По лазу тянуло пряным дымком. Он вроде бы совсем не мешал дыханию, наоборот, дышалось старухе глубоко и привольно; в жилах буянил веселый хмель, подбивая на безумства да шалости… Вот сейчас, вот прямо сейчас отпраздновать бы счастливое избавление от послушнических козней какой-нибудь выходкой – забытой, детской, дурашливой. Нет, сперва нужно отдохнуть, вздремнуть здесь, в темноте, на ласковой теплой земле…
Под завалом тлели ведовские травы и снадобья. В самый последний миг поняв и ужаснувшись, старуха поползла прочь, к выходу, на свет. Пускай там, снаружи, стережет новая опасность, пускай там гибель – это неважно. Что угодно лучше, чем сдохнуть вот так, будто недовыкуренный из щели древогрыз!
К счастью, лаз оказался недлинным. Очень скоро Гуфа уперлась макушкой во что-то мягкое, хрусткое, а еще через миг сумела продраться сквозь кучу древесного гнилья на ослепительный утренний свет.
Потом она приходила в себя. Долго и с наслаждением растирала снегом лицо, жмурилась на веселое солнце, упивалась чистым морозцем.
Потом принялась оглядываться.
А потом замерла, пытаясь сдержать ладонями неистовые удары в висках. Какое же это злое наваждение нашло на нее, что вместо единственной своей незаменимой ценности старуха спасла из землянки проклятую трубу?! Как, как могло случиться такое?!
Безымянный палец правой руки холодило увесистое бронзовое кольцо, да еще на груди под накидкой болтался амулет для излечения и наслания мелких негибельных хворей.
Все.
Прочие ведовские припасы тлели под обрушившейся земляночной кровлей. И тростинка, бесценная чудодейственная тростинка, – она тоже там, а вместе с нею и Гуфина сила. Не отыщется тростинка – и сила не отыщется. Сгорит тростинка – и ведовская сила без остатка сгорит.
Надо бежать в Долину. Каждый из тамошних мужиков чем-нибудь да обязан старой ведунье – может, всем скопом удастся раскопать, найти, уберечь?
Внезапный тягучий рев взметнул с веток невесомую белую пыль. Старуха оглянулась, увидала окровавленную пасть выламывающегося из кустов исчадия и суетливо зашарила вокруг себя, отыскивая брошенную на снег проклятую трубу. Но проку от нездешнего оружия не было теперь никакого – разве что ударить тварь наотмашь по раненой морде, еще больше озлить. Трут погас, захлебнулся в снегу, и его уже не раздуть.
* * *
Исчадие, беснуясь, разносило в щепы огромный трухлявый пень. Оглушенное собственным ревом, ослепленное болью и злобой, оно не заметило появления настоящих врагов. Лишь когда под чьей-то неосторожной ногой треснула сухая ветка, чудовище обернулось, вскинуло на дыбы свою тяжкую кудлатую тушу. Воины ждали этого. В брюхо проклятой твари воткнулись копья, по горлу полоснул голубой клинок, и гора обмякающих мышц с последним клокочущим выдохом осела на снег.
Теперь надо было звать послушников, чтобы сволокли проклятого зверя в Священный Колодец; надо было выискивать в рухнувшей землянке тело ведуньи и готовить его для Вечной Дороги. Только воины никак не могли заставить себя сделать хоть что-нибудь. Они понуро разглядывали дохлое страшилище, не желая ни двигаться, ни думать, ни говорить. И когда Торк вдруг присел рядом с холодеющей тушей, остальные воззрились на него в тупом изумлении. Хон даже попытался вздернуть приятеля на ноги – ему показалось, что тот просто упал. Но Торк стряхнул с плеча Хонову руку и тихонько сказал:
– Смотри сюда. Видишь? Понял?
Нет, Хон не сразу понял, что так поразило охотника. Ну, проплешина… Значит, вот это исчадие Мгла решила сотворить с потертым загривком. И спасибо ей за такую малость – могла ведь, к примеру, приторочить своему порождению еще одну зубастую голову.
