Слово это своим прекрасным смыслом воскресило в памяти муки сегодняшней ночи, последней ночи в камере: "Жить… Хоть бы еще раз увидеть среди бездонного неба громаду Везувия. Там осталась страна детства. Еще раз выпить из кувшина несколько глотков холодной и терпкой аспринии, и чтоб над головой сияли свечи каштанов…"
Опаляющее дыхание огня коснулось Еретика, и внезапная пронзительная боль отбросила жгучие видения. "Очищение огнем? Или просто сработал выверенный, как механизм, мозг?" - мелькнула насмешливая мысль, и уже равнодушно он поинтересовался:
"Как ты это сделаешь?"
"Стоит лишь небольшим усилием воли усыпить толпу. Все остальное не представляет большого труда", - ответил Патрульный и сделал шаг к костру.
Его остановил взгляд Еретика: осмысленный, мудрый и одновременно печальный.
"Не надо, чужеземец. Это будет только новое чудо, новая радость церковникам. Они сразу же начнут утверждать, что меня спас сам дьявол. Спасение получится сверхъестественным, а для меня это неприемлемо".
Он говорил что-то еще, но, пораженный отказом, Патрульный уже только подсознательно фиксировал мысли землянина.
"Их и так было слишком много - чудес, выдуманных церковниками. Я прошел свой путь, и это его логический конец. Я всегда предвидел, что дело кончится костром. Помнишь, я писал в своей книге…"
Пламя вдруг выплеснулось высоко и сильно. Патрульный, казалось, почувствовал, как острый всплеск чужой боли пронзил и его тело, затуманил сознание. Толпа заволновалась, стала тесниться поближе к костру. Кто-то пронзительно закричал:
- Огня, еще огня!..
"Что же это делается?! - гневно подумал Патрульный. - Что за страшный и алогичный мир? Нет, я все же наведу здесь порядок…"
Он напряг волю, чтобы одним ударом парализовать ограниченную психику людей, бросить их в глубоки" сон. И опять в последнее мгновение его остановила вспышка мысли философа: "Пусть будет так! Ибо им нужна жертва. Именно жертва, а не чудо. И если потом хотя бы один из этой бесноватой толпы задумается: "А за что все-таки сожгли Еретика из Нолы?" - уже это станет моей победой. А ты… Ты прости меня, чужеземец…"
Порыв ветра швырнул пламя вверх, сорвал с головы Еретика колпак шута. Огонь, казалось, взметнулся к самому небу.
За город Патрульный отправился пешком. Он шел, а ветер этой непонятной планеты успокаивал его, ласкал лицо, нашептывал: "Да, они сейчас убоги и темны. Но зато они молоды духом, революционным духом". Он так ни разу и не оглянулся на Рим, не глянул ни на одну из красот Вечного города.
В кабине Корабля Патрульный долго размышлял, листал книги земного философа. Потом наконец сформулировал мучившую его мысль и несколько раз повторил ее про себя, как бы испытывая на прочность: "Увы, у каждого мира своя логика. И чего стоит в данном случае наш галактический рационализм? Чего он стоит в сравнении с самопожертвованием Еретика, его мудростью?"
Патрульный достал из складок одежды кристалл видеофонозаписи казни Еретика, бережно положил его на пульт и проворчал, обращаясь к Кораблю:
- Сохрани. Пусть посмотрят потом будущие Патрульные на последних циклах учебы… Пусть узнают…
Перед тем как включить двигатели Корабля, он еще раз взглянул на корявые деревца по-весеннему голой опушки, на кристалл видеофонозаписи и невольно вздрогнул - ему показалось, что преломленный луч солнца вспыхнул в кристалле буйным всепоглощающим огнем.
СЕНТЯБРЬ - ЭТО НАВСЕГДА
"И пришел к тебе бог Солнца, и дал в жены дочь свою, а за что - тебе, раб недостойный, никогда не понять…"
Озорной лучик проколол желтизну листьев, коснулся лица. На ветвях, заглядывающих в распахнутое окно, светились другие лучики-паутинки. Они сонно двигались по саду, залетали в комнату. Да, седеет лето… Бартошин любил эту старую грушу. Что за сорт! В самом деле красавица - "лесная красавица". Плоды огромные, сочные… В ту далекую осень они, студенты, отъедались после войны хлебом и грушами. Хлеба понемножку, а груш - сколько душа желает - душистых, слаще меда. Наверно, потому губы Марии были такими сладкими. Слаще меда… А в самом деле - за что? За что бог Солнца дал ему, демобилизованному лопоухому сержанту, Марию?
