- Потрудись хотя бы выразить интерес к тому, что тебе говорят.
- Я слушаю с интересом.
- Допустим. - Дед отпил из стакана витаколу и снова вытер усы. - Правильно я сделал, что не позвал тебя: у вас не получился бы разговор.
- Что же сказал Самарин?
- Прежде всего ты сам должен решить. Если ты с месяц потренируешься и согласишься полетать практикантом на ближних линиях, то Самарин, может быть, снова возьмёт тебя в космофлот. Но решать надо тебе самому.
По визору объявили шумановский концерт для фортепьяно с оркестром. Вечер старинной музыки у них, что ли, сегодня? Я невольно вздрогнул, когда увидел на экране пианистку. Если бы у Андры была сестра, то я подумал бы, что это её сестра. У неё было такое выразительное лицо, оно как бы отражало переливы музыки… нет, выражало саму музыку…
Ох, что же я натворил!..
Вошла Ксения с большой сковородой в руках. Сковорода шипела, от неё шёл такой запах, что у меня свело скулы. Ксения поставила её между мной и Костей и сказала:
- Ешьте, только осторожно - очень горячо.
На поверхности пухлой, жёлтой с белыми прожилками массы, в которую были вкраплены золотисто-коричневые кусочки, вскипали и лопались пузырьки. А запах - острый, грубо настойчивый - так и бил в ноздри. Я понял, что голоден как никогда…
- Яичница с колбасой, - сказала Ксения. - На свином сале. - И добавила, улыбаясь: - Нас Иван Александрович не часто потчует этим варварским блюдом, а для вас что-то расщедрился.
Я схватил вилку. Все было просто, будто сполз туман, обнажив беспощадную ясность мира.
Но в следующий миг я положил вилку.
- Спасибо, Иван Александрович, - сказал я, проглотив слюну, - только мне нельзя.
- Почему это нельзя?
- Режим. Пилот всю жизнь должен быть на режиме.
- Ну да, - подхватил Робин. - У него ведь режим, Дед, как ты забыл?
- Память стала плохая, - сказал Дед. - Вот - вылетело из головы, что у него режим.
Не очень-то приятно было слушать все это, но в то же время у меня возникло ощущение… ну, как бы передать… Знаете, на мостиках аварийных переходов на корабле есть тоненькие такие перильца. Без перилец пройти над шахтой главных двигателей страшновато, а когда они есть - идёшь, не держась за них…
Яичница. С колбасой, черт побери. Я увидел, каким плотоядным взглядом разглядывал редкостное блюдо Леон. Ну уж нет! Я решительно придвинул сковородку к Косте:
- Ешь.
Костя, поколебавшись немного, подцепил вилкой кусок и положил в рот.
- Ешь, Костенька, ешь, - сказал Робин. - Такую яичницу при дворе князя Владимира Высокое Крыльцо подавали только богатырям. Верно, Дед? Когда они выезжали на подвиги.
- Не было такого князя, - ворчливо отозвался Дед. - Был Всеволод Большое Гнездо.
- Ах, ну да! Это тот, у которого ты служил главным специалистом по сигнализации кострами, да?
- Прекрати, Михаил! - сказал Дед. Он всегда называл Робина родительским именем.
Костя тем временем торопливо набивал рот яичницей. Он ел, обжигаясь, стыдясь того, что не в силах совладать с собой, пряча от нас глаза. Зрелище было хоть куда. Я положил себе на тарелку растительного мяса, овощей, залил грибным соусом и, хорошенько перемешав все это, принялся за еду. Давно не ел я с таким удовольствием. Мне хотелось, чтобы этот вечер тянулся как можно дольше. Я знал, что предстоит трезвая одинокая ночь, когда никуда не денешься от собственных мыслей, и мне хотелось отдалить её.
Леон смотрел на нас с этакой понимающей улыбкой. Но вот улыбка сползла с лица, он откинулся на спинку стула и произнёс нараспев:
Древняя участь человечества -
Добыча пищи.
