* * *
10:00.
Герман открыл форточку в гостиной и остановился перед окном, глядя во двор.
С третьего этажа двор, образованный домом Германа и пятиэтажкой напротив, просматривался целиком, – но в то же время не был далеким пейзажем, как на фотографии в журнале, или Неизвестной Землей под крылом самолета, – если выглядывать с верхнего этажа шестнадцатиэтажного дома.
По траве между деревьями важно расхаживали вороны – нештатные дворники, облаченные в строгие фраки. Птицы таскали по двору корки хлеба, попутно стараясь отнять добычу у конкурентов, каркали, хлопали крыльями. Те, которым удалось добыть корку "пожирнее", улетали с трофеем, чтобы, устроившись где-нибудь на дереве, спокойно поработать клювом. Одна ворона, сидевшая на ветке высокого клена, словно происходивший вокруг пир ее совершенно не касался, предостерегающе закаркала, заметив со своего наблюдательного пункта выползшую из подвального окошка пушистую грязную кошку. Вероятно, наблюдатель на дереве спас как минимум одну воронью жизнь; команда пернатых "дворников" разлетелась в стороны, а затем расселась на ветках деревьев, с интересом разглядывая с безопасного расстояния разоблаченную кошку. Несколько ворон каркало, их возгласы были похожи на ругательства.
Герман продолжал стоять у окна, глядя, как ретируется неудачливая кошка. Он превратился в обычного наблюдателя. Где-то глубоко внутри блуждал страх. Но он уже не был прежним, будто каким-то загадочным образом вирус выравнивал эмоции, не давая Герману сойти с ума.
Выйдя из ванной, он попытался заставить себя хоть немного поесть.
Это было похоже на кормежку сытого младенца, который вываливает назад все, что мать пытается впихнуть ему в рот маленькой ложкой; сколько вошло – столько и вышло… Пищевод Германа будто научился действовать подобно насосу, работающему в обратную сторону. Главное, организм отторгал жидкость, – особенно, воду в чистом виде. Но, не смотря на это, Герман совершенно не страдал от ее нехватки; его язык даже и не думал распухать как у путника, блуждающего в пустыне. Докучал лишь прогорклый привкус серого налета, который в больших количествах постоянно образовывался на деснах и языке. Впрочем, раньше этот налет вызывал более неприятные ощущения – Герман начал подозревать, что его вкус и обоняние стали притупляться.
Он стоял перед окном, наблюдая за улицей внизу, наблюдая за собой.
Независимый Эксперт и другие обитатели его головы, чьи голоса он слышал или представлял реже, оставили его…
* * *
13:00.
Герман выяснил, что он стареет постоянно.
Достаточно было не подходить к зеркалу в течение часа, – и разница становилась очевидной. Это напоминало путешествие во времени: Герман, словно экспериментатор, испытывающий новую темпоральную машину, наблюдал, как в ускоренном темпе ветшает эта старая знакомая постройка – его тело. Только правда была в том, что "путешествовал" не он, а его тело, путешествовало в своем собственном времени…
Насколько Герман мог судить, процесс продвигался уже не скоротечными периодами, как во время его Погребального Турне, когда случился первый неожиданный приступ – сейчас он шел плавно, с одинаковой скоростью. Ему приходилось заставлять себя смотреться в зеркало не чаще, чем один раз в час, хотя давалось ему это лишь огромным усилием воли.
Чтобы определить, пускай приблизительно, в каком темпе идет его старение, Герман собирался применить фотосъемку, делая регулярные снимки через одинаковые промежутки времени. В одном из ящиков его письменного стола уже больше года хранился совершенно новый "полароид", который отлично подходил для этой цели. Он был подарен Герману на день рождения одним из работников страховой компании, однако по сей день коробка с фотоаппаратом оставалась даже не распечатанной. К "полароиду" прилагалась обойма из двадцати чистых снимков и батарейки – все это находилось в том же ящике. "Полароид" мог позволить ему наблюдать свой регресс в наглядной динамике.
Он выдвинул ящик; коробка с "полароидом" даже не покрылась пылью. Герман уже подсчитывал в уме, хватит ли для его затеи двух десятков кадров и достаточно ли энергии сохранилось в батарейках, пролежавших более года… когда вдруг понял, что фотоаппарат так и останется нераспечатанным.