Иван Никитич опять повторил в памяти шутливую молитву, которую с надрывом прочитал на их свадьбе Костя Линев, и улыбнулся. Костя тоже приударял за Марией. Но пока Линев носился с очередной идеей преобразования истории как науки, они в сентябре тихо-мирно поженились.
На свадьбе их было пятеро. С Кривого Рога приехала мать Марии, привезла два куска сала. С мировой скорбью на лице заявился Костя, но, выпив полбутылки "Степных цветов", подобрел душой и даже сочинил молитву, смешав в ней все мифы и верования народов мира. Катя, подружка Марии, сидела тихая, как мышь, испуганно поглядывала то на его ордена и медали, то на Марию, что-то представляла себе - из "семейной жизни" - и тут же заливалась мучительной краской стыда. Теща была усталая с дороги, но в общем довольная выбором дочери и поэтому умиротворенная. Она подолгу снимала кожуру с картошки, а сала брала самые тоненькие кусочки. При этом ее корявые пальцы напрягались. Спустя минуту-другую кусочек непонятно каким образом возвращался на тарелку обратно… Ближе к вечеру Катя вдруг пискнула "горько!". Он так охотно потянулся к Марии, что звякнули ордена. Катю опять бросило в жар, а мать заулыбалась. Губы жены таяли под его напористыми губами, и бывшего разведчика даже качнуло - поплыл под ногами затоптанный пол, сдвинулись стены старенького общежития…
Бартошин покачал головой: тридцать лет прошло с той осени, а не забылось, нет.
- Слушай, Мария, - сказал он, - а почему бог Солнца? Ну, Костя, помнишь тогда… Он тебя дочерью Солнца назвал.
- Какой еще Костя? - удивилась жена.
- Когда женились. На свадьбе.
- А ты и забыл?!
В голосе жены прозвучала укоризна, а глаза наоборот - заулыбались.
- Я же не всегда такая была. Понял?
- К чему это ты?
Она подошла, сняла косынку.
- Золотая ты моя, - прошептал Иван Никитич, глядя на седые волосы жены. Как он мог забыть?! Конечно же, дочь Солнца, золотоголовая Мария, которой в пятидесятые годы любовался весь их пединститут. У Марии-младшей, родившейся в пятьдесят третьем, волосы пошли в него - русые. Мария шутила тогда: "Ты мне всю породу испортил".
Он виновато привлек жену к себе.
Как быстро ушла молодость! И как безжалостно обирает она людей, уходя от них. Цвет волос и блеск глаз, тайную прохладу кожи и упругость губ… Все забирает. Все дары свои. Справедливо ли это? Иван Никитич вздохнул. Может, и справедливо. Потому что осень жизни приносит свои дары. Прежде всего - ясность ума и понимание, что суета есть суета, как ее ни назови.
Хлопнула калитка. На пороге веранды мелькнуло цветастое платье Мироновны.
Соседка зашла к Бартошиным как бы денег занять. На самом деле хотелось, конечно, другого. Посмотреть. На двор, на дом соседский, на Никитича, на Марию его. Странная она… Всю жизнь возле швейной машинки просидела, а туда же - гордая. Слова лишнего не вытянешь. Ну да ладно, я и сама все увижу. Главное - надо узнать, что с прошлой пятницы изменилось. Жизнь-то вытекает. Как вода из дырявой бочки. А там и дно. А на дне всегда самое интересное…
Мироновна вошла в комнату и сразу же сфотографировала глазами лица соседей. Не завелась ли, не дай бог, в доме какая напасть? Она сперва всегда на лице поселяется. Напастей Мироновна знала за человекам тьму, они за ним - говорила - вместе с тенью ходят. Особенно за выпившими мужиками. Правда, Никитич не пьет, но это ровным счетом ничего не значит. Сегодня в рот не берет, а завтра, смотри, уже запойный.
- Разведданные доставила? - улыбнулся Бартошин, кивая соседке. Он любил при случае ввернуть в разговор военное словечко.
