– Благодарю тебя, прекрасная девица, за то, что готова выслушать нас, и за то, что являешь заботу о своих спутниках и о нашем спасении. Твоя кровь нужна нам, чтобы омыть ею раны нашего господина, властителя Молчащей Земли. Три года назад постигло его плачевное увечье за то, что нарушил он данный ему закон; и теперь раны его не заживают. Страдания его ужасны, и земли его тоскуют вместе с ним – вот уже три года не живет здесь никакая живность, даже птицы не вьют гнезд в плачущем лесу, и рыба ушла из вод наших рек. Опустошен этот край и полон голода и страданий. Мы же, семь вассалов его, дали клятву, что сделаем все, лишь бы избавить нашего господина от мук и вернуть жизнь ему и своим землям. Но не в добрый час поклялись мы, и не один Господь был свидетелем сему обету; ибо в тот же час явился к нам старец и прорек, что должно сделать нашему властителю, дабы закрылись его раны. Увечье его надобно омыть кровью девственницы, которая лишь к Господу обращала свое сердце, и сделать это должны двое целомудренных мужей, чьи руки не запятнаны кровью. Страшны были те речи, и трижды прокляли мы свой обет и свою верность, но не осталось нам пути, кроме как исполнять, что сказано…
– И как, много вы девушек уже… использовали? – неучтиво поинтересовался Марк, так и прожигавший их глазами.
– Восемь, – чуть слышно признался один из молодых рыцарей, красный от стыда как рак. – Видно, ни одна из них не хранила чистоты помыслов. А может, дело было в тех парнях, которые обмазывали…
– А может быть, этот… старец просто сказал вам ерунду? – Это предположил Гай, стоявший рядом с Кларой. Он казался напряженным как пружина. – Злые колдуны – они, знаете… редко правду говорят. Что, если вы и эту девицу убьете, как тех – ну, может, не все из них умерли, но Клара умрет наверняка, – а ваш замечательный господин все равно не поправится?.. Что вы тогда будете делать?
– Пытаться и далее, – ответил чернобородый рыцарь, и слезы текли по его лицу. – Тот старец не был злым колдуном, но одним из тех, кому открыто тайное знание. Тому, кто говорит с деревьями и ведает тайны огня, нет корысти говорить ложь. Лгать им не дозволено.
– И все равно, – голос Аллена дрогнул и чуть не сорвался, – мне жаль вашего короля. Но это – моя сестра. Мы не можем идти дальше ценой ее крови, неужели вы не понимаете?!.
Кто-то из рыцарей опустил голову. Клара стремительно обернулась к Аллену, глаза ее сияли.
– Послушай, брат… Как же я раньше не догадалась!.. И вы все – разве вы не поняли? Все это, что сейчас происходит, – это правильно. Как видение, как хижина Насьена, как барка, в конце концов. Это еще одна веха на пути! Йосеф! Хотя бы ты это чувствуешь?!
Священник, белый, как мертвец, шагнул к ней, отводя руку с мечом в сторону. Поразительно, заметил Аллен в своей полуслепой отрешенности, как правильно он держит оружие – будто делал это всю жизнь.
Все молчали, прикованные к Кларе взглядами и сердцами, она сейчас являлась центром (…Клара-нашесердце …) и двигалась в замкнутом кругу как некая пророчица. Глаза, руки, лицо – все существо ее сияло.
– Йосеф, Аллен… Вы не помните?.. Я же уже видела это все, и даже вон тот серый камень лежал у воды, – это уже происходило со мной когда-то, или не со мной – с другой какой-то девушкой… Но вы двое там были! И ты, Гай, тебя я тоже помню. Я не знаю, что это такое, но знаю только – это правильно.
Оборвав свою горячечную речь, она отвернулась от друзей к людям, пришедшим за ней, и голос ее стал тихим и твердым:
– Сэры, отвезите меня туда. Я хочу видеть этого человека. Тогда я скажу о своем решении.
– Клара… – Голос Марка был хриплым, и, взглянув ему в глаза, Аллен явственно понял, что его друг стоит на грани безумия.
– Нет, Марк. Молчи. Вы все – не говорите ничего. Я решаю это одна.
Тяжело, как камень горного обвала, латник ударился о землю при прыжке. Это спешился старший из рыцарей, предлагая девушке подняться в седло, и сам подсадил ее. Она вцепилась в густую темную гриву, стараясь держаться прямее, и скорбная кавалькада двинулась вперед, возглавляемая чернобородым человеком, ведущим в поводу коня. Далее следовали двое конных рыцарей, ехавших шагом. После них шли четверо пеших, которым было предложено проследовать с ними. До принятия Кларой решения им всем обещали полную безопасность и учтивый прием. Замыкали колонну четыре всадника, и тяжкие шаги коней за спиной напоминали Аллену о каменных или железных караульных.
