Теперь слова не наплывали извне, но она все равно ощущала за ними присутствие Робина. Он пытался подчинить себе её мысли. Она приложила руку колбу. Он направлял её… мысли её… прорывались… в закрытую, неведомую ей часть её мозга, такую чужую, странную… она попыталась уклониться, но он настаивал…
- Ты должна помочь мне, - повторил он.
И вот она застонала - новое, незнакомое ощущение всколыхнулось в ней, её словно пронизало током, словно обдало свежим ветром, словно пробудилась давно забытая боль.
- Она… она… растёт! Я чувствую! - воскликнула Бетти-Энн.
Она открыла глаза и посмотрела на свою левую руку. Поворачивала её, сжимала и разжимала пальцы, не сводила с неё глаз. Неуверенно потрогала её правой рукой.
- Новая, - сказала она. - У меня новая рука…
Она умоляюще поглядела на Робина. Ей хотелось плакать, слезы навёртывались на глаза, она с трудом сдерживала их. По телу побежали мурашки.
- Кто вы?
Какая-то часть её сознания упрямо отказывалась признавать, что всё это произошло на самом деле. (Всего достоверней здесь были стены номера: обои в грязных пятнах, такие скучные, будничные, они просто вопияли, что ничего подобного на свете не бывает и быть не может, и, однако, самим своим существованием подтверждали, что все это не сон.) И пальцы се обновлённой левой руки, тонкие и нежные, сгибались и разгибались, обретя наконец неправдоподобную свободу.
Робин поднялся, подошёл к окну.
- Ты должна узнать, - сказал он. - Покажи ей, Дон.
Она вновь взглянула на Дона. И вдруг почувствовала, что смутная неприязнь к нему уступила место благоговению. Она хотела отвернуться, задрожать, хотела… и всё же молча стояла перед ним, подавленная, не веря себе, и все чувства её, все мысли, все существо её замерло, изумление оглушило её. Медленно, у неё на глазах весь облик его стал зыбиться и меняться. Еже мгновение - и перед ней был уже не человек.
Бетти-Энн слабо ахнула.
- Вот какие мы на самом деле, - сказал Робин. - И ты тоже такая, Бетти-Энн.
- Тоже такая? - переспросила она.
Дон - тот, кто был только что Доном, - был странен, неотразим, некрасив, но привлекателен своей странностью. Она вздрогнула, почти не в силах думать. Невозможно поверить, что и она тоже такая… во всяком случае, не сразу. Но ни веры, ни неверия просто не существовало - было лишь чудо и немота.
- Ты привыкнешь, - сказал Робин. - Научишься перевоплощаться, захочешь - будешь такой, как сейчас, а захочешь - станешь кем-нибудь ещё: птицей, быть может, или зверем, или чем-то, что тебе пока ещё незнакомо. Стоит только научиться, и ты сможешь стать, кем вздумается.
Бетти-Энн смотрела на свою обновлённую руку, Страшно думать, лучше и не пытаться, пусть мозг сам осваивает свои новые пределы. Дальше всё произошло само собой. Рука медленно ссохлась, сжалась, стала такой, какой была всегда.
- Вот как? - сказала она подавленно. - Вот как?
- Ты научишься, Бетти-Энн, - сказал Робин.
Ей казалось, сердце готово разорваться. Стены комнаты - такие настоящие, такие доподлинные - поплыли перед глазами, и рисунок на обоях туманится, и от этого голова идёт кругом. Вот сейчас эти стены рассыплются, их зыбкие, неверные очертания разойдутся, истают, словно круги на воде, и она останется на островке ковра совсем одна, окружённая тревожным молчанием.
- Откуда вы?
- Со звёзд.
- Со звёзд… - повторила Бетти-Энн.
Как странно. Она видела звезды вечерами. Они так далеки (но в иные минуты они казались не такими уж далёкими). Она вся напряглась, и напряжение росло. Звезды… Совладать с этим напряжением нелегко, и какое-то время внутри будет смятенье, и она станет метаться из стороны в сторону (мало-помалу она успокоится, так будет непременно, но пока мысль эта не помогала, ибо сейчас покоя не было). На это потребуется время. Ведь звезды так далеки.
- Мы не с этой планеты. И ты, конечно, чувствовала, Бетти-Энн, что ты не вполне принадлежишь здешнему миру. Конечно же, ты чувствовала, что ты не такая, как все.
Она покачала головой, волосы рассыпались, одна прядь упала на лоб, и она откинула её. Не такая? Не такая…
- Расскажите… расскажите мне, - попросила она.