А Торк, пачкаясь в крови, продолжал ерошить жесткую шерсть, и столяр вдруг сообразил, что проплешина-то не простая. Потертость охватывала звериную шею четким кольцом. След ошейника или веревки. Проклятую тварь держали на привязи. И остальных, убитых сегодня, наверное, тоже держали на привязи – до поры, пока не приспеет надобность. Сегодня, значит, приспела. Значит, это вовсе не прихоть Бездонной, что в небывалую пору и небывалым числом. Так какую же новую гнусность придумали серые? Летом науськали исчадие на Ларду и Лефа, а нынче кого замыслили извести? Торка с Хоном? Гуфу? Хотя нет, для Гуфы они, похоже, припасли что-то позабористей звериных клыков. Даже ведовство не уберегло мудрую старуху. Неужели Истовые теперь аж этак сильны? Неужто они смогли одолеть и Нурда? Из Гнезда Отважных прекрасно видны дымы; свист, крики и рев исчадий не услышал бы только вовсе глухой… Так почему же Витязь по сию пору не здесь?
Мгла Бездонная, только бы он был жив! Может, просто отлучился куда-то – он же не клялся орать на всю Долину, что, мол, ухожу… Может, с вечера очень умаялся, спит еще… Ох, слабо в такое верится, куда слабее, чем в неминуемость страшного!
Поделиться своим жутким открытием с десятидворцами Хон и Торк не успели. Груда трухи и корья, в которую исчадие превратило огромный пень, внезапно зашевелилась, словно бы кто-то заворочался там, внутри.
Воины отшатнулись. Столяр, уверенный, что в такой день любая неожиданность может сулить лишь новые беды, вскинул клинок для удара, да так и замер, разглядев бледное, перепачканное лицо старой ведуньи.
Воины до того обалдели от радости, что даже не додумались помочь Гуфе выкарабкаться из разломанного пня. Только когда старуха, едва успев подняться на трясущиеся ноги, поскользнулась в кровавой слякоти, мужики бросились к ней и бестолково засуетились вокруг. Один поддерживал ведунью под локоть, чтоб не упала, другой настойчиво пытался усадить на торчащий из снега валун, третий старательно выбирал из пятнистой Гуфиной накидки запутавшиеся в меху щепки и комья земли, а четвертый отпихивал остальных и лез с расспросами: не ушиблась ли, не ранена ли и как вообще сумела спастись?
Старуха и сама не вполне понимала, почему ей удалось выжить. В последний миг, когда уже рушилась ей на голову когтистая лапа, Гуфа сообразила: можно спрятаться в подземный лаз. Только вот как она попала туда? Страх ли придал проворство и гибкость ссохшемуся дряхлому телу, исчадие ли промахнулось и, вместо того чтобы размазать свою жертву по снегу, втолкнуло ее в задымленную тесную нору – этого ведунья не могла вспомнить. Да и не хотелось ей тратиться на такие воспоминания, не были они важны.
Чуть отдышавшись, старуха принялась упрашивать мужиков, чтоб скорей разгребали обрушившуюся землянку. Не успевшие прийти в себя после пережитого, воины тщетно пытались уразуметь, для чего вдруг понадобилась такая спешка, а Гуфа вместо толковых объяснений бормотала невнятно и страстно:
– Сгорит же, сгорит! Да чего ж вы мнетесь, мужики? Мало я вас от всяких напастей уберегала? Нет, скажите, мало? Не скажете, потому как это неправда будет. Чего же теперь, когда я пропадаю, вы и с места сдвинуться не хотите?
Трясясь, словно в припадке болотной хвори, старуха то судорожно цеплялась за полы мужичьих накидок, умоляя не мешкать, то вдруг принималась браниться такими словами, каких от нее сроду никто не слыхивал. Мужики испуганно переглядывались. Они никак не могли взять в толк, что именно горит и отчего Гуфа, едва избежав неминуемой гибели, снова собирается пропадать. Хон даже подумал, что ведунья от страха слегка покосилась умом – такое могло бы статься и с крепким мужиком, приведись ему вывернуться из-под самой лапы проклятой твари.
