- Еда в холодильнике. Только не пей...
- С утра? Еще чего!..
Часть вторая.
НЕИСТОВСТВО ЛЮБОПЫТСТВА.
Не ищите чудес, их нет.
Ищите знание - оно есть.
Всё, что люди зовут чудесами,
есть только та или иная степень знания.
Тибетская мудрость
Глава 1
Итак, я закатал рукава. Теперь я все делал за всех, я был человек-оркестр и извлекал звуки музыки из каждого прибора, каждой установки и каждой пробирки, пипетки или подложки, как это делали и Юра, и Шут...
Даже Анечка позавидовала бы мне - с такой быстротой я носился между приборами, перескакивая с одного табурета на другой. А с какой аккуратностью и усердием я чистил, мыл, нарезал, взвешивал, крошил!.. Мне позавидовал бы любой лаборант! И даже до жути педантичный, дотошно скрупулезный и всеуспевающий Слава Ушков. Но я уже не помнил, как он выглядит.
Когда все было готово - все клеточки, выжившие в термостате, были отделены от подложки и наслаждались свободой, плавая поодиночке в суспензии, я приступил к самому ответственному моменту: оценке их жизнеспособности. Я нисколько не сомневался, что и по отдельности они все будут мне улыбаться. Ремесло это мне очень нравилось: мне доставляло огромное удовольствие командовать полками клеточных масс, подчинять их своей воле, бросать в бой за жизнь вообще, рискуя их частными жизнями. Нравилось побеждать!.. Мне пришлось некоторое время повозиться с генератором поля, а затем и с Юриным микроскопом: настроить бинокуляр под себя, подобрать табурет по росту. И вот я, глядя в окуляр, пальцами на ощупь нахожу тумблер. Что ж, с Богом!.. Я легонько нажал рычажок: щелк.
То, что я увидел, меня потрясло: клетки едва дышали. Смерть со своей острой косой гналась за каждой из них что называется по пятам. Глаза их запали в почерневшие глазницы, зияли рты, разинутые в немом крике, страх сочился из каждой их поры, они едва уносились от костлявой старухи... "За что?" - несся от них беззвучный крик.
У меня оборвалось сердце. Моя вина была очевидна - я переспешил, переусердствовал, перестарался. Лучшее - враг хорошего, я тогда это прочно усвоил. В своем стремлении побыстрее убедиться в победе над смертью я, конечно же, увлекся и не учел множества элементарных вещей. Скажем, забыл подогреть до нужной температуры (плюс 37,7°) розовую питательную 199-ю среду. Не подкормил клеточки АТФ витаминами, не дал им ни пузырика кислорода... Я поспешил и чуть было не потерял их. Да, чуть не потерял. Я видел: они еще жили и взывали о помощи. Я опрометью бросился их спасать. Главное, что требуется для спасения жизни, будь то жизнь муравья, баобаба, слона или клетки, - вложить в эту уходящую жизнь свою душу. Я постарался. И больше ни одна мимолетная мысль об Ане даже не коснулась меня.
Час тому назад они еще улыбались, сияя и светясь от встречи со мной, и вот своей поспешностью я обрек их на умирание. От осознания происходящего меня охватило ощущение нестерпимой вины и досады: как же так?! У меня случались промахи, но я редко чувствовал себя виноватым. Снова нужно было спешить, но не торопясь. Прежде всего, нужно было тщательно продумать каждое действие, шаг за шагом, все выверить, просчитать: каждую долю градуса, каждый нанограмм протектора мембран, каждую молекулу того же холестерина или мукопротеина, или фактора адгезии клеток. Нужно было залатать дыры в клеточной поверхности, наладить работу митохондрий, центриолей и лизосом; ядерная мембрана должна была восстановить свой энергетический потенциал, и должен был исправно работать насос по перекачке ионов...
Надо дать им возможность раздышаться!
Всю машину клеточной жизни нужно было удерживать в голове и предугадывать все возможные последствия их повреждения.