- Так точно. Все при мне, - подтвердила Мироновна. - Квартирантка вчера в Москву ездила. По радио небось всего не расскажут.
И заспешила, даже задрожала от напряжения, пропуская через себя жизнь, как турбина электростанции пропускает бешеный поток воды.
Поначалу Мироновна ничего нового не узнала. Затем Мария не удержалась, похвасталась:
- Виталий завтра приезжает. Первый отпуск.
Младший сын Бартошиных уже год работал судьей в Харькове - оставили после юридического. Виталий собирался жениться и в письме сообщил, что приедет с Полиной, невестой, чтобы познакомить с родителями. Об этом Мария соседке все-таки не сказала.
- Радость-то какая, - всполошилась Мироновна. - Приготовиться вам надо, скупиться. Раз такое дело - у других попрошу.
- А чего хотела попросить? - на свою голову спросил Иван Никитич.
- Нет, нет! Теперь не надо, - засобиралась соседка. - Рублей тридцать думала перехватить. Квартирантка сапоги из Москвы привезла, югославские. Ей, оказывается жмут, а мне в самый раз.
- Найдется у нас, Мироновна, не уходи. - Мария пошла в соседнюю комнату за деньгами.
Иван Никитич вдруг безо всякой видимой причины погрустнел. А тут и жена на пороге. В глазах недоумение:
- Ваня, ты деньги брал?
Мироновна насторожилась.
- Брал, - сказал Бартошин и достал из-за шкафа аккуратный желтый чемоданчик. - Вот, купил.
- Там только семь рублей осталось, - напомнила жена. - За один чемоданчик - сто рублей?
- Сто тридцать пять, - уточнил Иван Никитич. - Это телескоп, Мария. "Алькор" называется. Помнишь, я хотел купить, еще когда Виталий в школу ходил…
- Господи, - прошептала Мироновна, предчувствуя скандал. - Такие деньги!
Мария глянула в ее сторону, понимающе улыбнулась.
- В сентябре звезды близкие, - объяснил смущенно Иван Никитич.
- Телескоп, говоришь. - Мария открыла чемоданчик, потрогала приборы. Потом глянула на соседку, засмеялась. - Ничего, до пенсии доживем. - И пояснила Мироновне: - Если человеку в радость, чего ж не купить? Мы и микроскоп купим… Если в радость.
Скучно стало Мироновне. Шла домой и жалела, жалела соседей. Как слепые живут: повернутся к солнцу лицом и улыбаются. Они думают, что без тени живут. Друг на друга дышат. А чего дышать-то? Ведь тень - она всех догонит. И накроет, когда надо. Это в молодости ее не видишь, не замечаешь. А потом и не хочешь - обрастаешь, обрастаешь тенью.
- Вон то сорви, на верхушке, - попросила Мария.
Бартошин поднял палку, подвел рогачик под черенок, повернул. Яблоко глухо стукнулось о землю. Мария подобрала его, вытерла, положила в корзину. Паданку, считал Иван Никитич, к столу не подают.
- Напомни, пожалуйста: вечером надо мясо сварить.
Жена стояла против солнца, выпрямившись, опустив перемазанные помидорной ботвой руки. Бартошину стало совестно. Телескоп десять лет ждал, мог еще месяц-другой подождать. Надо было кофту Марии купить. Мохеровую. Скоро осень - задождит, задует, поясница опять начнет донимать…
- Почему вечером? - невпопад спросил он.
- Вареников налепим, - сказала Мария. - Или забыл уже, как вы с Виталиком заказывали: "Мамочка, в воскресенье… Мамочка, только не с сыром"…
Бартошин собрался рассказать, как они раз сами, мужички, лепили вареники с капустой. Мария тогда в больнице лежала. Налепили они с Виталиком, а вареники разварились, получились щи… Открыл Иван Никитич рот, да так и застыл, потому что в небе что-то затрещало - так рвется материя - и в помидорные кусты, чуть не сбив Марию, рухнул человек.
Мария испуганно отступила.
Человек в комбинезоне не мог освободиться от чего-то большого и белого.
"Парашют или дельтаплан", - со знанием дела отметил про себя Бартошин и поспешил к незнакомцу. Помог ему выбраться из лямок, поддержал, когда тот, постанывая, стал выпрямляться.