Запаниковавших воинов Витязь обычно приводил в чувство увесистой оплеухой, и те не обижались, даже благодарили потом. Кажется, и сейчас бы такое впору, только аккуратно, с оглядкой на старухину хлипкость, чтобы получилось доходчиво, однако без членовредительства.
Хон уже начал потихоньку примериваться, но сделать ничего не успел. Долгий прерывистый свист, докатившийся до них не то из Долины, не то аж от Серых Отрогов, заставил Гуфу умолкнуть, а воинов позабыть о непонятных старухиных бедах.
Свист был слаб, тяжко изувечен собственными отголосками и читался плохо. Однако даже то немногое, что все-таки удалось разобрать, подействовало на ведунью крепче любой затрещины. Не в силах поверить, она зашарила тревожным взглядом по лицам остолбеневших мужчин, но их глаза – расширенные, мутные от испуга – мгновенно убили робкую Гуфину надежду. Воины явно слышали то же, что и она. Значит, ошибки нет.
Оборвался сигнал, зачахло путающееся между древесными стволами хворое эхо, но никому и в голову не пришло хоть единым словом потревожить навалившуюся на лес тишину. Они просто не знали, что сказать, и тем более не знали, что делать и можно ли теперь вообще что-либо делать и говорить. А потом один из десятидворцев с бессвязным выкриком вскинул грязный дрожащий палец, указывая куда-то в небо, и все сразу догадались, что он там увидел, но не сразу нашли в себе силы посмотреть на это увиденное.
Заговорило дымом ближайшее послушническое логово – то самое, где раньше верховодил Фасо, потом – Устра, а после его гибели сделался старшим братом кто-то вовсе неведомый, призванный Истовыми из Жирных Земель. Утром, сообщив о приходе исчадий, заимки потушили дымы – потушили вопреки обычаю, который обязывал серых рассказывать о ходе сражения. И вот теперь, после непростительной подлой молчанки, новые страшные вести.
Бешеные. Много, очень много, и уже чуть ли не в устье Долины.
Снова и снова дымы повторяли то, о чем несколько мгновений назад поведал далекий нераспознанный свист. А потом заимка принялась говорить такое, что у Гуфы (да и у других тоже) потемнело в глазах.
Ведунья погибла. Витязь погиб, и общинные воины Хон да Торк тоже погибли. Волею Мглы Мир больше не имеет защиты.
– Как это мы погибли?! – Десятидворец, первым заметивший дым, торопливо ощупывал себя, словно бы хотел окончательно удостовериться в лживости послушнического сигнала. – Мы же целые все! Они там что, вконец подурели со страху? Во-во, глядите! Говорю вам, подурели они, даже дымом говорить разучились!
Действительно, заимочный дым вдруг сделался совершенно нечитаемым. Десятидворцы неуверенно заулыбались, и даже Торк несмело перевел дух: если послушники соврали про них, то, может, и остальное вранье?
А Гуфа мрачно переглянулась с Хоном.
– Заимки уже говорили непонятное. – Старухин голос был тих и на удивление спокоен. – Ты помнишь день, когда серые выпустили Амда, Хон? Ты не можешь не помнить… Они выдумали еще один язык дымов. Не для всех – для себя.
– Нынешние исчадия не из Мглы, их серые напустили, – хмуро сообщил столяр.
Гуфа тяжело поднялась на ноги, отряхнула с накидки снег.