Я сел в кресло и уперся подбородком в крепко сжатый кулак. Роденовский мыслитель! Проблема состояла в том, что здесь, в этих чертовых апартаментах нашей Азы, не все, что мне требовалось, было под рукой. Это и понятно! Но через пять минут я уже колдовал над суспензией. Сначала я добавил в 199-ю среду гомеостатический коктейль, содержащий жизненные амины, микроэлементы, незаменимые аминокислоты. Я знал, что для латания дыр в клеточных поверхностях требуются холестерин, специфические белки и мукополисахариды, поэтому, не жалея, щедрой рукой добавил необходимую порцию всего этого добра. С радостью ребенка я заметил, как мои усилия через несколько минут были вознаграждены. Протекторы мембран залепили дыры, из которых сочились наружу целые стада разных ферментов. Иногда, я заметил, в большие дыры проникали рибосомки, эти крошечные станции по производству белка, и даже отдельные митохондрии. Я добавил в суспензию щепотку универсальной энергии жизни - циклических АМФ и ГМФ. Клетки ожили. Особенно благотворно подействовала АТФ в составе придуманной еще Жорой "гремучей" смеси. Это была жизнетворная антистрессовая композиция биологически активных соединений, за считанные минуты приводящая в чувство поврежденные клетки. Жора знал толк в механизмах скорой помощи не только людям, но и клеткам. И в этом была его сила как универсала-целителя. Я не припомню ни одного шамана, колдуна или экстрасенса, способного так ярко и быстро поставить больного на ноги. Разве что только Христа, да и то понаслышке. Жору я мог потрогать рукой, выпить с ним пива... И даже испытать на себе его оздоровительный арсенал.
И конечно же, активированный в дезинтеграторе Хинта кремний. Этот воистину божественный порошочек, полученный из природного минерала цеолита, магамин, как его величают ученые, позволяет клеткам, измученным нашей цивилизацией, найти в себе силы для ремонта поврежденных ДНК и вопреки всем пережитым катаклизмам снова улыбнуться. Клетки ожили: взволновалась и затрепетала, как флажок на флагштоке, клеточная поверхность, раздышались, словно меха кузнеца, митохондрии, закачал калий-натриевый насос. А как заработал аппарат Гольджи, порция за порцией выбрасывая из клеток ненужные шлаки! Я любовался своими клетками и радовался их успеху. Еще бы! Ведь каждая из них была частью меня, моим продолжением, моей вечностью.
Я вхожу в такие профессиональные подробности лишь для того, чтобы каждому, кто когда-нибудь будет это читать, было ясно, в какую глухую и никем не хоженую чащобу жизни мы забрались. Да, мы были уже там, совершенно обездвиженные, скованные по рукам и ногам лианами поиска и любопытства. И пути назад уже не было.
У меня, как у каждого серьезного испытателя, в душе еще таилась тревога, что чего-то я не учел, и эта вспышка жизненных сил, которую я возбудил в клетках, может так же быстро угаснуть. Но когда через час или два - а может быть, прошло часов пять или шесть (для меня тогда время остановилось) - стало видно, что в цитоплазме начали формироваться для укрепления цитоскелета микротрубочки, я облегченно вздохнул и включил электрочайник. Мне даже почудилось, что я слышу их голоса.
Многолетний опыт подсказывал мне: нельзя успокаиваться! Но у меня уже не было сил стоять кряду еще несколько часов, наблюдая в микроскоп за этими фабриками жизни. Ноги дрожали, глаза слезились, даже есть не хотелось. Мечта забраться в постель и забыться казалась неосуществимой. И все-таки я позволил себе упасть в кресло, смежить веки и дождаться, когда закипит вода в чайнике. Я наощупь выдернул шнур из розетки и этим действием выключил и себя. Не знаю, сколько я спал, но когда проснулся, вода в чайнике была холодной. Прошел час. Или два. Я снова воткнул штепсель в розетку и стал ждать. Чего, собственно? Я знал, что вода в чайнике в конце концов закипит. И в конце концов я выпью свой кофе. Но меня, известное дело, интересовал не чайник, не кофе и даже не стук, время от времени доносившийся со стороны двери. Я не мог заставить себя встать и заглянуть в микроскоп.
