударился головой о пол, потерял сознание. Боюсь, что бак при падении задел и моего лаборанта - он, помнится, в последний миг пытался удержать… Я пришел в себя под клеенкой на полу. Услышал, что в лаборатории разговаривают люди… - Кривошеин очаровательно улыбнулся. - Согласитесь, Матвей Аполлонович, мне было бы крайне неловко в своей лаборатории предстать перед посторонними в таком, мягко говоря, шокирующем виде - голым, с разбитой головой. К тому же эта жидкость… она, знаете, щиплется злее мыльной пены! Поэтому я потихоньку выбрался из-под клеенки, юркнул, простите, в душевую - обмыться, переодеться… Должен признаться, что в голове у меня гудело, мысли путались. Я вряд ли даже отдавал себе отчет в своих действиях. Не помню, сколь долго я находился в душевой, - помню лишь, что, когда я вышел из нее, в лаборатории никого не было. И я ушел к себе домой - отлеживаться… Вот в общих чертах все. Если угодно, я могу дать вам письменное объяснение, и покончим с этим.
- Так, понятно… - Онисимов постепенно овладевал собой. - А какими же такими опытами вы занимались в лаборатории?
- Видите ли… я веду исследования по биохимии высших соединений в системологическом аспекте с привлечением полиморфного антропологизма, - безмятежно возвел брови Кривошеин. - Или по системологии высших систем в биохимическом аспекте с привлечением антропологического полиморфизма, как вам будет угодно.
- Понятно… А скелет откуда взялся? - Матвей Аполлонович покосился на ящик, который стоял на краю его стола. "Ну, погоди!"
- Скелет? Ах да, скелет! - Кривошеин улыбнулся. - Видите ли, этот скелет мы держим в лаборатории в качестве, так сказать, учебно-наглядного пособия. Он всегда лежит в том же углу, куда положили меня, пока я был без сознания…
- А что вы на это скажете?! - И Матвей Аполлонович быстрым движением снял ящик, под которым стоял слепок головы Кривошеина. Светло-серые пластилиновые бельма в упор смотрели на посетителя - у того мгновенно посерело и обмякло лицо. - Узнаете?
Аспирант Кривошеин опустил голову. Только теперь он окончательно убедился в том, о чем догадывался, но с чем до последнего момента не хотел смириться: Валька погиб во время эксперимента…
- Не сходятся у вас концы с концами, гражданин… не знаю, как вас и кто вы! - Онисимов, тщетно сдерживая ликование, откинулся на стуле. - Вы вчера меня это… мистифицировали, но сегодня не выйдет! Вот сейчас я вам устрою очную ставочку с вашим сообщником Кравцом, что вы тогда мне покажете?!
Он потянулся к телефону. Но Кривошеин тяжело положил руку на трубку.
- Да вы что, позволь… - воинственно вскинул голову Онисимов - и осекся: напротив него сидел… он сам. Широкоскулое лицо с узкими губами и острым подбородком, тонкий нос, морщины вокруг рта и у маленьких, близко посаженных глаз. Только теперь Матвей Аполлонович обратил внимание на синий, как у него самого, костюм собеседника, на рубашку с вышитым украинскими узорами воротником.
- Не дурите, Онисимов! Это будет не та ставка - вы просто поставите себя в неловкое положение. Не далее как двадцать минут назад следователь Онисимов отпустил на свободу подследственного Кравца из-за отсутствия улик.
- Так, значит… - Онисимов завороженно смотрел, как лицо Кривошеина расслабилось и постепенно приобретало прежние очертания; от щек отливала кровь У него перехватило дыхание. Во многих переделках приходилось бывать Матвею Аполлоновнчу за время работы в милиции: и он стрелял, и в него стреляли, - но никогда ему не было так страшно, как сейчас. - Так вы… это вы?!
- Именно: я - это я, - Кривошеин поднялся, подошел вплотную к столу. Онисимов поежился под его злым взглядом. - Послушайте, кончайте вы эту возню! Все живы, все на местах - что вам еще надо? Никакими слепками, никакими скелетами вы не докажете, что Кривошеин умер. Вот он, Кривошеин, стоит перед вами! Ничего не случилось, понимаете? Просто работа такая.
- Но… как же так? - пролепетал Матвей Аполлонович. - Может, вы все-таки объясните?
Кривошеин досадливо скривился.
