Я снова восхищен красотой ее ног: надо же!..
Глава 25
Латыш Михаил Николаевич предложил нам возродить монархию, завести царя. Оказалось, что он никакой не латыш, а исконно русский человек, российский князь, отпрыск августейшего рода с крепкими монархическими корнями и здоровыми царскими генами, без сомнения, вызванными к жизни нашим вмешательством и рижским бальзамом. Голубая кровь! Теперь мы даже сожалели, что пришлось ее разбавить генами пресмыкающегося и даже далекого заморского дерева, но без этого, оправдывались мы, вряд ли бы он выжил.
Он не переставал повторять:
- ... и теперь мы с вами!..
- Мы?..
Жора не мог не уточнить этого.
- Сударь, я в восторге от вашего вмешательства, - сказал он Жоре. - Вы снова пробудили во мне желание навести здесь порядок, восстановить status qvo и наладить жизнь. Все должны знать, кто есть кто, и теперь мы с вами...
Его "сударь" не прозвучало фальшиво. Мы сидели в плетеных креслах на даче будущего царя и недоумевали: зачем нам все это? Только потом, с тех пор прошло несколько лет, мы поняли, как в нашем подопечном проявились вдруг царские замашки.
- А вы не боитесь, - сказал Жора, - что сегодня...
Наш Латыш улыбнулся:
- Милые мои, - сказал он, - от страха меня освобождают мои годы.
Он вдруг остановился и, сорвав листик березы, стал жевать его.
- Взгляни на чудо, которое мы сотворили, - улыбнувшись, шепнул мне Жора. - Скажи, сколько в нем человека, акулы или черепахи? Сколько саксаула или как там ее, твоей секвойи?.. Он лев или дуб? Или коза?
- Козел, - вырвалось у меня.
Жора кивнул и улыбнулся:
- Сорви ему еще веточку... Пусть жует.
А царь тем временем уже властно шагал по песочной аллее, смело рассуждая о путях преобразования жизни в стране. Нет, не было никакого умопомешательства, произносились вполне здравые и разумные речи.
- Прежде всего мы должны...
Нужно было как-то выбираться из этой ситуации. Смешно было даже думать о нашем участии в какой-то революции, какой-то политической возне, военном перевороте или смене власти путем тихих бархатных или атласных демократических преобразований. Мы не были ни революционерами, ни монархистами, ни демократами, вообще мы были лояльны к любой форме правления, которая бы позволяла нам продолжать свои исследования. Анархия, диктатура, олигархия или военный коммунизм, капитализм или социализм, тоталитаризм или авторитаризм, непотизм или трайбализм, автократия или теократия, монархия или даже военная диктатура... - нам было все равно. Во всяком случае, нам так казалось, поскольку мы считали себя свободными художниками. Нас случайно занесло каким-то нелепым ветром в общество этой царской персоны, и мы не понимали: причем тут мы? Он нам был интересен, как пациент, которого мы спасли, но все эти разговоры о царствовании нас тяготили.
- Невероятно, - сказал Жора, подмигнув мне и вплетаясь интонацией своего голоса в возмутительный тон Михаила Николаевича, - как можно было допустить такое?
Мы уже были в доме, пили чай с бубликами. Царь остановился, затем подошел к нам и опустился в свое кресло. Последовала пауза, затем он пронзительно посмотрел на Жору и произнес:
- Вы зря иронизируете, мой друг. Я не расположен сегодня шутить, а вы, я вижу, не в состоянии воспринимать меня всерьез. Ну, хорошо, поговорим об этом в другой раз.
Он встал и, ни слова не сказав, направился в соседнюю комнату. Прошло несколько неловких минут, мы сидели в тишине и чего-то ждали. То, о чем наш пациент сегодня поведал, привело нас в замешательство. Такого поворота событий никто не ждал. Мы были в недоумении. Мы не могли с полной уверенностью утверждать, что наши липосомки с фрагментами ДНК черепахи и секвойи ни при чем, и не они явились причиной такой революционной настроенности Михаила Николаевича. Вскоре он появился с какими-то бумагами в руке, уселся на прежнее место, коротко посмотрел на меня, затем на Жору.