Когда-то в детстве с Германом произошел один неприятный случай, в котором фотокамера сыграла не последнюю роль. Этот эпизод плохо сохранился в его памяти, – осталась только крепкая неприязнь к любой фотосъемке. За все минувшее с того дня время Герман фотографировался лишь дважды: для выпускного школьного альбома и для еще одного, институтского, причем, на обеих фотографиях его глаза были почти целиком прикрыты веками, что придавало Герману совершенно осоловелый вид, словно для снимка его разбудили посреди ночи и заставили сесть перед камерой. Позднее, когда выпускники получили альбомы, Герман стал мишенью для нескольких остряков: "Что, тебя застали во время крепкого бодуна? Случайно в тот момент ты не разгадывал "кто это мне напустил в штаны?".
Причина была в безотчетном страхе, который он начинал испытывать при виде чего-то, напоминающего объектив (как он сам называл фотофобия), иногда это могла быть даже обычная линза увеличительного стекла или простые очки (возможно, поэтому среди его друзей никогда не было очкариков). Но главное – это объектив фотокамеры.
Нет, он обойдется без "полароида".
Коробка так и осталась в ящике стола.
* * *
18:00.
К этому моменту Герман сумел определить, чему равен один час реального времени для его стремительно стареющего организма – шестьдесят минут примерно были равны полугоду.
Правда, чертов вирус не в полной мере имитировал его раннюю "старость". Например, он совершенно не затронул зубы – они и не думали выпадать и даже не шатались, только слегка пожелтели, виной чему, наверно, был постоянно образующийся налет. А также не коснулся зрения; Герману иногда казалось, что оно не только не потеряло былой остроты, но даже несколько прибавило.
Что касалось всего остального, то мышцы атрофировались катастрофическими темпами, словно были надутой воздухом резиной, из которой кто-то выдернул пробку. От приличной еще утром шевелюры остались одни воспоминания да пару клочков седого пуха; кожа продолжала темнеть и сморщиваться – на каждом новом этапе своего дряхления (черт возьми, а ведь иначе и не назовешь!) Герман полагал, что двигаться дальше уже не возможно, однако каждый раз ошибался.
И конечно, он быстро терял в весе. С другой стороны, если бы не это – дряхлеющие мышцы не справились бы с прежними нагрузками. Теперь Герман весил не больше шестидесяти килограммов против почти девяноста еще два дня назад. Его часто рвало, он ничего не ел и, что казалось уже совершенно не объяснимым – до сих пор не мог влить в себя ни капли жидкости.
С пяти часов вечера он начал обеспокоено заглядывать себе в трусы. После того, как почувствовал довольно сильную эрекцию, которая, впрочем, быстро прошла. В обычных обстоятельствах Герман не стал бы придавать значение этому любопытному явлению природы, скорее, он опасался непредсказуемого поведения со стороны вируса – не задумал ли тот какой-нибудь фокус с его детородным органом…
Несколько раз Герман порывался включить компакт-проигрыватель или телевизор, но всякий раз, занося палец над кнопкой "ON", передумывал. В основном он либо стоял, глядя в окно гостиной, либо – лежал на диване, прислушиваясь к своему телу. Иногда он слышал в ушах сухое потрескивание, как если бы кто-то ходил по снегу в морозный день. Что касалось слуха, тот оставался в норме, во всяком случае, достаточно хорош, чтобы расслышать выход очередной порции газов – это происходило раз или два каждые полчаса. У Германа еще достало сил улыбнуться при мысли, что таким образом его тело празднует следующий "квартал".
* * *
22:00.
В зеркале отражался восьмидесятилетний старик.
"Тебе не кажется, что пора хоть кому-нибудь позвонить?" – спросил себя Герман и в очередной раз перебрал в памяти возможных претендентов. Родители? Те слишком далеко, да и что он им скажет? Что умирает от какой-то неизвестной хвори, начнет посвящать в подробности, причем по телефону (Герман вообще сомневался, что мать или отец смогут узнать его голос)? Родители совершенно не подходили для роли его душеприказчиков. Друзья? Знакомые? Сослуживцы? Старые школьные и институтские товарищи? Может быть… Алекс? Кому…
Герман только покачал головой. Взгляд старика в зеркале был горьким; в выцветших воспаленных глазах (это твои глаза, Герман?!) набухли слезы.