- Ах, Матвей Аполлонович, ну что я вам объясню! Вы всю технику сыска применяли: телевидеофоны, дактилоскопию, химические анализы, восстановление облика по Герасимову - и все равно… даже такую личность, как Хилобок, не смогли раскусить. Тут уж, как говорится, все ясно. Преступления не было, за это можете быть спокойны.
- Но ведь… с меня спросят. Мне ведь отчитываться по делу, отвечать… Как же теперь?
- Вот это деловой разговор. - Кривошеин снова уселся на стул. - Сейчас объясню как. Запоминайте относительно сходства скелета со мной. Этот скелет - семейная реликвия. Мой дед со стороны матери, Андрей Степанович Котляр, известный в свое время биолог, завещал не хоронить его, а препарировать и передать скелет тем потомкам, которые пойдут по научной линии. Причуда старого ученого, понимаете? И еще: на скелете вы, видимо, обнаружили переломы ребер с правой стороны, что, понятное дело, вызывает сомнения… Так вот: дед погиб в дорожной катастрофе. Старик обожал гонять на мотоцикле с недозволенной скоростью. Теперь понятно?
- Понятно, - быстро кивнул Онисимов.
- Так-то оно лучше. Я надеюсь, что эта… семейная реликвия по закрытии дела будет возвращена ее владельцу. Равно как и прочие "улики", взятые из лаборатории. Придет время, Матвей Аполлонович, - голос Кривошеина зазвучал задумчиво, - придет время, когда эта голова будет красоваться не у вас на столе - на памятнике… Ну, мне пора. Надеюсь, я вам все объяснил. Возвратите мне, будьте добры, документы Кравца. Благодарю вас. Да, еще: старшина, коего вы любезно поставили охранять лабораторию, просит смены. Отпустите его, пожалуйста, сами… Всего доброго!
Кривошеин сунул документы в карман, направился к двери. Но по дороге его осенила мысль.
- Послушайте, Матвей Аполлонович, - сказал он, вернувшись к столу, - не обижайтесь, ради бога, на то, что я вам предложу, но не хотите ли поумнеть? Станете соображать быстро, мыслить широко и глубоко. Будете видеть не только улики, но вникать в суть вещей и явлений, понимать саму душу человеческую! И станут вашу голову посещать замечательные идеи - такие, что щеки будут холодеть от восторга перед ними… Понимаете, жизнь сложна, а дальше будет еще сложнее. Единственный способ оказаться в ней на высоте человеческого положения - это разбираться во всем. Другого пути нет… И это возможно, Матвей Аполлонович! Хотите? Могу устроить.
Лицо Онисимова дернулось от обиды, стало наливаться кровью.
- Насмехаетесь… - тяжело выговорил он. - Мало вам того, что вы… так еще и насмехаетесь. Идите себе, гражданин!
Кривошеин пожал плечами, повернул к двери.
- Постойте!
- Что еще?
- Погодите минуту, гражданин… Кривошеин. Ну ладно: я не понимаю. Может, у вас действительно наука такая… И версию вашу я принимаю - ничего мне другого не остается. Можете думать обо мне как хотите, ваше дело… - Матвей Аполлонович никак не мог справиться с обидой. Кривошеин морщился: зачем он это говорит? - Но если без версий: ведь человек погиб! Кто-то же виноват?
Аспирант внимательно взглянул на него.
- Все понемногу, Матвей Аполлонович. И он сам, и я, и Азаров, и другие… и даже вы чуть-чуть, хоть вы его никогда не знали: например, тем, что, не разобравшись, профессионально подозревали людей. А криминально, чтоб по уголовному кодексу, - никто. Так тоже бывает.
- Кажется, и с этим вопросом все, - облегченно сказал себе аспирант, садясь в троллейбус.
"Завтра опыт. Собственно, даже не завтра - сегодня ночью, через семь-восемь часов. Перед серьезным делом мне всегда не хочется спать, а выспаться надо. Поэтому я ходил и ездил сегодня по городу часа четыре, чтобы устать и отвлечься.
Где я только не побывал: в центре, на окраинах, в парках, около автовокзала - рассматривал людей, дома, деревья, животных. Принимал парад Жизни.
…Проковылял по жаре навстречу мне иссохший старик с желтыми от времени усами и красным морщинистым лицом. На серой сатиновой рубашке болтались, позвякивали на ходу три Георгиевских креста и медаль на полосатых бантах. Старик остановился в короткой тени липы перевести дух.