– Вот и случилось то, чего мы боялись, – вздохнула она. – Ведь случилось же, Хон! И помешать серым теперь никак невозможно – это уж ты мне поверь, воин. На этот раз у них все гладко, без единой щербиночки. Запугали исчадиями, теперь еще хуже – более двух десятков бешеных, а отбиваться вовсе некому. Тут-то они и выставят себя спасителями…
Хон недоверчиво хмыкнул:
– Что-то ты, старая, не то говоришь. Как же без щербинки, ежели нам проще простого обличить их вранье? Вот объявимся сейчас…
– Думаешь, нам легко будет на люди объявиться? – тихонько спросила Гуфа. – Ты, Хон, зря такое вообразил, вовсе зря. А хоть бы и удалось нам выбраться живыми в Долину – кто об этом узнает? Новости-то всему Миру послушники доносят. Что захотят, то и расскажут дымами. А что они захотят рассказать? Молчишь? Ты не просто молчи, Хон, ты думай.
– Так люди же увидят, что мы живые… – В поисках поддержки столяр оглянулся на прислушивающихся к разговору мужиков. Те молчали.
А ведунья, потоптавшись на месте, ни с того ни с сего снова уселась в снег, сгорбилась, обхватила руками колени.
– Люди увидят… – сказала она с горечью. – Дымы сегодня донесут весточки до самого Черноземелья, а слухи о том, кто чего видел, туда разве только к лету приползут. Только тогда уже поздно будет. К той поре серые успеют навсегда отучить люд сомневаться.
Гуфа вроде бы и не для других говорила, а сама для себя, речь ее была невнятной и не очень-то связной, но мужики – все, даже совсем ничего не понимающие десятидворцы, слушали, напряженно ловя каждое слово.
– Увидят, – бормотала старуха. – Тебя они еще то ли увидят, то ли нет, а вот два десятка бешеных они наверняка уже видели. После такого зрелища те, кто от страха не помер, вовсе умами размякли. Что серые захотят, то из них и слепят… Попробуй-ка, докажи, будто ты и впрямь общинный столяр! А уж не бешеный ли ты, которого Бездонная нарочно сотворила по подобию убиенного Хона? Ведь не докажешь…
– А может, и нет никаких бешеных? – Это Торк решился оборвать Гуфины причитания.
Ведунья мутно глянула ему в лицо:
– Есть бешеные, обязательно есть. Только не настоящие – поддельные, вроде Амда. И не воображайте, что заимочный дым хоть в чем-то соврал. Не надейтесь. Серые не врали, они просто слегка поспешили. Да и то – я теперь все равно как мертвая; вам, поди, тоже недолго осталось по земле шаркать, а Нурд… Почему Нурд нынче не с вами, воины? Молчите? Молчать-то просто, а вот изменить что-нибудь…
Гуфа вдруг смолкла, вскочила, напряженно всматриваясь в заслоненную деревьями даль, и только тогда Торк обратил, наконец, внимание на то, что бывалому охотнику следовало бы расслышать прежде других.
На Склон взбирались люди. Они были еще далеко и, наверное, старались поменьше шуметь, но подъем на заваленную подтаявшим снегом крутизну, да еще в тяжких железных латах, непростое дело даже для куда более опытных воинов, чем те, приближающиеся. Время от времени кто-то задевал металлом о металл, кто-то оскальзывался, падал с лязгом, с невнятными вскриками…
– Вот и все, – тихонько сказала Гуфа.
Она было попыталась снова присесть, но Хон непочтительно схватил ее за плечо, тряхнул:
– Брось дурить, старая! Уходить надо!
– Куда? – безразлично спросила ведунья. – В Долину, через этих? Хоть вы и умелее, а все-таки многовато их на вас четверых.
– А через Мглу, на ту сторону Мира?
– А думаешь, тебя там не ждут? Вовсе ты глупый, Хон, если вообразил такое…
– В Гнездо Отважных надо идти, – вмешался очнувшийся от оцепенения Торк, и Хон закивал, торопливо соглашаясь с приятелем. Но Гуфа, похоже, окончательно собралась погибать, и мужское трепыхание ее только злило.
– Отсидеться надеетесь? Отсидитесь, как же… Приведут к вам на глаза Раху, Мыцу; расскажут, что с ними сотворят, ежели не покоритесь, – тут-то вашему сидению и конец.