Ясное дело, что меня больше всего на свете интересовало: как там мои клеточки, мои крохотулечки? Мой мозг похлеще самого скоростного компьютера перебирал варианты поведения клеток, из которых я теперь мог вырастить самого себя. Самого себя, свой собственный клон! О, Пресвятая Дева Мария! Осознание этой возможности перехватывало мне горло, останавливало биение сердца. Никому в истории человечества не приходилось переживать это ощущение творения, сотворения человека. Ощутить себя Богом - было вершиной наслаждения.
Это придало мне смелости и уверенности. Наконец я взял себя в руки и призвал на помощь все свое мужество. Будь что будет, решил я, не последний ведь день живем на свете. Я встал и уставился глазами в бинокуляр. Видимо, я на время лишился рассудка, так как из меня вдруг вырвался дикий вопль победителя. Но передо мной никогда не было врага, которого нужно было побеждать. Я не мог бы себе объяснить, что это значило, но я точно знал: мы победили смерть. Я и мои клеточки. Заглянув в микроскоп, я увидел нежно-золотисто-зеленую паутину клеточного веретена, нити которой на обоих полюсах клеток уже были крепко схвачены центриолями и собраны в лучистые пучки, а другие их концы, как солнечные лучи, рассеивались к экватору клетки и уже цеплялись за перетяжки моих хромосом. Я понял: клетки делятся! Да, делятся! Неужели мне все это снится?! Они готовы воссоздаваться. От деления к делению, каждый день, из года в год, от века к веку, всюду и всегда они в состоянии были создавать себе подобных и вечно сеять мой генотип...
- Ты действительно?..
- Я видел, как, набухая и утолщаясь, бугрятся и взъерошиваются, готовясь к редупликации, мои хромосомы, хранящие память о моем роде, как поровну распределяются по дочерним клеткам и митохондрии, и рибосомы, и... Нити ДНК расплелись... Чтобы в них не запутаться, нужно пальцами перебрать все эти триплеты или кодоны, поправить, упорядочить, попридержать... Иной не поверит, что вот так запросто, пялясь в какой-то допотопный бинокуляр допотопного микроскопа, можно наблюдать за делением собственных клеток, видеть все клеточные органеллы и даже помогать делению собственными руками, щупать кончиками пальцев ДНК, гладить мембраны митохондрий, ощущать шероховатость гранулярного ретикулума... Неверы, не верьте. Но я же вижу! Я же держу в своей пригоршне целый рой рибосом! Вот они, как икринки...
- Ты действительно видел? - спрашивает Лена еще раз.
- Только слепые могут не видеть всей прелести небесного света клеточного деления, только простуженные могут не ощущать небесной свежести его ароматов, и только глухие могут не расслышать гармонии звуков, исходящей от струн арфы клеточных веретен. О, Ваше Величество Митоз! Никто еще не сложил о Тебе легенды, никто еще не оценил Тебя по достоинству. А ведь только Тебе Жизнь обязана существованием.
Лена не может взять в толк:
- Послушай, Рест, нельзя увидеть невооруженным глазом митоз.
- Начни я убеждать тебя в обратном, тебе пришлось бы приглашать бригаду санитаров со смирительной рубашкой. Конечно же, нет! Я не знаю человека, которому когда-либо удалось бы наслаждаться чудом деления клеток кожи, хотя от этих митозов просто сияет и светится весь ее камбиальный слой. Это же факт неоспоримый!
- Да.
- И я видел все это своими глазами, да, силой собственного воображения. И ни капельки не ошибся... Я провозился с ними весь день и всю ночь.
- Да, - повторяет Лена.