Да, дед, и мы когда-то были! Много ты жил-пережил, а, видать, еще хочешь: ишь вышел покрасоваться - георгиевский кавалер! Налить бы тебе силой мышцы, прояснить хрусталики глаз, очистить от склероза и маразма мозг, освежить нервы - ты бы показал кузькину мать нам, молодым из века спутников!
…Плетутся мальчишки, обсуждая кино.
- А он в него - тррах! - из атомного пистолета!
- А они: та-та-та… тах-тах!
- Почему из атомного?
- А из какого еще? На Венере - и обыкновенный пистолет?!
…Кошка смотрит на меня тревожными глазами. Почему у кошек такие тревожные глаза? Они что-то знают? Знают, да не скажут… "Брысь, треклятая!" - сгинула в подворотне.
…Осанисто прошагал навстречу парень с низким лбом под серым ежиком: брюки обрисовывают сильные икры и бедра, тенниску распирает развитая грудь. И по лицу парня понятно, что он на все проблемы жизни может ответить прямым справа в челюсть либо броском через голову.
А вот мы всем сработаем такие мышцы, всем введем информацию насчет бокса и самбо - как тогда будет насчет прямого правой?
…В парке Шевченко мимо меня прошли, держась за руки и никого не замечая, парень и девушка.
Вам нет нужды в нашем открытии, влюбленные. Вы хороши друг для друга и так. Ни пуха ни пера вам! Но… всяко бывает в жизни. И вашу любовь подстерегают опасности: быт, непонимание, благоразумие, родственники, пресыщение - да мало ли! Одолеете сами - честь и хвала вам. А нет - наведайтесь: отремонтируем вашу любовь, починим лучше телевизора. Как новенькая будет - ну, как в тот день, когда вы впервые увидели друг друга в очереди к кассе кинотеатра.
…А какая дама встретилась мне около универмага на проспекте! Сверхпышное тело втиснуто в парчовое платье, золотая брошь, ожерелье из поддельного янтаря, пятна пота около подмышек и на спине величиной с тарелки! Голубая парча переливается на ходу всеми оттенками штормового моря.
Фи, мадам! Разве можно в такую жару втискиваться в парчу, это ведь не Георгиевские кресты! Вас, видимо, не любит муж, мадам, да? Он с ужасом смотрит на ваши руки толщиной с его ногу, на этот жировой горб на спине… Вы несчастны, мадам, мне вас не жаль, но я понимаю. Муж не любит, дети не ценят, врачи не сочувствуют, а соседи… о, эти соседи! Ладно, мадам, придумаем что-нибудь и для вас. В конце концов и вы имеете право на дополнительную порцию счастья в порядке живой очереди. Но, кстати, о счастье, мадам: ваш вкус настораживает. Нет, нет, я понимаю: вы влезли в эту неудобную парчу, нацепили серьги, золотую брошь и ожерелье, которое вам не идет, унизали пальцы толстыми кольцами, чтобы доказать что вы не хуже других, что у вас все есть… Но, простите меня, мадам, ни черта у вас нет. И, как хотите, придется исправлять вам не только тело, но и вкус, а заодно и ум и чувства. За те же деньги, мадам, не пугайтесь. А иначе не расчет, мадам: растрясете вы вновь обретенную красу и свежесть по ресторанам и вечеринкам, разменяете на любовников… стоит ли стараться? Истинная красота, мадам, - это гармония тела, ума и духа.
Две красивые девушки прошли и не взглянули на меня. Что им на меня глядеть! Небо чистое. Солнце высоко. Экзамены позади. И этим троллейбусом можно доехать до пляжа.
…Пацан, которого не пустили гулять, приплюснул нос к оконному стеклу. Поймал мой взгляд, скорчил рожу. Я тоже скорчил ему рожу. Тогда он устроил целую пантомиму…
Я люблю жизнь, я очень люблю жизнь! Не надо мне лучше, пусть будет какая есть, только бы… Что только бы? Что? Ух ты!..
Вот то-то и есть, что надо лучше. Очень многое неладно в мире.
И я пойду. Я не продал, люди. Многое можно будет этим способом сделать: прибавить людям красоты и ума, ввести в них новые способности, даже новые свойства. Скажем, сделать так, что человек станет обладать радиочувством, будет видеть в темноте, слышать ультразвуки, ощущать магнитное поле, испускать радиосигналы, отсчитывать без хронометра время с точностью долей секунды и даже угадывать мысли на расстоянии - хотите? Впрочем, все это, наверно, не главное.