- У вас лицо в крови! - охнула Мария.
- Это помидоры… - сказал человек и улыбнулся, пряча боль: - Весь огород вам порушил.
- Да нет же - кровь, - встревожилась Мария. - Идемте быстрее в дом.
Иван Никитич подал раненому воды, а когда тот умылся, прижег ему ссадины йодом. На самую глубокую, возле брови, пришлось положить тампон, прижав его полоской лейкопластыря.
- Соревнования? - поинтересовался Бартошин, кивнув в сторону амуниции гостя.
- Нет. - Раненый помедлил с ответом - он внимательно разглядывал бывшего учителя. - Скорее экспериментальный полет. С научной целью.
Теперь Иван Никитич понял, что громадные белые лепестки, которые Мария положила у порога, не что иное, как крылья. Грязные, в земле и ботве, великолепные крылья.
- Простирни, - попросил Иван Никитич жену и спросил у незнакомца: - Если, конечно, можно?
- Можно, - кивнул тот, - если Марию Васильевну не затруднит.
"Откуда он знает имя-отчество жены?" - удивился Бартошин, но виду не подал.
- Лучше с мылом, - добавил незнакомец. - Без порошка. У вас очень едкие порошки, а там органика.
Это "вас", которое Мария не заметила, кольнуло слух Бартошина как знак какого-то отмежевания. Что хотел сказать этим гость? Что он, из Москвы? Так они сами, считай, в черте города живут. Да и не похож он на пижона.
- Все равно, - сказал незнакомец как бы самому себе. - Все равно придется вмешаться в вашу память. Крылья, факт падения, облик… Все это придется стереть. Поэтому будем откровенны. Я, собственно, не человек.
Иван Никитич нахмурился.
- Зачем вы нас морочите? - Он покачал головой. - Мы пожилые люди, но кое в чем разбираемся. Я в прошлом педагог…
- Иван Никитич, - перебил его странный гость. - Вы не пожилые, вы - золотые люди. И в моих словах нет никакого обмана или розыгрыша. Я действительно сотрудник ГИДЗа в ранге Посланца.
Мария в недоумении выпрямилась - она по частям стирала крылья в большой миске.
- ГИДЗ - это Галактический институт Добра и Зла, - пояснил незнакомец. - Посланец - нечто вроде должности, я работаю в секторе активного добра. Разумеется, я не человек, это временная биоформа, однако сущность моя и моих собратьев вполне материальна. Так что никакой мистики.
- Странно, - прошептал Бартошин. - Галактический институт, секторы… Может, вы начитались фантастики?
- Да нет же, - досадливо сказал Посланец. - Просто вы мне понравились. Я пролистал вашу память - и вы понравились мне еще больше.
- Вы не шутите? - спросила Мария. С ее опущенных рук падали хлопья пены; от работы из-под косынки выбилась прядь седых волос.
- Ничуть, - твердо сказал Посланец и присел к столу. Теперь стало видно, что он ниже среднего роста, тщедушный. Рыжеватые волосы и ссадины на лице делали его похожим на упрямого, своенравного мальчишку.
- Я из-за вас упал. - Посланец потрогал подпухший нос. - Засмотрелся на ваши души, когда пролетал… Красивые они у вас! А крылья новые, не привыкли еще ко мне… Раз я из-за вас оказался на земле, то почему бы не наградить вас?
- Но ведь нам ничего не надо, - растерянно сказал Иван Никитич и посмотрел на жену. - Мы ничего не просили.
- Телескоп Ваня купил, Маша уже замужем, квартиру они получили… - Мария, поверив гостю, вслух перебирала то, что раньше было желанным. - Нет, кажется, все есть. Что еще надо?
- Угощайтесь яблоками, - предложил Бартошин. - Или грушами. А то у нас какие-то странные разговоры идут, а вы все-таки с дороги.
- Вы не поняли меня, - сказал Посланец и надкусил большую "лесную красавицу". - Я не сказочный джинн, который может отремонтировать квартиру или достать билеты в театр… Вы славные люди, поэтому я верну вам молодость. Только и всего.
- Что он такое говорит, - Мария рассмеялась, махнула рукой. - Я крылья во дворе развешу. Или не надо?