- Да, и всю ночь. И представь себе: вдруг ниоткуда, - это было как чудо! - снова появилась, оказалась рядом со мной, кто бы ты думала? - Аня, наша милая, странная, нежная Аня... Мне не причудилось это и не приснилось - она стояла в шаге от меня, опираясь плечом о ребро термостата и прелестно мне улыбалась. И в глазах ее, я это видел, вызревали озерца слез. Да-да, она плакала, она плакала, радуясь моему успеху, моим клеточкам... Не помня себя, я схватил ее, оторвал от пола и кружил, и кружил по всем, свободным от хлама, закоулкам комнаты. Я фланировал меж столами и стульями, меж какими-то тумбами и шкафами, прикасаясь и прикасаясь губами к ее глазам, и ко лбу, и к лицу, осыпая его нежными поцелуями: и шею, и губы, и конечно, губы...
Раздевая ее...
Это - как глоток шампанского в невыносимую жару. Я впервые так терял голову...
Потом раздался голос Юры:
- Эй, здесь есть кто-нибудь?
Аня, голая, спряталась за какой-то шкаф.
- К тебе невозможно достучаться. Что ты тут делаешь? В темноте!
Я даже не спросил, как ему удалось снять с петли внутренний крючок на двери.
- Зашел вот за книжкой... Ты случайно не брал "Избирательную токсичность" Альберта? - спросил я.
- Я? Зачем она мне теперь? У меня только твой Каудри - "Раковая клетка". Принести?
- Оставь себе. Мне теперь она тоже не понадобится.
Юра даже не снял свои новые очки с притемненными стеклами, чтобы лучше меня рассмотреть. Он и не старался. Мое "теперь" и его "тоже" ответили на все вопросы, которые мы могли бы задать друг другу. Мы не стали утомлять себя ими.
- Что же теперь? - только и спросил он.
Я не знал, что ему ответить. Молчал...
- Ты случайно не видел Аню? - спросил он напоследок.
- Нет, - не моргнув глазом, соврал я, - а что?
Он взял с полки книгу, которую я якобы так усердно искал, и протянул ее мне:
- Вот она, твоя книжка, на! Видно, Аза ее здесь читала...
- Не иначе, - сказал я.
- Слушай, а что ты тут делаешь? - снова спросил Юра.
- Думаю.
Юра улыбнулся и поправил очки.
- Nonmulta, sedmultum (немного, но много, - лат., прим. автора), - дружелюбно сказал он.
Я тоже улыбнулся.
- Видишь, - сказал я, озирнувшись{ Оглянувшись (укр.)}, - это - болит.
- Не слепой, - сказал Юра, привычно поправив оправу, - lecriduсoeur (крик сердца, - фр., прим. автора).
- А как это звучит по-японски? - поинтересовался я.
- По-японски, - сказал он, - это не звучит.
Юра вскоре ушел, и вслед за ним, через несколько минут, наспех одевшись и не прощаясь, убежала Аня. Когда я вышел из подвала - светило солнце. Было часов десять, если не двенадцать. Придя домой, я завалился спать, и мне снилось, будто я с винтовкой наперевес веду в бой полки рибосом. А ведь я никогда не держал в руках винтовку!
С тех пор я Аню не видел. Ни Аню, ни Азу...
- Ни Нату... Ни Тину... - произносит Лена.
- Какую еще Тину? До Тины еще надо было дожить!
- Чайку согреть? - предлагает Лена.
- Да, охотно... С ложечкой коньячку...
Глава 2
- Слушайте, - воскликнула как-то Ия, - почему бы нам не испытать наши разработки по предупреждению старости на себе! Все-все настоящие врачи так поступали. И Ганнеман, и Кох, и, кажется, Мечников, и, по-моему, даже Пастер... Вспомните драматическую медицину! Или прошли те отважные времена?!
И мы попробовали!
- Да, я давно собиралась тебя спросить, - говорит Лена, - как вам удалось?..
- Мы это сделали. Но обо всем по порядку...