И проклятие было в ней, и радость.
Аскеты древности, презиравшие радость,
Вы не могли отказаться от пищи,
Вы ели сухие корки, проклиная свою плоть
И проклиная радость, которую вам приносила
Даже сухая корка…
Дед пересел в кресло перед визором. Он не любил интерлинга.
- Почитай ещё, - попросила Ксения.
Но Леон не захотел.
Я знал эти стихи, там дальше шло об андроидах: вот, мол, казалось бы, совершенные создания, им не нужно было думать о хлебе насущном, но знали ли они, что такое человеческая радость… ну, и так далее.
- Давно не видно, Леон, твоих новых стихов в журналах, - сказала Ксения. - Ты что же, бросил поэзию?
- Поэзия не теннисный мячик, её бросить нельзя, - ответил Леон. - Просто не пишется.
Робин сказал:
- Державин был министром, Лермонтов - офицером, ну, а Травинский не хочет от них отставать. Он член какой-то комиссии, забыл её название.
- Я и сам с трудом выговариваю, - засмеялся Леон. - Комиссия по взаимным… нет, по планированию взаимных потребностей Земли и Венеры. Проще говоря - комиссия Стэффорда в новом виде.
- А что ты в ней, собственно, делаешь? - спросил я.
- Что я в ней делаю? Не так-то просто ответить, Улисс… Видишь ли, по возвращении с Венеры я высказал кое-какие мысли о своеобразии венерианской поэзии, об особенностях тамошнего интерлинга… Ну вот. Словом, я и сам не заметил, как угодил в эту комиссию - в отдел по культурным связям. Но все оказалось гораздо сложнее. На Венере звуковая речь приобретает, я бы сказал, все более подсобный характер.
- Они что же, становятся глухонемыми? - спросил Робин.
- Нет, не то. Они явно предпочитают ментообмен, но это, по-моему, вовсе не означает, что… - Леон замялся. - В общем, не знаю. Все это пока загадка.
- Было бы лучше всего, - сказал я, - если бы венерианцев оставили в покое.
- Как это понимать? - спросил Леон.
- В самом буквальном смысле. Иные условия диктуют иной путь развития, и не надо устраивать из-за этого переполох на всю Систему. Не надо добиваться, чтобы они непременно оставались во всем похожими на нас.
- Да никто этого не добивается.
- В самом деле? Разве Баумгартен и его коллеги не испытывали терпение примаров всякими обследованиями? Нет уж, лучше помолчи, Леон. Переселенцы сами знают, на что идут. Когда-то жители старой доброй и какой ещё - зелёной, что ли, - Англии обливались слезами, прощаясь с родиной, которая не могла их прокормить, и уплывали за океан. Америка была для них дальше, чем для нас Венера. Огромная, пустынная, полная опасностей Америка. А через некоторое время - кто бы заставил их вернуться? А русские переселенцы в Сибирь - в снежную, каторжную, заросшую дикими лесами, которая оказалась такой хлебной и золотой? Она стала для них родиной, и они с ужасом вспоминали нищую, соломенную, крепостную Россию, которую покидали со слезами, унося по щепотке родной земли в мешочке на груди. Примерно то же самое сейчас и с Венерой.
- Да я не спорю, - миролюбиво сказал Леон. - Я и сам так думаю. Но ты немножко отстал, Улисс. Комиссия теперь ставит себе целью изучение взаимных потребностей и планирование экономических и культурных связей с Венерой. А Баумгартен из комиссии вышел.
- Да, вышел! - с дрожью в голосе воскликнул Робин, воздев кверху руки и потрясая ими. - Но я вернусь, да, да, вернусь, чтобы во имя любви к человечеству наставить вас на путь истинный! Одумайтесь, члены Совета!
Мы засмеялись, а Дед поморщился и сказал:
- Перестань, Михаил.
Ксения налила нам кофе.