- Вот что, - сказал после этого, - я знаю, что предоставлять вам право делить между собой вознаграждение за труд - значит поссорить вас, если не сделать врагами. Можно было бы это проверить, заплатив вам одним чеком.
Он сделал акцент на последних словах, подчеркивая, как он высоко ценит всю эту нашу генетическую возню.
- Посмотрел бы я на вас, братцев-кроликов, на вашу драчку, когда бы вы стали делить одну бумажку на двоих. Я этого не сделал, вы должны остаться друзьями-соратниками. Такой ваш союз дал мне возможность снова почувствовать землю под ногами, и только в таком альянсе мы сможем продолжить наше дело.
Он так и сказал: "Наше дело". Помолчал секунду-другую, затем, не меняя позы, вытянул правую руку вперед, а в ней между указательным и безымянным пальцами были небрежно зажаты две аккуратные кремово-желтые прямоугольные бумажки.
- Здесь по три миллиона...
Мы сидели, не шевелясь, пораженные этим царским жестом.
- Долларов США, - прибавил он. - Итак, держите...
Рука, зависшая перед нашими лицами, разделила нас с Жорой на два лагеря. Михаил Николаевич вдруг чуть-чуть приподнял ее, и мы с Жорой уперлись взглядами друг в друга. Секунду царила тишина, затем он произнес:
- Держите же!
Ослушаться было невозможно. Нам пришлось встать и обоим сделать шаг вперед, чтобы каждому достался хрустящий чек. Но вот сценка была нами блестяще исполнена, и Михаил Николаевич остался доволен своей режиссурой.
- Каждый из вас будет получать в качестве новогоднего подарка по миллиону, - произнес он, мы же только молчали. Выдержав паузу, он продолжил:- И это будет продолжаться ровно столько лет, сколько я буду жить. Надеюсь, вас не обременят такие условия. Вы мне нужны, да и вам не помешают мои миллионы. Теперь мы - союз, Антанта...
Мы вышли на улицу с чеками в руках, Михаил Николаевич проводил нас до черной чугунной калитки.
- Чеки-то спрячьте и будьте здоровы, - сказал он, - я вас найду.
Мы шли по лесной дачной бетонке, солнечные лучи еще пробивались сквозь толщу сосновых крон, но день уже качнулся к ночи и все наши вечерние планы оказались перечеркнутыми.
- Ну, что скажешь, Парацельс? - после некоторого молчания спросил Жора.
И мне ничего не пришло в голову, чтобы отшутиться.
- Вот мы и получили свои желтые билеты.
- А знаешь, - спросил Жора, - сколько весит твой миллион?
- Ровно столько же, сколько и твой, - сказал я.
- Всего-навсего - семь килограммов. Как две гантели по три с половиной кило.
- Ты что, взвешивал?
- Если по стодолларовой бумажке...
Это были мои первые большие и, я полагал, бешеные деньги, которые невозможно было не то что сосчитать, но и уместить в любом из моих самых больших карманов. Такие деньги требовали к себе внимания не меньшего, чем кожа стареющей жены президента.
Пришлось хорошо покорпеть, чтобы эти доллары превратить в рубли. Сперва новые заботы, свалившиеся как снег на голову, льстили моему самолюбию. Я с удовольствием тратил значительные суммы, доставляя неудовольствие своему окружению: стал покупать совершенно ненужные вещи, какие-то столы и кресла, и костюмы, и туфли, и галстуки, французский парфюм, и самые дорогие билеты в театр и на футбол. Мы с Жорой теперь ездили на средней руки новенькой иномарке, часть денег была пущена в дело (мы открыли бистро на Арбате), часть просто пылилась в банке, а еще часть шла в рост. Мы просто плевали на главную формулу жизни: тот, кто покупает ненужные вещи, вскоре станет продавать самое необходимое. Плевать мы хотели не только на мудрые изречения, но и на каноны умеренной жизни. Надоело жить в бережливости и нищете! Надоело быть скупердяем! Я стал другим человеком, у меня появились никогда не посещавшие меня прежде сумасбродные мысли о ночных клубах. Я купил себе тройку и стал заглядываться на молоденьких женщин, у которых просто нюх на хрустящие рублики... Я стал другим человеком. Жора тоже изменился. Мы таскались по каким-то гостям, поддерживали светские разговоры ни о чем, научились держать вилку в левой руке и ловко орудовали ножом. Мы стали другими, совершенно другими. И нам это нравилось.