Из левой ноздри побежала струйка крови, капая на подбородок, а затем ему под ноги. Герман замер, продолжая отрешенно наблюдать, как между тапок образуется темно-красная, очень густая лужица, пока тугая струя зеленоватой рвоты не ударила прямо в его отражение изо рта и из носа сразу…
Интересно, что решат патологоанатомы, когда обнаружат его тело? Кто его опознает? Что сообщат родителям? Что вообще здесь будет происходить? А похороны?.. Кто…
Герман вытер лицо навсегда пришедшим в негодность полотенцем.
* * *
23:30.
Не смотря ни на что, его голова оставалась ясной.
Герман где-то слышал или читал, что последние часы в ожидании смерти пролетают мгновенно, словно время назло ускоряет свой бег. С ним это происходило совершенно иначе: проклятое время тянулось бесконечно, как телесериал "Санта-Барбара", а часто ему казалось, что оно остановилось вовсе.
Какого черта, его голова оставалась ясной?!
Он лежал в постели, пытаясь уснуть.
О завтрашнем дне он не думал; Герман искренне надеялся, что тихо и безболезненно умрет во сне…
И все закончится.
* * *
Герман медленно плелся от остановки трамвая в сторону тест-пункта, находящегося в трех кварталах, что раньше для Германа составило бы минут десять ходьбы в среднем темпе. Он едва переставлял тяжелые непослушные ноги, часто останавливаясь, чтобы отдышаться, держась за столб, или присаживался на подвернувшуюся скамейку, когда ноги начинали отчаянно протестовать. Слабость все сильнее одолевала его тело. Теперь безобидное расстояние, отделявшее остановку от пункта, он мог преодолеть не скорее, чем за час.
Не умерев ночью, утром Герман открыл глаза и с удивлением понял, что по-прежнему жив.
Облегчения это не принесло – только какое-то отстраненное удивление… и все.
Почти ползком добравшись до коридора, он увидел в зеркале глубокого сморщенного старика, совершенно лысого, с ввалившимися щеками и лихорадочным блеском в слезящихся глазах. Он выглядел просто древним.
Лет под сто.
Он проснулся довольно рано – около семи утра, – но чтобы собраться и выйти на улицу, Герману потребовалось почти два часа. Одеваясь, он слышал, как хрустят суставы; звук был отвратительным, будто его кости разламываются на мелкие кусочки.
Герман даже задумался, стоит ли вообще тащиться в его состоянии за результатами последнего теста, тем более что, похоже, тот уже не играл никакой роли, – что бы там ни выяснилось. Правда, через некоторое время, он почувствовал себя немного лучше и решил довести задуманное до конца, раз вирус предоставлял ему такой шанс.
Но если бы он знать наперед, каких усилий это будет стоить, то, скорее всего, остался бы дома. А теперь было слишком поздно поворачивать назад – он уже почти достиг своей цели.
Некоторые прохожие заинтересованно оглядывались ему вслед; одна сердобольная "самаритянка" (в действительности годившаяся Герману в матери) помогла ему перейти дорогу и, негодуя, спросила, сколько граммов совести сэкономили дети и внуки (возможно, даже праправнуки) Германа, выпустив его одного на улицу – "этакого хрыча-доходягу на подсевших батарейках"? – хотела она сказать.
Все можно было бы устроить гораздо проще, если бы Герман воспользовался такси, поймав его по дороге, чтобы не привлекать лишнего внимания соседей. Тогда ему не пришлось бы добираться двумя видами общественного транспорта да еще преодолеть значительный кусок пути пешком. Однако если бы с Германом во время поездки случилась одна из его нынешних неприятностей (что-нибудь вроде приступа рвоты а-ля "BLEND-A-MED"), водитель такси прямиком отправил бы его в пункт "скорой помощи", развернув колеса машины одним движением баранки. В данном же случае Герман избавлялся от конкретных лиц, которые несли за него ответственность.
Добрые Доктора всегда на чеку
Выяснить результат анонимного теста по телефону он не мог.
Он остановился у очередного фонарного столба, переводя дыхание. Чтобы не упасть, Герман ухватился рукой за торчавший на уровне груди металлический стержень. Перед глазами плясали наклеенные на столб объявления; ветер теребил углы бумаги перед самым его носом. Черные буквы напоминали иероглифы.