"Нас ведут в тюрьму, – настойчиво билось у него в голове, – нас ведут в проклятый замок, откуда нет возврата. Они хотят убить нас всех, они разобьют сосуд с нашей кровью, и возврата никому не будет". Однако душа его была слишком молода, и по-прежнему ему казалось, что они – герои сказки о Граале, а в сказках не умирают. Не умирают насовсем.
Не умирают так, как умер его брат. Однако это не мешало неким медленным планам проворачиваться в его разуме и снова уходить во мрак: "Надо броситься вперед… выхватить у одного из них меч… и дальше что?.. Нет, взять меч у Йосефа… И ударить… Кого? Куда?.. "И крови не прольем…" Откуда это? Ненавижу стихи. И ненавижу свою проклятую память, которая их подсовывает вместо нормальных мыслей…"
А ветер, ветер дул, и шумел прекрасный лес, и цветущий вереск светился вдоль дороги белым и нежно-лиловым, и ветви поперек пути протянул остролист, усыпанный красными ягодами… Так не бывает в земных лесах, но шуми, старый бук, шуми, ясень ясных дней, и ты, дрожащий тонкий клен, погладь резным листом по щеке девушку, которая спешит умирать… Пусть она запомнит, как прекрасен Господень мир, как пахнет летний лес, какие дымчато-голубые ягоды кивают вдоль следов подков, как веет ветер в бледных небесах… Пусть она заберет вас с собой, куда бы она ни шла; пусть она сделает все правильно.
…Аллен думал, что возненавидит этот замок, едва увидав. Но все получилось наоборот: замок ему неожиданно понравился. Он был белым, светло-серым и золотым, со многими хрупко-прекрасными тонкими башенками и флюгерами, а вода во рву казалась совсем белой из-за бледного неба. Один из рыцарей протрубил в большой хрипловатый рог, и мост, скрипя, опустился перед пришлецами. За воротами замка, в широком внутреннем дворе, молчаливые слуги увели коней, черные рыцари увели куда-то Клару, которая улыбалась друзьям и обещала скоро вернуться, а их самих один из провожатых повел совсем другим путем и оставил одних в широком пустом зале, где находился только огромный холодный камин и резные скамьи вдоль стен. Центр зала окружали белые колонны, и среди них, кажется, бил высокий фонтан. Гай пошел к нему освежиться, но не смог протиснуться меж колонн, стоявших, как густой лес. Только вода, звеня, билась о камень, и прохладные брызги касались лица. Арка, через которую они вошли, изображала два белых дерева, переплетенных кронами.
В другое время Аллена привлекла бы вся эта красота, но сейчас он мог только тревожиться за Клару и ждать. Он не знал, сколько времени прошло в ожидании; слуга принес им вина, и они попили, причем не евший ничего со вчерашней ночи Аллен крепко опьянел от пары глотков. Кроме того, проснулся его зверский голод. Теперь он, пожалуй, не думал больше, что он в плену собственных иллюзий, – настолько реально пустой желудок требовал у него хоть что-нибудь предпринять. Остальные если и имели сходные чувства, то виду не подавали, и Аллен чувствовал себя низменным рабом собственного тела, страдающим "о своем" в день всеобщего траура. От этого его ожидание, увы, легче не становилось.
Клара вернулась внезапно, как порыв ветра. Глаза ее сияли из-под монашеского капюшона, она напоминала королеву среди любящих блистательных подданных. Она вошла быстро и как-то радостно, и свита спешила за ней – немалое число рыцарей, не меньше пятидесяти, и несколько дам. Одна из дам, светловолосая, вся в белом, несла огромное серебряное блюдо на вытянутых руках. Аллен вздрогнул – так сильно она походила на Лару, какой та была на многочисленных фотографиях.
– Я сказала свое слово! – Клара начала говорить, еще только приближаясь, и высокий свод отразил ее слова, как колокол. – Друзья, я видела короля. Я решила. Прошу вас принять мое решение, оно верно.
Аллен знал, что она скажет, едва увидел ее; сильная боль едва не свалила его с ног, и только сейчас, только сейчас пелена пала с его глаз, и он понял, что все, что происходит, происходит до конца. Это – живой мир, и люди в нем умирают по-настоящему. Он услышал звон фонтана о камни, услышал дыхание каждого из рыцарей, застывших в ожидании последнего слова, чувства его обострились, как… у человека без кожи. И – он увидел две светлые слезинки, катящиеся из распахнутых глаз Клары, слезинки о том, что умирать больно и страшно, даже когда правильно и когда ты – не человек более, а герой истории, роль, отведенная в драме более великой, чем ты можешь представить… Когда ты отдаешь себя Пути, следует помнить, что Путь возьмет тебя целиком. Возьмет и поставит на место, для которого ты лучше всего предназначен. Но самое главное, что и тогда ты остаешься собой. Просто человеком, которому очень страшно.