Но всему когда-то приходит конец. Однажды, проснувшись поздно вечером, чтобы снова убежать в праздную ночь, завязывая узел галстука перед огромным зеркалом во всю стену, я заглянул в собственные глаза и не поверил увиденному: пустота. Там разверзлась дыра, воронка, пропасть... В глазах не было ни одной стоящей мысли. Там не было даже намека на мысль. Я смотрел и смотрел - яма, просто вакуум. Ничто не напоминало о предстоящем великом подвиге, который еще недавно планировалось совершить в битве за долголетие, если угодно - за вечную жизнь. Пустота просто злобно зияла, бесстыдно и презрительно ухмыляясь, и эта ухмылка неожиданно сковала все мои движения. Я закаменел, не в состоянии двинуть ни рукой, ни веками. Теперь я и тот, другой, отраженный в зеркале, оба - гладко выбритые, с четкими проборами в набриолиненных волосах, с белыми отложными воротничками и в костюмах с иголочки - стояли друг перед другом в позах манекенов, каменные, с пустыми, как покинутые дупла, глазами.
- Ты куда собрался? - спросил я свое отражение неоправданно громко.
Он тем же тоном возвратил мне вопрос. И я не нашел на него ответа. Я растерялся: в самом деле - куда? Я себе очень нравился, но вопрос был задан в упор и тот, кто отражался зеркале, ждал ответа. Я еще раз растерялся. Такое бывает: вопрос следует за вопросом, растерянность за растерянностью, удар за ударом. Бокс жизни, бой не шуточный. И я сорвал с шеи смеющийся галстук, сдернул с себя непомерно гордый пиджак, затем штаны и сорочку - так-то лучше! Затем спокойнее снял носки и остался только в трусах с въевшейся в жирненькое пузцо резинкой, с утлой грудью и уже покатившимися к полу плечами... Так-то лучше! Но и голому пустота моих глаз не давала покоя: и чего ты добился? Все осталось, как было. Пустота по-прежнему ухмылялась. Чтобы не сойти с ума, я забрался в холодную ванну. Как в прорубь. И тотчас выскочил из нее как ужаленный. И потом две недели болел. Да, простуда, грипп, аспирин, чай с малиной, горчичники... Я своего добился. Целых две недели неотступного думания - и я снова у зеркала, в трусиках. Еще круче обвисли плечи, пуще прежнего выдался живот, зато, и это ведь главное, ухмылка пустоты сошла. Теперь глаза жаждали света, их томил голод по порции свежей мысли, но и этого мало - они улыбались будущему. Взгляд снова искал наших баранов, о которых мы и думать, казалось, забыли...
Иногда мне снилась Аза, а Аня - ни разу. Приходила и Тина...
- Тогда ты был в неё влюблен? - спрашивает Лена.
- В Аню?
Лена молчит.
- В Тину?
Лена улыбается.
- Знаешь... Похоже...
Теперь я умолкаю.
- А сегодня, сейчас?
- Ты же знаешь.
Глава 26
Сиротливо стоящая у подъезда наша желтая "бээмвешка". Наша квартира на седьмом этаже, вид не на море - на горы. Трудности с надутым матрацем при посадке в лифт, когда с нами непременно хочет подниматься улыбающаяся дама с глазами совы. С непременной болонкой на поводке.
После освежающего душа, который мы принимаем поочередно, хочется есть, и мы обедаем чем попало: вчерашние бутерброды, остатки курицы, помидоры, разрезанные на четыре части, какой-то напиток из пластиковой бутылки - все годится. Нам лень куда-то идти, чтобы съесть горячего, хочется полежать, может быть, вздремнуть... Ну, такая прекрасная лень. Здесь мы позволяем себе этакую стихийную безмятежность, изысканное и изнеженное безобразие. Вот такая катавасия...