Рассказывайте не торопясь, понемногу, хотелось ей сказать, ведь я пока не до конца вам верю, а придётся услышать ещё много такого, чему трудно поверить; и я хочу услышать это не вдруг, не все сразу, чтобы разобраться постепенно, чтобы частицы невероятного понемногу сложились вместе (точно в картинке-головоломке). Помню, как-то мы с Джейн складывали такую головоломку: на картинке должны были получиться две охотничьи собаки, но мы потеряли крышку коробки и долго не могли догадаться, какая должна получиться картина. (Джейн сперва думала, что на ней выйдет бегемот, а я - что медведь гризли.)
- Рассказать надо очень много, - сказал Робин.
Бетти-Энн все думала об охотничьих собаках и как Дейв вернулся домой и сказал, смеясь: "Ну как же. На крышке все нарисовано". (И тогда они с Джейн вспомнили, и теперь, когда он им напомнил, сказали, что они и так всё время это знали.) Ей вдруг подумалось, что она знала это всю жизнь: вот они, наконец, её собратья, те, кто поймёт её, как никто никогда не понимал, и ей хотелось заплакать от радости… нет, не от радости, просто от удивленья.
- Мы странствуем, - сказал Робин. - Племя наше родилось на планете, которая, должно быть, очень походила когда-то на вот этот мир, на Землю. В старинных записях сказано, что называлась она "Эмио". Земляне ещё жили в пещерах, а мы уже странствовали среди звёзд. Мы странствуем так долго, что планета наша давно затерялась в межзвёздных просторах, быть может, и солнце, вокруг которого она обращается, уже угасло - не знаю. Это было очень давно. Наша история - большая часть её - забыта… Как знать, быть может, все племена проходят по одним и тем же ступеням, и когда-то мы, возможно, были такими же, как молодое племя, среди которого ты жила здесь, на Земле. Но теперь мы странствуем. Племя наше состарилось на Эмио… и стало мудрым… давным-давно один из нас открыл эффект "зейуи", и тогда мы покинули нашу планету. А теперь мы любуемся солнечным закатом в одном мире, а голубыми водами - в другом, за миллионы миллионов миль…
Бетти-Энн слушала и той частью своего существа, которая не совсем была сбита с толку, сознавала - да, Робин стар, но не в том смысле, как она прежде понимала это слово, стар не как земной человек; сами слова его, казалось, изнемогают под грузом лет. Мысль эта вспыхнула и угасла.
- Когда мы в последний раз были здесь, на планете Земля, - сказал Робин, - случилось несчастье и твои родители погибли. Я сам слышал предсмертные мысли твоего отца - я ждал его тогда в разведочной ракете. Я думал, что ты тоже погибла… Месяц назад мы вернулись. Одному из нас показалось, что он чувствует твоё присутствие на этой планете. Мне удалось вспомнить, где произошёл тот несчастный случай; по бортовому журналу Большого корабля мы определили дату; мы просмотрели газеты, выходящие в городе, близ которого случилось несчастье. И узнали, что ты и вправду осталась жива. Тогда мы осторожно навели справки и напали на твой след.
- Рассказывайте дальше…
- Нас осталось уже не так много, меньше, чем нам хотелось бы. Приятно было бы увидеть среди нас новое лицо. У нас для тебя вдоволь места. Мы пришли за тобой, ибо ты нашего племени, и мы не можем оставить тебя здесь, в одиночестве. Мы пришли, чтобы сказать тебе: возвращайся к нам, лети вместе с нами, ведь ты наша сестра.
Он обернулся к окну - там, за окном, валил снег.
- Есть много планет, где снег куда красивей, - сказал он.
- На Лило снега лучше, - сказал Дон. - И тени лучше. Там три луны.
Бетти-Энн понимала: они нарочно заговорили о снеге, чтобы дать ей время освоиться со всем услышанным. Но в мыслях у неё по-прежнему была сумятица.
- Земля славится лесами и травами, - сказал Робин скорее самому себе, чем Бетти-Энн и Дону. - В тропиках на диво густые и пышные заросли, в Гуаме например. А здесь, да ещё в эту пору, один только снег…
- Земляне - не твой народ, - сказал Дон, он всё ещё сохранял новый странный облик.
Бетти-Энн снова посмотрела на него. Теперь он уже не казался ей ошеломляюще чуждым. Она начинала свыкаться с этим странным обликом. И вот уже всё её существо готово влиться в эту словно бы давно знакомую форму, всем существом она жаждет увериться, что это не сон, что и в её земной плоти таится её подлинное тело.
- Я тебе помогу, - сказал Дон.