- Лучше не надо, - подтвердил Посланец. - Они сами впитают воду… А говорю я о том, Мария Васильевна, что вас с Иваном Никитичем до сих пор согревает чувство, которое объединило вас в далеком пятьдесят втором. Тот сентябрьский свет еще жив. Я видел его сегодня, когда заглядывал в ваши души… Помните?..
Посланец привстал и, вытянув руку над столом, точь-в-точь будто Костя Линев, прочитал:
- И пришел к тебе бог Солнца; и дал в жены дочь свою, а за что…
- Не надо!.. - голос Марии прервался. - Прошу вас! Зачем вы трогаете чужое?!
- Я хочу вернуть вам пятьдесят второй год, - ответил Посланец. - Вы красиво прожили жизнь и заслуживаете награды. Кожа обретет упругость, куда и подеваются морщины, а волосы вновь засияют золотом, как у настоящей дочери Солнца… Дети вас поймут. Единственное - надо будет переехать куда-нибудь. Чтобы не пугать людей и не вызвать кривотолков.
- Ты слышишь, Ваня?! - всхлипнула Мария. - Это похоже на сказку.
У Бартошина на миг поплыла под ногами земля. Оттуда, из тридцатилетнего далека, потянулась к нему золотоголовая первокурсница. Губы ее, пахнущие вином и грушами, таяли под его напористыми губами, колючий орден, зацепившись за платье, вонзался в тело (он тогда не почувствовал, а Маша не сказала). И летела, летела в открытое окно паутина бабьего лета, застила глаза.
Иван Никитич даже зажмурился, чтобы не показать, что с ним происходит, хрипло напомнил:
- Завтра Виталий приезжает.
- Вот видите! - обрадовалась Мария. - Не с руки нам за молодостью гоняться.
- Дети, конечно, поймут, - заговорил тихо Бартошин. - Умом поймут. А сердцем вряд ли привыкнут. Родители-ровесники? Чудно это, непонятно. Природа во всем соответствие любит. Зачем же ее ломать?
Мария благодарно глянула на мужа, смахнула слезы.
- Видать, хороший вы человек, хоть и существо неземное, - сказала она Посланцу. Тот в знак согласия кивнул рыжей головой. - И верю я всему вами сказанному, потому что, когда крылья стирала, поняла: живые они, теплые. Но вот подарка вашего, хоть он и царский, не хочу.
Мария замолчала, отвернулась к окну. В саду уже погас свет дня.
- Оставьте нам наш сентябрь, - сказала она. - Вы, может, не поймете, но в нем тоже есть радости.
- Вон уже одна спешит - радость-то, - забеспокоился Иван Никитич, увидев на улице Мироновну. - Не вовремя как.
- Я вас охраню, - сказал Посланец, не глядя в окно. - Она не войдет в дом.
Солнце село, но какой-то последний лучик запутался в траве, лег на тропинку и тут же стрельнул Мироновне в глаза - весело и желто.
Она наклонилась и ахнула: по утрамбованной тропинке катилось массивное золотое кольцо. Мироновна присела от страха - вдруг кто еще увидит! - и бросилась догонять неожиданную добычу. Кольцо прокатилось мимо дома Бартошиных и, подпрыгивая на неровностях почвы, помчалось еще быстрее. "Там же бурьяны! Пропадет!" - похолодела Мироновна. Она протянула руки и в отчаянном порыве бросилась наземь. Кольцо юркнуло в заросли лопухов и крапивы, засветилось там, заиграло. Мироновна оглянулась по сторонам и решительно ступила в крапиву…
- Может, переночуете у нас? - спросил Иван Никитич гостя. - Завтра дети приедут, накроем стол. Будем и вам рады.
- Надо спешить, - покачал головой Посланец. Он взял свои крылья, осмотрел их, легко проскользнул в лямки.
- Проводите меня в сад, - попросил. - И не обижайтесь, пожалуйста. Я хотел как лучше.
- За что обижаться? - удивилась Мария. - Это мы вам все планы нарушили. Теперь, чего доброго, отругают вас в институте…
Они вышли в сад.
- Отойдите немножко в сторону, - попросил их Посланец.
Они отошли. Крылья вдруг распрямились, зашелестели, замерцали в неверном свете первых звезд.