Пока продолжались эти препирательства, десятидворцы как-то незаметно отодвинулись в сторонку и зашептались, настороженно поглядывая на остальных. Копья они бросили.
– Вы чего, мужики? – нетерпеливо окликнул их Торк.
– Да ничего…
Один из десятидворцев попятился к кустам, другой забормотал торопливо:
– Уж извиняйте, братья-общинники и ты, Гуфа… Мы ведь люди мелкие, в чужие премудрости не горазды вникать. А тут… Люди-то про вас по-разному судят – и что Мглу вы все не больно-то чтите, и что послушников ее не раз пытались всячески очернять… Суд вот давеча был – мы ж знаем… Так уж пускай сама Бездонная решает, кто перед ней виноват – вы или те, которые на заимках живут. А мы уж лучше в сторонку отойдем, пересидим где-нибудь в укромном местечке, чтоб, значит, не мешать. О нас-то дым ничего не сказал, так и ладно, и не нужны мы тут, стало быть, никому – ни им, ни вам, ни Мгле-милостивице…
Он, наверное, долго бы еще бормотал оправдания, прижимая к груди ладони и виновато помаргивая, но второй десятидворец сгреб пятерней подол его накидки и молча потащил прочь. Торк едва успел поймать за локоть рванувшегося следом Хона.
– Брось, – сказал охотник. – Теперь не до погани.
Десятидворцы быстро уходили вдоль склона, на ходу сбрасывая шлемы и нагрудники.
А в лесу похрустывало, побрякивало, и вроде бы уже взблеснуло между деревьями железо – вон там, и там, и левее…
– Уходить надо, – Торк выпустил локоть обмякшего столяра, покосился на Гуфу. – Слышь, старая? Ты кончай норов показывать. Своими ногами не пойдешь – понесем. Ясно тебе?
– Мне-то все ясно, – скривилась старуха. – А вот ты понял ли, что от людей нам подмоги не будет? Вон хоть те двое – они, ежели целы останутся, то любую послушническую ложь подтвердят с превеликой охотой. Скажешь, нет? Или не скажешь, или у тебя вместо головы пень сучковатый…
– Пошли-пошли, – сказал Торк. – Что там у меня вместо головы приторочено – это ты мне по дороге расскажешь.
Хон тревожно глянул на приятеля:
– А баб наших так, значит, и покинем послушникам на забаву?
– Думаешь, Рахе станет легче, если тебя сейчас загонят на Вечную Дорогу? Пошли, говорю, эти уже совсем близко!
2
Давным-давно, когда Мир не имел предела, Гнездо Отважных было громадной каменной хижиной и пряталось за глухой оградой. Старики говорят, будто по верху этой ограды мог проехать не слишком большой возок, а вход в нее имелся всего один, и затворяли его тяжеленной створкой, вроде крышки огромного ларя. И еще старики клянутся, что ограда Гнезда Отважных была куда выше любой заимочной стены. Любят они рассказывать небылицы о древних временах, эти старики, которых по обычаю полагается называть Мудрыми. Только мало кто верит их россказням.
Ну чего ради стали бы древние вымучивать себя постройкой подобного страшилища? Неужели тогдашние Отважные были настолько трусливы, что отгораживались от Мира стенами аж этакой выси и толщины? И кому могло бы понадобиться разъезжать по ограде в возке? Вот заставить бы стариков втащить запряженное вьючное хотя бы на оставшиеся от древних строений завалы, так небось враз отучились бы попусту вертеть языками!
Никто из ныне живущих не может помнить, каким было Гнездо Отважных в прежние времена, а догадаться об этом по теперешнему его виду почти невозможно. Ненаступившие дни жестоко обошлись с древним строением. Ограда рухнула; от хижины, некогда огромной, осталось лишь то, что Витязь называл залом. Зал этот, наверное, был пристроен к чему-то гораздо большему, которое потом, обвалившись, похоронило его под собой. И вот ведь совершенно непостижимое дело: плоская кровля пристройки по сию пору выдерживает тяжесть засыпавших ее обломков.