У кого из нас хватит мужества отдать себя и при этом остаться собой до конца?..
Когда-то это все уже было, вспомнил Аллен, ясно поняв теперь, о чем кричала ему сестра у вод бегущей реки. Может быть, не со мной. Но есть что-то еще, кроме нас, что-то большее, какие-то священные места, которые занимают разные люди. Это важно, может быть, важней всего на свете. Они при этом – один и тот же человек, но каждый остается собой. Это как Папа Римский – место его одно, и имя месту – Апостол Петр, но при этом каждый первосвященник – человек. И за то, что он сделает, стоя на этом месте, он ответит один на один, когда придет его час. Это называется – impersona, вспомнил Аллен далекое, безумно важное слово. "Но я не смогу, я слаб, я не смогу просто стоять и смотреть".
Здесьужестояладругаядевушка,ионатожебыламнесестрой.
…Носмертьостаетсясмертью,икаждыйумираетпо-настоящему.
Клара выпростала из широкого рукава свою руку, полупрозрачную, с синими жилками, и положила на край серебряного блюда. Глаза ее, огромные, черные на белом, состояли, кажется, из одних зрачков. Она обвела взглядом лица друзей, стоявших перед ней. Выплескивающийся из ее глаз огонь, наверное, мог осветить весь мир. Ей было очень страшно.
Марк смотрел на нее не отводя глаз. Сейчас он стоял близко к смерти как никогда. Как никогда даже на войне. Сейчас все силы, все благородство своей души, все, чем он был, он использовал на то, чтобы просто стоять и не делать ничего.
– Что же вы стоите?.. Отворите мне кровь. Я хочу, чтобы это… сделал один из вас.
Широкий серебряный кинжал лежал на блюде. Его теперь держали двое рыцарей. Лара, или кто она там еще, отошла в сторону, и ее не было видно. Свет из высоких окон стал совсем золотым – должно быть, к закату появилось солнце. Зал утопал в золоте, и Клара улыбалась.
– Братик…
Аллен отвел глаза. Это было слово Роберта, и это Роберт спас его, вернув его туда – свет, ветер, сомкнутые руки в незапамятный сияющий день: "Мы будем давать обеты…"
– Я не могу, – одними губами ответил он, и Клара поняла его.
Марк что-то прошептал и двинулся. Аллену показалось, что он сейчас упадет, но он продолжал стоять.
– Отец Йосеф…
Священник медленно протянул руку к ножу. Его руку в движении остановила другая. Более темная и жилистая. Рука Гая.
– Позвольте… мне.
Ему не было ответа, и дрогнувшие пальцы Гая сомкнулись на кинжале. Клара перекрестилась и опустила правую руку на серебряный край. Аллен закрыл глаза.
…Когда он вернулся, блюдо уже почти наполнилось кровью. "Нет ничего краснее крови, – подумал Аллен отстраненно, – и так было всегда. И кровь свою отдать не жаль. Я никогда не хотел быть пророком, и никто не хотел, потому что пророчества сбываются. Я знаю, почему не надо говорить много слов. Не потому, что слова ничего не значат. Напротив, потому, что они значат слишком много".
Он смотрел на белое лицо Клары, которую поддерживали сзади двое рыцарей. Один из них был Эйхарт с черной бородой. Другой, старый – кажется, капитан с теплохода.
Губы девушки шевелились. Наверное, она молится, подумал Аллен сквозь тяжелый туман в голове, пришедший на смену бешеному обострению чувств. Но по губам ее он прочел иное.
"Кто тут слаб, кто силен – видно, только не нам… Кто алкал, кто страдал, кто упал, чтобы встать…"
"Только разве что смерть. Я не знаю о ней. Я не знаю ничего, милая сестра, но если ты посмотришь на меня еще раз, я буду помнить об этом".
Ресницы Клары дрогнули. Свет ее темных глаз прошелся по ним лучом, с трудом узнавая. Потом взгляд ее упал на алый огонь в серебре, огонь, вытекший из нее, кровь пятерых.
"Розы, – прочел Аллен по ее губам – или просто услышал мысль. – Розы, я видела их тогда. Пятидесятница. Розы. Так вот что я видела тогда".
Потом глаза ее снова сомкнулись, и она стала оседать вниз.
Послышался тяжкий звук падения тела. Это упал Марк.