Постель, одна на двоих, замерла в ожидании, еще не смяты и не влажны простыни, не измяты подушки...
Мы лежим рядом с закрытыми глазами и делаем вид, что спим. Мне грезится, что Юля думает обо мне, как о спасителе мира, и я не могу не думать о ней: она восхитительна! Но, когда я слышу ее ровное дыхание и, повернув голову, искоса смотрю на нее, обнаруживаю, что она спит. Она спит. Спит!
Остается смириться с этим и попытаться думать о чем-то другом. О чем? Зачем я ее сюда привез? Зачем же?
Мне не кажется, что я ошибся в своем выборе.
Я бесшумно встаю, иду на балкон, вижу бурые, высвеченные солнцем жаркие горы, кривые чахлые сосны у подножья, желтеющую зелень кустарника, льющуюся по склонам вниз, слышу голоса, которые не могут помочь мне ответить на мой вопрос - зачем?
Когда Юля просыпается, я читаю какую-то книжку, сижу в кресле и читаю.
- Я спала?
Я продолжаю читать.
Сладко зевнув, она потягивается, закрывает глаза и лежит неподвижно еще целую минуту. Мне кажется - целый час: я успеваю прочитать полкниги.
Молчание, тишина.
Мое неожиданное "Кофе?" звучит дружелюбно.
- С удовольствием!
Вот - жизнь!..
Глава 27
- Ты слышала, конечно, нашумевшую в свое время историю с ГКЧП.
- Да уж, слыхала.
- Мы отложили дела на другой раз, но... И вскоре снова окунулись в свои проблемы. А воспоминания о монархических преобразованиях в стране с нашим участием вызывали лишь легкую усмешку. Нам важно было знать одно: каково самочувствие нашего пациента? Ведь он был единственным источником нашего безбедного существования. На протяжении последних нескольких лет (до его отъезда за границу) оно было воинственно-восхитительным, и нам этого вполне хватало, чтобы быть довольными собой. И чем дальше мы жили, тем моложе и радостнее становился наш монарх. Своим вмешательством в его генофонд мы, вероятно, включили механизм ювенализации, омоложения всех его органов и систем и были поражены его непомерными аппетитами. Во-первых, и это было прекрасным подтверждением попадания в десятку, он стал есть как бычок, по часам набирая вес и заметно округляясь в теле. Заблестели глаза, исчезли морщины и складки и, конечно, зубы, прорезались новые зубы! Эти зубы и нас потрясли: такого эффекта мы не ожидали!
- Извини, - сказал Жора, - я ошибся тогда: он - жилец!
- Похоже, ты прав, - сказал я.
- Ты всему виной, - продолжал он, дружески хлопнув ладонью меня по плечу, - я тебе этого не прощу.
- Я бы тоже никому не простил такое, - сказал я.
Не прошло и двух месяцев с момента нашего первого свидания с Михаилом Николаевичем, как он потребовал новые кроссовки и шорты. Мы не были свидетелями его побед на теннисном корте, но его водитель, привозя нас к монарху, по дороге взахлеб восхищался хозяином. Мы не задавали ему вопросов, он рассказывал по собственному побуждению, отчего его голова во время езды была повернута в нашу сторону. Фактически мы на каждом повороте рисковали попасть в аварию.
- ...он все больше играет с молодыми длинноногими кобылицами, а с недавних пор я стал привозить их к нему на ночь.
Он не возмущался, он радовался за своего патрона. Но невозможно представить себе, как радовались мы!
- Не зря тебе дали Нобелевскую премию, - подтрунивал надо мной Жора, - я бы тоже не отказался.
- Ты свое еще получишь, - шутя, угрожал я.
И оказался пророком: все мы получили свое. По заслугам! Ни о какой Нобелевской пока и речи быть не могло. Не говоря уж о Пирамиде.