Этой ночью Герману приснился новый кошмар.
Он – совершенно голый, весь покрытый коростой – мечется по своей квартире; его живот раздут как у беременной женщины, и что-то пытается выбраться наружу, кусая и царапая изнутри. Временами он слышит истошные вопли, глухо доносящиеся из его утробы. Германа швыряет от стены к стене – это, в его животе, все сильнее прорывается вперед. Он видит, как чьи-то пальцы надавливают на кожу изнутри; она, наконец, не выдерживает дикого натиска и начинает рваться в нескольких местах, вниз падают огромные куски темной коросты, обнажая гноящиеся раны на его теле, темно-коричневая кровь капает ему на ноги… Герман оседает по стене. Оно усиливает напор и вот-вот вырвется. Но все это происходит не так, как с маленьким чудовищем-паразитом в "Чужих". Его живот разваливается на куски, будто с ветхой стены опадает штукатурка. На пол выплескивается ядовито-зеленая рвота, из дыры высовывается облепленная слизью голова и медленно поворачивается к Герману. Он может различить только глаза, все остальное скрыто под густым слоем зеленой слизи, которая постепенно сползает вниз, открывая повернутое к нему лицо. Они молчат и долго смотрят друг на друга. И Герман постепенно начинает узнавать лицо, обращенное к нему. Еще один слой зеленой субстанции стекает вниз… это лицо двенадцатилетнего Геры – оно уже мертвое…
– Вам сегодня уж-жасно повезло! – неожиданно сказал кто-то за спиной Германа.
"Не только сегодня, – мысленно согласился он. – Мне чертовски везет уже целых три дня".
Герман медленно, чтобы не потерять равновесия, обернулся. В шаге от него стоял молодой человек в элегантном темно-зеленом костюме с большой фирменной сумкой на длинном ремне через плечо. Бока сумки выпирали, как во сне живот Германа, словно в ней находилось расчлененное тело. Парень улыбался.
– Вам ужж-жасно повезло, просто с ума сойти! – повторил он.
Герман недоуменно воззрился на него:
– Чего тебе?
– Отличный вопрос, просто замечательный вопрос! – радостно воскликнул тип в костюме. – Просто с ума сойти!
Он бодро подхватил свою сумку и начал расстегивать молнию, продолжая попутно тараторить, что Герману вообще стоило родиться на свет божий ради того, чтобы дожить до сегодняшнего дня, потому что сегодня самый счастливый День в его жизни, и это настолько здорово, что от всего этого запросто можно свихнуться!
Когда парень начал с диким энтузиазмом потрясать какой-то коробкой перед его носом, Герман, наконец, сообразил, что имеет дело с прилипалой из какой-то компании, промышляющей уличной торговлей.
– …мая лучшая терка в мире… Сдуреть!
– Отстань… – тяжело дыша, проговорил Герман. Однако торговец его, похоже, не услышал.
– …шестнадцать операций – свихнуться можно! А вот еще! – он выхватил из сумки следующую коробку и попытался всучить Герману в свободную руку; другой он продолжал держаться за штырь. – Без этого просто не возможно…
Герман на секунду увидел, как тот вытянул из сумки отрезанную человеческую кисть – "Самое лучшее! рубль за полкило – просто с ума сойти! еще есть ливер! – так это вообще можно…"
– …сдуреть! Фантастика! Всего за…
– Мне не нужно. Мне ничего не нужно!.. – выдавил Герман с усилием.
Но парня это нисколько не смутило.
– Тогда это… обязательно… – он запустил руку за очередной коробкой. – Обалдеть! Последняя! Просто крыша едет! Как юбилейному… Вот! – он извлек из сумки мятую картонную упаковку с яркой наклейкой и затряс перед лицом Германа. – Сегодня по прошлогодним ценам… специально для вас! Обторчаться!
Герман набрал побольше воздуха и, возвысив тон, прохрипел:
– Отвали, мудак гребаный!..
Прилипала осекся, но уже в следующую секунду, когда он намеревался что-то ответить…
…Герман, сам того не ожидая, обдал его с головы до ног тугой струей своей фирменной рвоты.
– Вот это действительно с ума сойти, чувак. Просто обторчаться… – и тронулся в путь.