- Странная всё-таки у тебя логика, Улисс, - медленно проговорила она. - Какое тут может быть сходство? Переселенцы в Сибирь или Америку шли обживать новый край, им, конечно, было и трудно и страшно, но это была Земля. Та же привычная атмосфера, те же леса и горы…
- Ясно, ясно, - перебил я с досадой. - Любой младенец знает, что Венера отличается от Земли. Я говорил о сходстве в том смысле, что переселенцам в Америку и венерианским колонистам в равной степени пришлось преодолевать инерцию привычки. И тем и другим было… ну, скажем, не по себе. Но и те и другие обосновались на новом месте, как дома, и не помышляли о возвращении.
- Знаете, что задумал Улисс? - сказал Робин. - Он хочет научить венерианцев обходиться без скафандров.
- Слышал я на Венере, будто кто-то пробовал, как ты говоришь, обойтись без скафандра, но я в это не верю, - заметил Леон.
- А Улисс знает, как это сделать. - И Робин рассказал, посмеиваясь, как я чуть было не проделал на околовенерианской орбите эксперимент с вдыханием газовой смеси, имитирующей атмосферу Венеры.
- Ну, и ничего смешного! - сердито сказала Ксения. - Хорошо хоть, что хватило ума удержаться от очередного дурацкого поступка. Улисс вечно что-нибудь придумает. Он просто не может жить, как все.
Мне не хотелось отвечать Ксении резкостью на резкость. Я только сказал, что без "дурацких поступков" никогда не преодолеешь инерцию привычки, а преодолевать надо, потому что так или иначе человечеству придётся расселиться в космосе. Приспособленность к единственной устойчивой среде - оковы, которые неизбежно должны быть сломаны эволюцией.
- Бедный homo sapiens! - вздохнул Робин. - В кого только хотят его превратить!
- В homo universalis - вот в кого, - сказал я. - Не в селестеновского кентавра, не в козявку, как предлагает Нгау, а в универсального человека, который одинаково хорошо чувствует себя на Земле и, скажем, на Венере.
- Повышение приспособляемости к новым условиям - рост энтропии.
- А, энтропия! - Я рассердился. - Стоит только высказать крамольную идею, как сразу начинают пугать энтропией! Вот если бы жизнедеятельность человека достигла физиологического предела, тогда я бы и спорить не стал. Но ведь этого нет! Скажи-ка, знаток энтропии, для чего вложила в нас природа резерв жизнедеятельности, который мы пока не научились использовать? Для того, чтобы с умным видом скрести в затылке?
Я встал и направился к двери на веранду. Лучше поглядеть на ночную Волгу, чем изощряться в бессмысленном споре. Костя тоже поднялся и пошёл за мной.
Но тут Дед подал голос. Ну конечно, сейчас все грековское семейство обрушит на меня праведный гнев…
- Присядьте, молодые люди, - сказал Дед, топорща усы. - Я вспомнил одну давнюю историю, ещё в юности я слышал её от одного психолога. Было это во время второй мировой войны. Один французский офицер попал к фашистам в плен, в концлагерь, как тогда говорили. И однажды зимним вечером вывели его с группой других пленных и бросили раздетыми догола на снег.
- Ужас какой! - вырвалось у Ксении.
Дед глянул на неё:
- Я же сказал - фашисты. Фашисты оставили их на всю ночь на морозе. Долго ли протянет истощённый человек? К утру все были мертвы, кроме этого француза. Он выжил, потому что оказал смерти психологическое сопротивление. Он представил себе, что лежит на горячем песке под солнцем Сахары. И такова была сила самоубеждения, что организм принял команду мозга и не поддался морозу.
- Как же должен был этот человек любить жизнь! - тихо сказала Ксения.
И ненавидеть фашизм, подумал я. Любовь и ненависть… Скрытые возможности организма - ведь, в сущности, Дед подтвердил мои мысли… А мог бы я так - морозной ночью на снегу?.. Не знаю… Ненавидеть мне, во всяком случае, некого и нечего…
Рокот инфора, донёсшийся из передней, прервал мои мысли. Рокот инфора, и сразу вслед за ним - чёткий, богатый модуляциями женский голос:
- Вызывает "Элефантина". Вызывает "Элефантина".