А главное то, что я пойду. И еще кто-то пойдет, если выйдет не так. И еще… Вот так оно все и будет!"
- Никто не погиб, какого черта! - трясясь в троллейбусе, шептал аспирант Кривошеин непослушными губами. - Никто не умер…
"…Я иду. Жизнь! Спасибо тебе, судьба, или как там тебя, за все, что было со мной. Страшно подумать, что я мог остановиться на малом и остаться стригущим купоны заурядом! Пусть и дальше будет в моей жизни и тяжелое, в страшное, и передряги, и страдания - только пусть не будет в ней мелкости. Пусть никогда я не унижусь до драки за благополучие, за успех, до дрожи за свою шкуру в серьезном деле!
Время к ночи, а спать все не хочется и не хочется. Глупое это занятие: спать. От него, наверно, тоже можно избавиться. Говорят, в Югославии есть один чудак, который не спит уже лет тридцать - и свеж.
"Полночь в Мадриде. Спите спокойно! Уважайте короля и королеву! И пусть дьявол никогда не встает на вашем пути…" В те времена меня бы на костер - и все!
Не спите спокойно, люди! Не уважайте ни короля, ни королеву! И пусть дьявол встает на вашем пути - ничего страшного.
В юном возрасте я мечтал (о чем я только не мечтал!), когда придется идти на серьезное, рискованное дело, поговорить напоследок с отцом. Не было у меня серьезных дел, не дождался батя. Что ж, попробуем сейчас.
- Ну вот, батя, завтра мне стоять на бруствере. Страшно было стоять-то?
- Да как тебе сказать? Страшновато, конечно… До немецких окопов метров четыреста, мишень я видная. Братание еще не вошло в полную силу, постреливали. Пару раз и по мне стрельнули - у немцев тоже народ был всякий. Но не попали. Может, только испугать хотели…
- А что это за мера такая странная: стоять на бруствере?
- Временное правительство ввело. Специально для тех, кто агитировал кончать империалистическую войну. "Ах, они тебе братья-рабочие и братья-крестьяне?! Посмотрим, как они по тебе будут пулять". И - на два часа. А иных и на четыре.
- Остроумно, ничего не скажешь… (Батя, а ты знал… ну, что я не верил тебе?)
- Знал, сынок… Ничего. Время было такое дурное. Я сам себе не всегда верил… А ты что затеял-то?
- Опыт по управлению информацией в своем организме. В конечном счете должен получиться способ анализа и синтеза человеком своего организма, психики, памяти… понимаешь?
- Вечно ты, Валька, мудрено говоришь. Не усваиваю я вашу науку. Когда-то пулемет с завязанными глазами собирал и разбирал. А это не улавливаю… что это даст?
- Ну… вот ты воевал за всеобщее равенство, верно? Первая стадия этого замысла выполняется: устраняется неравенство между богатым и бедным, между сильным и слабым. Общество предоставляет теперь равные возможности для всех. Но, помимо неравенства, заложенного в обществе, есть неравенство, заложенное в самих людях. Бездарный человек не равен талантливому. Некрасивый не равен красивому. Больной и калека не равны здоровому… А если с этим способом выйдет, каждый человек сможет сделать себя таким, каким захочет: умным, красивым, молодым, честным…
- Молодым, умным, красивым - это ясно. Все захотят. А вот честным - тяжело. Это труднее всего - быть честным.
- Но если человек точно знает: эта информация прибавит ему подлости и изворотливости, а эта - честности и прямоты, не станет же он колебаться, что выбрать?!
- Да как сказать… Есть люди, которым важно казаться перед другими честными, а там можно хоть воровать - лишь бы не попадаться. Такие выберут изворотливость.
- Знаю… Не надо о них сейчас, батя. Завтра опыт.
- И непременно тебе идти? Смотри, сынок…
- А кому же еще, как не мне! Скажи, ты мог бы спрыгнуть с бруствера в окоп?
- Внизу два офицера стерегли. Сразу кончили бы.
- А упросить их нельзя было?
- Отчего же? Сказать, что не буду больше агитировать, что выхожу из большевиков, за милую душу отпустили бы.
- Почему же ты не сказал?
- Чтоб я - им? И не думал я об этом. О другом думал: если меня подстрелят - братанию на нашем участке конец.
- А почему ты об атом думал? Так уж очень любил людей, да? Но ведь ты и убивал людей - и до этого и после.
- И я убивал, и меня убивали - время было такое.
- Так почему?