Я дал своим клеточкам целую ночь на выздоровление, на реабилитацию с адаптацией, словом, на то, чтобы они успели забыть об ужасах пыток, которым я их подверг своим неожиданным вмешательством. Спать я, конечно, не мог, глаз не сомкнул, а когда рано утром прибежал в подвал, они встретили меня блеском своих зеленоватых глаз. Они были искренне рады встрече. И я приступил к работе. Я разделил их на несколько групп и каждой мысленно дал команды. И ушел, не прощаясь. Я ждал сутки, стараясь не думать о них, но из этого ничего не вышло. В тот вечер я не проиграл ни одной партии ни в бадминтон, ни в шахматы, ни Ушкову, ни Игорю. Правда, мне удалось поспать несколько часов кряду, видимо, усталость взяла свое. Потом я снова помчался к ним. Все группы состояли из разных клеток. Чтобы это понять, не требовалось никаких усилий, никаких дополнительных подтверждений: клетки в группах были разные, они отличались по целому ряду признаков, и эти отличия можно было видеть невооруженным глазом.
Я видел. Наверное, у меня открылся третий глаз, наверное. Но то, что я видел, не вызывало никаких сомнений. Этого мало, теперь я знал: эти различия обусловлены действием моих мыслей. Моя кожа взялась пупырышками. А ведь каждую из этих клеток можно клонировать и каждым из полученных клонов буду я, я - один и тот же и в то же время другой, разный... От этого утверждения можно сдуреть, но от него нельзя спрятаться, убежать. Пупырышки засеяли даже спину. Я не знал, зачем мне или человечеству все это нужно, но такая мысль пришла мне в голову, и я не знал, как от нее избавиться. Я стал объяснять себе... Разве можно себе такое представить: мысль - материальна?! Для меня это утверждение всегда было голым, вычитанным из книжек, слышанным от каких-то людей, которым можно было верить или не верить. Теперь же моя мысль двигала миром, какое там - мирами, целыми мирами моих клеток, мириадами миров. И этому я не мог не верить. Мысль материальна! Это был достойный тезис, прекрасный постулат в пользу моей теории о содержании Жизни. Примерно то же, что и "В Начале было Слово". Я не брал на себя смелость сравнивать себя с авторами Святого Писания, но мысль моя сама, без всякого на то изъявления воли, позволила себе такое сравнение. И с этим ничего нельзя было сделать! Ведь никому еще не удавалось ухватить за хвост вдруг выпорхнувшую из клетки сознания собственную мысль. Не так ли?..
Я знал теперь главное: мысль материальна! А я - вечен!
От такого знания голова шла кругом. Ведь в любую минуту я могу взять взвесь своих клеточек, будь то клетки крови, кожи или даже печени и самого сердца. Пока я жив. Но даже, не дай, правда, Бог, со мной что-нибудь случится... Я гнал эти мысли прочь! Ну, а если вдруг... Вот тогда и понадобятся мои клеточки! Эта мысль вызывала во мне до сих пор незнакомое чувство царственности, если хочешь, Божественного всемогущества. Ты такой же творец, как сам Бог, убеждал я себя, ты все можешь теперь, можешь главное на земле - давать жизнь живому. Голова шла кругом! Я знал, что теперь открываются просто невиданные перспективы, бескрайние возможности для человека и всего человечества: жить долго, жить вечно... Я это твердо знал и пока ни с кем не хотел этим знанием делиться. Даже с Аней.
Вскоре я за собой заметил: я стал избегать, ставших ненавистными для меня, всяких встреч, деловых свиданий, мальчишников и тусовок... Очевидная их пустота меня убивала. Мало-помалу я становился отшельником и стал собирать только клетки тех, кто был мне хоть немножечко интересен.
- Своих женщин, - спрашивает Лена, - Ани, Тины?..
- Ага... Тамары, Ии...
- И конечно, Тины?
- Само собой... С Тиной... Тина, знаешь, уже давно...
- Что?