Робин сорвался с места:
- Наконец-то! Ребята, не уходите! - С этими словами он скрылся за дверью.
- Что ему понадобилось на "Элефантине"? - удивилась Ксения.
Спустя несколько минут Робин вернулся в гостиную.
- Ну как? - спросил Леон.
- Все в порядке. - Робин подошёл к Косте и хлопнул его по плечу. - Извини, что ничего тебе не сказал, Костя, но вначале надо было узнать. У Антонио в службе полётов есть свободное место диспетчера. Пойдёшь к нему на "Элефантину"?
- На "Элефантину"? - озадаченно переспросил Костя.
- Там неплохо. Будешь ругаться с пилотами и свято блюсти график. Скучать не придётся.
- Иди, Костя! - сказал я. - Правильно они придумали. Хоть один диспетчер будет своим человеком.
Костя стоял, широко расставив ноги и понурив голову.
- Прилетит к тебе, например, Улисс, - продолжал Робин расписывать прелести диспетчерской должности, - и попросится к причалу "Д". А у тебя голова и без него распухшая, и ни одного причала свободного, и ты посылаешь этого Улисса куда-нибудь подальше.
- Ты проводишь Улисса в межзвёздный полет, - сказал Леон, глядя на меня - как это говорилось в старых романах? - горящим взглядом.
- Напишешь учёный труд… диссертацию о диспетчерской службе, - вторил ему Робин. - Ну, Костя? Да решайся же!
Костя поднял голову и улыбнулся.
- Ладно. Диспетчером так диспетчером. Все равно…
Но я видел по его глазам, что ему не всё равно.
Глава семнадцатая
"СКОЛЬКО МОЖНО ЖИТЬ В СКАФАНДРЕ?.."
Юпитер обладает странным свойством: трудно оторвать от него взгляд. Смотришь, смотришь на гигантский диск, исчерченный жёлто-бурыми полосами, на Красное пятно, плывущее под экватором, на точечные вспышки-отблески чудовищных молний в толще бешеной атмосферы - и чем больше смотришь, тем сильнее завораживает тебя это первозданное буйство материи.
Но если ты выбился из графика полётов и Управление космофлота бомбит тебя радиограммами, то дивное зрелище начинает нервировать.
Я-то, в общем, не очень нервничал. Даже совсем не нервничал: к чему только не привыкаешь в космофлоте! А вот Кузьма Шатунов, мой второй пилот, места себе не находил.
Он ворвался в кают-компанию, где мы с Всеволодом играли в шахматы.
- Улисс! Самарин требует срочно принять меры к срочному вывозу всего состава станции.
Я взял у него листок радиограммы.
- Преувеличиваешь, Кузьма, - сказал я. - "Срочно" тут один раз.
Всеволод засмеялся. Более смешливого практиканта я никогда не видывал. Достаточно было щёлкнуть у него под носом пальцами, чтобы он начал давиться от смеха.
Кузьма кинул на него сердитый взгляд.
- Что будем делать, Улисс? Ребята говорят, этот маньяк не вернётся, пока не запустит все свои чёртовы зонды. Так может ещё неделя пройти или две.
- Может, - согласился я, делая запоздалую рокировку, которая вряд ли спасала моего короля от атаки Всеволода.
- Так что же будем делать? - повторил Кузьма. И, не дождавшись ответа, посыпал скороговоркой: - Корабль надо на модернизацию ставить, опоздаем - ангар будет занят, жди тогда очереди, а у меня тысячи дел на шарике. И все из-за этого полоумного. Пойду на станцию, попробую с ним связаться.
Он выскочил из кают-компании. Вскоре и мы с Всеволодом влезли в скафандры и вышли из шлюза.