– …Идем, – сказал чернобородый рыцарь. Он был без шлема, и Аллен видел, что голова его совсем бела от седины. Тяжелое блюдо драгоценной жидкости он держал перед собою на недрожащих руках.
* * *
Йосеф шагнул к нему, оглянулся на Аллена. Тот, еще не веря, что это и впрямь должен быть он, оглянулся на Гая. Гай, глядя на него серьезно и грустно, покачал головой. Тогда Аллен стиснул зубы и встал рядом со священником. "Да, братик, – улыбнулся Роберт где-то за кулисами его сознания, – иди, сделай все правильно. Знаешь, я давно хотел тебе сказать одну вещь. Никто не может причинить нам зла".
Старый воин – таким Эйхарт станет лет через двадцать, если доживет – двинулся вперед, неся драгоценную ношу. Йосеф и Аллен – рука об руку за ним, и путь их вершился в молчании.
Ступеней было не меньше сотни, и каждый шаг гулко отдавался в узком коридоре. Свечи, сотни свеч горели по стенам, и каждая стремилась нарисовать идущим свою собственную тень, и сотни теней шли вокруг троих идущих, пока вершился их путь. Дверь бесшумно отворилась в маленький полутемный зал. Здесь было одно окно, высокое и узкое, а за ним – только ветреное небо, бледный сумрак после заката. Еще было несколько канделябров со свечами, чей свет затрепетал на сквозняке. И низкое широкое ложе в пурпуре и белизне, на котором ждал Увечный Король.
Аллен с шумом втянул воздух и только безумным усилием воли смог не закричать. Небо, сверкая, обрушилось на него всей своей тяжестью, и он чудом смог удержаться на ногах.
Это был его отец.
Его отец.
Глава 3
…Его отец, инструктор конного спорта Даниэль П. Августин, оставил у сына самыми первыми воспоминаниями – радость, силу и смех.
Как он подкидывал толстощекого отпрыска вверх, посадив на сгиб локтя. Руки у него были потрясающе сильные – одной рукой удерживал на корде беснующегося коня. Первый раз Аллен сел на лошадь в пять лет, хотя матушка и высказывалась против, но отец только смеялся, и смех его тек как звонкое золото, как золотая река. Волосы у него тоже были золотые и кудрявые и буйной гривой торчали во все стороны, и топорщилась золотая кудрявая борода. Волосами Аллен пошел в отца только цветом, у него они росли прямые, как у мамы. Вообще он походил на мать куда сильнее, чем на отца, – в том числе и хрупким телосложением. Отец до пятнадцати лет мог без труда подымать его на сгибе локтя, хохоча над тем, какой у него вдруг получился не по-рыцарски маленький сын… Отец носил его, пятилетнего, на шее по зеленым дольским лугам – это называлось "ездить на слоне". "Папа, сорви цвето-о-чек!" – "Нет уж, я – честный боевой слон, слоны цветочков не рвут…" – "Папа, мне кажется, ты… не очень-то хороший слон!" Не говорить же в самом деле "плохой" тому, кто несет тебя на плечах, – а ну как ссадит! "Ну ты, сынок, и дипломат, нечего сказать!.. Не очень хороший слон, значит? Ха-ха-ха!.."
…Первый лук и стрелы к нему сделал тоже отец, и первую собаку – рыжего спаниеля-полукровку – тоже принес он, принес зимой в кармане пальто; и книжки – толстенные, разваливающиеся на отдельные листочки – отец притаскивал из публичной библиотеки и безбожно их продлял до бесконечности, чтобы Аллен мог по сто раз перечитывать о приключениях доблестных рыцарей в земле Далеко-Предалеко… И разве в мире есть хоть один мужчина, бывший мальчик, который забудет, как улыбалась его первая собака, давным-давно, на зеленой траве?..
…А потом случилась беда. Отец, благодаря которому Аллен стал тем, чем он был теперь, – его отец перестал быть собой. А в веселом их доме поселилась черная болезнь, и туда стало невозможно приглашать друзей и не хотелось возвращаться самому. Даниэль Августин упал с лошади и сломал шейку бедра на обеих ногах.
Сначала он просто лежал в кровати и удивленно злился на себя – почему он не может жить, как прежде, а чтобы хоть как-то ходить, должен цепляться за пару костылей. "Ну, я покостылял", – шутливо говорил он сыну, пробираясь на кухню, чтобы выкурить тайно от жены пару сигарет. Но так было сначала…
Даниэль "докурился" у открытого окна и подцепил жесточайший грипп. Пролежав неделю в горячке, он наконец отогнал от себя смерть – но недалеко… И с постели он больше не встал.