Глава 28
А вечером - теннис... И никаких страхов перед завтрашним днем!
С недавнего времени я заметил, что Юле удавалось завладеть моим вниманием настолько, что я забывал о главном: времени осталось так мало, что не успевалось даже позвонить в прошлое. И мне это нравилось.
Я наблюдал как бы со стороны: вот она ищет расческу. Вскоре обнаруживается, что она потеряла и свою косметичку. Куда она могла запропаститься? Затем мы идем на камни и располагаемся на прибрежной гальке, чтобы сначала поочередно бросать камешки в какую-то плавающую недалеко от берега, белую дощечку (или картонку, или кусок пенопласта).
Мои снаряды ложатся кучнее, есть одно прямое попадание, вот уже два. Из десяти. А она не стремится поразить цель.
Море уже не так спокойно, как было утром, слышится шорох слизываемой с берега гальки, прибавилось и голосов, не слышно стона гитары и барабанного боя, и это отрадно.
Бывает, что она забывается:
- Вы и в самом деле жили целый месяц в пустыне в абсолютном одиночестве?
Ее "вы" просто режет слух. Когда я неожиданно даже для себя называю ее чужим именем, она, не переставая бросать, поправляет меня:
- Меня зовут Ю-ли-я. Смотри: Ю. Ли. Я.
Она произносит свое имя так, словно ножом отрезает от него каждый слог. И ищет новый камушек, чтобы, наконец, поразить непотопляемую цель. Мне нравится и ее неожиданное "Смотри!".
- Ю. Ли. Я! - говорю я, так же разрезая ее имя на части, словно стараясь запомнить каждую из них и принять окончательное решение, какую же выбрать на будущее. Я выбираю: Ли! Я называю ее именем, которое пришлось бы ей впору, как приходятся впору новые штиблеты или новое платье, которые не нуждаются даже в примерке. Ли! Или Ю? Нет, все-таки Ли!
Неделю тому назад я безошибочно называл ее Наталией или Лией, и она охотно отзывалась. Теперь она возмущена? Она права - она не Лия, не Гала, не Мона, не Таис, не "лапа" и даже не "малыш" - Ю! Ли! Я! И поступай с этим как хочешь.
- Извини, - произношу я.
Она пропускает мои извинения мимо ушей и, поскольку я тянусь рукой к очкам, подает мне их. Камера лежит рядом, но Юля не сняла еще ни одного кадра. Не может же она снимать только море, камни, эти горы, пляж... Что с них толку?
И ни одной египетской пирамиды отсюда не видно!
Глава 29
Михаилу Николаевичу в то время было семьдесят три. Как я уже сказал, он никакой не латыш - русский, русский! Скоро ему стукнет девяносто. Мы уже получили приглашение на юбилей, и поистине были восхищены этим дивом! Мы, конечно, никогда не забывали о нашем первом успехе (как такое забудешь!), и проблемы управления жизнью клеток, регуляции потоков текущей жизни поглотили нас настолько, что речь о возрождении монархии больше не возникала. Да и наш подопечный о ней больше не вспоминал. Мы просто росли, если так можно сказать, росли навстречу друг другу: он молодел, мы старели.
- Вы старели?
- Представь себе.
- Почему же вы не воспользовались своими липосомами молодости для...
- А ты бы воспользовалась? Мы же не были уверены в том, что это действуют наши гены, наш гремучий коктейль. Как секвойя и черепаха могли запустить процесс ювенализации, двинуть время вспять? Мы ломали головы, но ответ найти не могли. Нужны были новые пробы, новые испытания препарата. В клинике. Мы, правда, втихомолку принимали коктейль нашего даосца - эликсир древних китайских монахов. Хочешь попробовать? Не могли же мы позволить себе стареть! Я и до сих пор... Мы давали его и нашему монарху. Генерал, наблюдая за тем, что происходит с Михаилом Николаевичем, просто сел нам на голову: давай!!!
- Держи, - щедрым жестом как-то предложил ему Жора, - на, выпей...
- Что это? - спросил генерал.
- Здесь сперма девственника и тертый алмаз... Слезы гор.