Трехсполовинойсуточная ночь Ганимеда была на исходе. Далёкое маленькое солнце взошло над горизонтом. Оно не очень светило и согревало, но всё-таки это было солнце. Юпитер - в начале левой фазы - висел над нами гигантским сегментом, отбрасывая желтоватый свет на ледяной панцирь Ганимеда. Пейзаж этого спутника дик и неприютен. Нагромождения скал, глубокие расселины, залитые льдом, ледяное крошево под ногами. Разнообразие в пейзаж вносит только Озеро. Это узкая длинная долина, свободная ото льда, вечно затянутая пеленой тумана. Здесь из разлома в коре выделяются горячие газы, они-то и растопили лёд, и размороженная углекислота шапкой висит над Озером.
Прыгая со скалы на скалу, мы шли к станции, расположенной на северо-восточном берегу Озера. Станция - это, в сущности, пещера в горном склоне, коридор с несколькими боковыми отсеками и шлюзом, миниатюрное подобие Селеногорска. Перед станцией была небольшая площадка, переходящая в пологий спуск к Озеру. Здесь и выше по склону стояли башенки солнечных батарей, вездеходы, пёстро раскрашенные датчики гравиметрической, магнитнографической и прочей аппаратуры, которой была набита станция. Решётчатая мачта радиоантенны венчала этот островок человеческой жизни.
На площадке было на редкость многолюдно. Небывалый случай: вторую неделю на Ганимеде толклись обе смены - та, что мы привезли, и та, которую мы должны были вывезти. Я разыскал Крогиуса, начальника прежней смены.
- Четырнадцатый в радиотени, - сказал он. - Придётся подождать часа два.
- Подождём, - сказал я.
- Улисс, - подскочил ко мне Кузьма, - больше ждать невозможно! Давай выгрузим нашу лодку, я слетаю за этим ненормальным.
Его чёрные глаза горели жаждой немедленной деятельности. Крогиус всем корпусом повернулся к Кузьме.
- Привезёшь его силой?
- Да! - крикнул Кузьма.
Крогиус захихикал.
- На Четырнадцатом одно неосторожное движение - и сорвёшься в пространство. Хотел бы я посмотреть на вашу драку.
- Может, он передумал? - спросил я.
- Кто, Олег? - Крогиус изобразил губами сомнение. - Три смены сидит здесь безвылазно. Да нет, он твёрдо сказал, что улетит. Лена! - окликнул он проходившего мимо человека. - Олег тебе твёрдо сказал, что улетит?
- Ах, не знаю! - нервно прозвучало в ответ.
Я подошёл к краю площадки и смотрел, как эта самая Лена спускается по склону к плантациям. На квадратах оттаявшего грунта близ Озера были высажены кустики марсианского можжевельника - самого неприхотливого растения в Системе, с могучими корнями, которым было всё равно, за что цепляться, и крохотными синеватыми листьями. Углекислоты на берегу Озера для них хватало, но все же можжевельник принимался здесь плохо.
Кто-то увязался за Леной - должно быть, астроботаник из новой смены. Я слышал их удаляющиеся голоса:
- Конечно, пробовала. Тоже не годится для подкормки.
- Посмотри, этот, кажется, живой.
- Что? Да, он выгонит третий лист. Ох и намучилась я с ним!
- Хороший мутант. По какому методу ты скрещивала?
- Что?..
- Да брось ты озираться, прилетит твой Олег, никуда не денется. Я спрашиваю, по какому…
Делать было нечего, я пошёл на станцию, там была сносная библиотека. Можно, конечно, продолжить шахматный бой с практикантом, но моё самолюбие было уязвлено постоянными проигрышами. Хоть бы одну партию свёл он вничью - так нет. Никакого почтения к командиру корабля!
В библиотеке я бегло просмотрел каталог микрофильмов. Моё внимание привлекла книга Грекова, отца Робина. Книга эта вышла недавно, я не успел её прочесть. Взяв со стеллажа микрофильм, я вставил его в проектор и начал читать.