Дрожа от напряжения, Бетти-Энн начала преображаться. Ещё незнакомыми путями пробиралась она к новой области своего разума, к новому отсеку мозга. Какая здесь сложная система управления, все свилось в клубок. Снова мысли закружил неведомый поток, но, точно птицы, летящие зимой к югу, они чутьём угадывали верный путь. Поначалу перемена давалась медленно, трудно, Бетти-Энн даже закусила губу, чтобы не закричать от боли. А потом, ошеломлённая, ещё не веря чуду, она ощутила своё истинное тело - оно стало набирать силу и затрепетало, готовое явиться на свет. Потрясённая, она не вполне понимала, как это происходит, и лишь благоговейно и смиренно принимала то, что в ней совершалось: да, в ней скрыта великая тайная сила, которая снимет оковы с её плоти и преобразит её, и освободит, и слепит заново, и возродит. Она уже предчувствовала свой новый облик, формы и линии нового тела - оно было здесь, в новых отсеках разума, и то, что открылось в этих отсеках, не дополняло её прежний разум, не превосходило его, но просто было иным, отличным от него, от прежнего её существа, и чудесно (да, чудесно!) служило её мыслям, при их помощи она могла делать с собой что угодно. Преображение шло все быстрей, все легче. А ведь она никогда ещё ничего подобного не видела, ей и сейчас ещё почти не верилось, но они её научили. Всё это было так странно… так чуждо.
Потребуется время, чтобы привыкнуть к новому обличью. Поначалу оно будет казаться чужим, потом просто новым, непривычным, а потом (время делает чудеса!) совсем своим, таким, как и должно быть. (Дейв сказал однажды: "Ходи, ходи, протопчешь дорожку".)
- Нет, - сказала Бетти-Энн. Она ещё не пришла в себя от потрясения, не свыклась с переменой, ещё не вполне верила в необычайную свободу, которую обрела вместе со своим новым естеством. - Нет, - тупо повторила она. Всем существом своим, не мыслями, не чувствами, но всем существом она ощущала свою к ним причастность и родство. Да, она одного с ними племени. Это правда, тут нет сомнений. - Нет, - снова повторила она. - Земляне - не мой народ.
Она оглядела себя - как нескладны земные одежды на этом чуждом теле… Она подёргала платье, и на минуту ей стало грустно и одиноко.
- Значит, ты пойдёшь с нами?
Она хотела было сказать:
- Да, да, пойду. Ведь я должна пойти с вами, правда? Вы - моё племя.
Но все впечатленья, все беспорядочно столпившиеся воспоминанья со стоном поднялись в душе. Она пыталась оттеснить их, пыталась забыть то волнение, которое впервые ощутила, когда ей сказали дома о приходе Дона. Моё племя живёт среди звёзд… как трудно в это поверить! Летят куда вздумается - вольные, свободные (а ведь я обещала Дорис дать ей завтра записи по истории и задумала такую интересную статью для студенческого "Кругозора"). Она ждала - пусть уймётся смятение в душе.
- Дайте минуту подумать, - сказала она. Неподвластные ей чувства бурлили, грозя перелиться через край, точно кипяток из чайника. (Она стояла, остро ощущая странное своё тело, и смотрела на Робина, а он вглядывался в падающий за окном снег.)
Вспомнился давний страшный сон: её комнаты больше нет, и на втором этаже вместо неё пустота, а когда Бетти-Энн проснулась, на коврике трепетал лунный свет, и нежные мамины руки обнимали её - руки, которые всегда приносили покой, всегда, с тех пор как она себя помнит, и даже ещё раньше. А внизу, в общей комнате, висят кружевные занавеси, лежат девять толстых альбомов с пластинками (сколько раз она их пересчитывала), после ужина Дейв иногда слушает музыку, и когда-нибудь она выразит эту музыку в красках, так, как её чувствует Дейв и она сама тоже (а ведь теперь есть в её мозгу то новое, что поможет ей совладать с красками, даст многое увидеть, и сделать, и открыть другим). А однажды на старом корявом дубе свили гнездо пересмешники, летом они пели всю ночь напролёт, песни неслись в открытое окно, и она слушала, пока не приходил сон. На неё вновь дохнуло летней ночью - тонким ароматом гиацинтов, таинственным ландышем, пыльцой жимолости, острой пряностью роз. Воспоминания были не радостны и не печальны, но странно ярки, она ощущала все как наяву, всеми пятью чувствами и с тихим изумлением вглядывалась в прошлое, пока её не бросило в жар.
Дон нетерпеливо пошевелился.
Когда-то давно-давно, когда она даже ещё не ходила в школу, она смотрела на звезды, такие далёкие… это одно из самых первых её воспоминаний, что сливаются в надёжное, успокоительное тепло ещё не запечатлённой в памяти, неуловимой ранней рани… Звезды были холодные, яркие, неодолимо влекущие - ей хотелось рвать их, как цветы. (А ведь есть такая сказка - о девочке, которой захотелось луну, и однажды девочка эта исчезла; и её отец сказал, указывая на луну: "Она вон там, она уплыла по лунному лучу". И все горожане качали головами: ведь это было так печально.)
(Старик Кларк умирает от рака).
Но она смотрела на Робина, старого и всё же молодого, такого мудрого, и в ней поднялась безмерная тоска, неутолимая жажда, какой не знают на Земле, - звезды манили и обещали, совсем близкие, достижимые, и она уступила их чудесному, неодолимому зову. (Кружиться подле ярких, пылающих солнц - и улетать к другим солнцам, угасшим, что будят вопросы, на которые не найти ответа; ей будут даны тысячи планет, и синие годы, и звук, и движение, и беспредельность, от которой замирает сердце, и все непонятно, непостижимо, пока неведомо откуда не примчится комета, - тогда поймёшь, и узнаешь, и забудешь, и вновь попытаешься вспомнить… позднее… в некий час покоя и умиротворённости.) Ей хотелось пасть на колени пред могуществом мысли и благодарно протянуть руки - то, что было прежде руками, своим обретённым собратьям, хотелось закричать: вы - моё племя, мои братья, и это странное тело - моё! Вот кто поймёт меня, потому что я и они - одно. Мы одного племени, а те, другие, - печальное. и забавное племя, и мир, который я знала до сих пор - это всего лишь… люди и людской мир… Вот они, настоящие мои братья! Жаркое волненье охватило Бетти-Энн, сердце её неистово заколотилось, и она сказала:
- Да. Да. Я полечу. Вы - моё племя.
Решающее слово сказано. И хочется плакать.
Подошёл Робин. Она подняла на него глаза, и в ней вспыхаула надежда.
- Мне надо попрощаться с родителями, - сказала она. - Я должна им сказать. Я не могу улететь, ничего им не сказав.
- Мне очень жаль, - подумав, сказал Робин. - Кажется, я представляю, что ты чувствуешь. Но это невозможно. Если мы позволим тебе попрощаться, о нас могут узнать, это слишком опасно. Мы хотим только одного - чтобы нам не мешали, мы ведь тоже никому не мешаем. Мы ждали тебя здесь, потому что твои родители… они, видно, хотели расспросить нас. А мы не хотим никаких осложнений.
- Но я не могу просто так их бросить! Мне непременно надо с ними увидеться! Надо сказать, что я уезжаю!
- Нас уже ждут, - сказал Доя. - Из-за тебя мы задержались с отлётом. Дольше нам ждать нельзя.
- Попрощайся с ними в письме, - предложил Робин.
- Я прошу вас… - сказала она.
Робин покачал головой.
- Такое у нас правило, Бетти-Энн. Так было всегда. Если земляне узнают о наших посещениях, если твои родители поймут… Нет, опасность слишком велика. Я не могу разрешить это своей волей. Мы хотим только одного - чтобы нам не мешали; это не так уж много.
Медленно она вновь обратилась в земную девушку с сухой рукой - так ей было привычней, здоровая рука, пожалуй, даже связывала бы её. (А что бы сказал Билл, если б увидел меня с двумя руками, мелькнула праздная мысль, и где он сейчас, Билл… где-нибудь в армии… Но разве его красивое лицо, выражение его лица, память о нём… разве ей и теперь важно, что он скажет и что подумает? Я могу сделать так, чтобы рука вырастала незаметно, каждый день понемножку, и буду привыкать к ней, и можно сказать всем, будто она растёт оттого, что я делаю такую особенную гимнастику… она растёт, а через год, когда она станет такая же, как правая, никому это уже не покажется странным, даже мне самой… А плакать глупо, я не маленькая.)
- Я… я хочу побыть одна, - сказала Бетти-Энн. - Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, оставьте меня на минуту.
- Перо и бумага на письменном столе, - сказал Дон.
Когда они вернулись, Робин спросил:
- Теперь тебе лучше?
И она ответила:
- Да… Я написала в колледж, что заболела и потому уезжаю домой. Они не станут беспокоить из-за этого моих родителей. - Она взглянула на Дона. - А родителям я написала, что должна уехать. - Она взглянула на Робина, ей так хотелось, чтобы он понял. - Это было нелегко.
- Поверь, мне очень жаль, - сказал Робин. - Но, я думаю, так для тебя легче. Письма я отдам тому человеку за конторкой.
- Нам пора, - сказал Дон.
- На улице ждёт машина, - пояснил Робин. - До нашей разведочной ракеты несколько часов езды.
Они вышли из комнаты, в вестибюле Робин разбудил дремавшего портье и отдал ему письма Бетти-Энн и оплаченный счёт.
- Будьте добры, отправьте письма с первой почтой, - сказал он.
(А Бетти-Энн подумала: письмо придёт к Джейн дня через три, а то и через четыре, и она достанет его из почтового ящика… и откроет прямо тут же, на веранде… если только день будет не слишком холодный. Аккуратно оборвёт край конверта справа, вытряхнет листок, а может, осторожно достанет пальцами эту единственную страничку, и на ней крупным торопливым почерком - так мало, так страшно мало, всего несколько слов.)
Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вёл машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:
- Включи отопление, Дон.