По тому, как прозвучала первая часть фразы, Слава понял, что обращаются к нему. Как реагировать, он не знал, и застыл с пистолетом на вытянутой руке.
Первым из-за угла вышел полоумный Вася, на роже довольная улыбка, запутавшаяся в редкой бороденке, и струящиеся светом глаза. Такие бывают на хорошо прорисованных иконах. Святое безумие.
Следом вышел старик. Черты лица его показались славе знакомыми до боли. Старик спокойно подошел ближе. Пистолет, который Вячеслав держал на вытянутой руке, уперся ему в грудь.
– Не стреляй, – повторил хозяин. – И тебя не тронут.
– Господин президент?
Узнавание пришло как-то странно. Словно свалилось откуда-то сверху. Рука дрогнула, пистолет сделался жутко тяжелым, а внутри что-то сжалось и опустело. Так, наверное, чувствует себя шарик, из которого выпустили воздух. Слава опустил пистолет. Голова стала вдруг совсем пустая. Не осталось ни вопросов, ни ответов, ни понимания, ни желания что-то понять. Накатила дикая усталость и ощущение безысходности.
– Ты ведь меня искал? – зачем-то спросил хозяин.
Сзади него молча, словно тени, появились американцы с автоматами, а следом еще один с генеральскими погонами и араб с пистолетом в руке. Генерал недобро зыркнул на президента, потом так же зло посмотрел на Славу. Вячеслав молниеносно вскинул руку с пистолетом, дуло теперь смотрело в лицо генерала.
– Не стрелять, – тихо произнес президент. И повторил то же самое по-английски.
Слава пистолет не опустил, только произнес тихо:
– Здесь трое моих друзей. Что с ними?
Президент не успел ничего ответить. Американец тоже. Где-то недалеко бухнуло, ощутимо отдалось взрывной волной. Генерал оскалился в злорадной улыбке и сказал на плохом русском:
– Нич’его. Их больше нет.
В глазах потемнело. Ярость, боль и бессилие сдавили горло. Слава нажал курок. Где-то прогремел крик бывшего президента, призывающий не стрелять. Кричал старик не то на русском, не то на английском. А руку продолжало дергать отдачей от выстрелов, пока не кончились патроны, пока пистолет не защелкал в холостую.
Тогда сквозь мутную пелену он увидел падающее тело генерала с окровавленным обрубком вместо головы.
46
– Не стрелять! – голос хозяина звучал тихо и властно.
Впрочем, никто больше и не стрелял. Слава опустил пистолет с пустой обоймой, американцы ошарашено смотрели на тело своего генерала. Тишину нарушало только монотонное остервенелое бормотание араба. Судя по интонации, Мамед ругался на каком-то понятном здесь только ему языке. И словечки, судя по всему, были более емкие, чем известные Славе, выдранные из каких-то кавказских наречий "гиждулах" и "арде хадзаре".
– Молчать! – по-русски чуть громче приказал президент.
Араб умолк. Президент так же тихо и властно заговорил по-английски. Из довольно продолжительной его речи, обращенной к американскому дежурному офицеру, Слава понял только, что всему гарнизону надлежит выйти, построиться у входа и ждать распоряжений президента.
Вячеслав не ожидал, что солдаты послушаются бывшего руководителя чужого государства, но офицер посмотрел на араба с пистолетом, на труп Макбаррена, снова на старика, кивнул, и бросил короткую команду. Американцы медленно потянулись к выходу.
– Мамед, проводи его ко мне.
– А вы, хозяин? – произнес по-русски араб.
Старик ответить не успел. Среди американцев снова началось какое-то оживление. Из общего гомона взвился женский крик:
– Пустите!
Хозяин повернулся к американцам, те расступились, и в центре внимания оказалась Эл. Проститутка стояла перед стариком, арабом и Славой и смотрела только на старика. Глаза ее намокли и блестели подступающими слезами.
Слава бессильно откинулся на стену. Ноги не держали и он медленно опустился на пол. Эл продолжала смотреть на старика. Почему-то именно на старика, а не на него, не на араба и не на американцев.
А потом она произнесла всего одно слово. Тихо и безжалостно. И в голове у Вячеслава намертво перемешались остатки понимания того, что происходит вокруг. И пробиваясь сквозь эту кашу, подтверждая нереальность ситуации, прозвучал понятный даже Славе вопрос одного из американцев:
– What does she say?
– Daddy, – повторил по-английски другой солдат то, что Слава уже слышал по-русски…
Пауза 3
Давайте делать просто тишину,
Мы слишком любим собственные речи,
Ведь из-за них не слышно никому
Своих друзей на самой близкой встрече.
Давайте делать просто тишину.А. Макаревич
…Как давно все это было, как странно все это было…
Иногда, вспоминая те дни, мне кажется, что все это случилось не со мной. Не с нами. Настолько все это похоже на плохую сценическую постановку. Ведь не бывает же так, в самом деле. Не может же так быть. Разве только в кино или дешевом бульварном романе. Как старый фильм Тарантино. Бульварное чтиво, которое перевели как криминальное. Классика жанра. Помню, в детстве смотрела такое кино. Старое, отснятое еще на пленку, с примитивными спецэффектами. Хотя теперь нет ни классики кино, ни классики литературы. Нет бульварного чтива. Вообще нет ни литературы, ни кино. А может, и не было никогда?
Быть может, я вспоминаю сейчас в приступе старческого маразма, предсмертного бреда то, чего никогда не существовало? Придумываю свое прошлое, как то самое чтиво, тот самый роман.
И все-таки это было на самом деле. Хотя для тех, кто живет сейчас, этого нет и не было. Кто-то говорил, что без знания прошлого нет будущего. Ерунда. Вот эти новые люди. Они не знают того, что было. И ведь живут. И у них есть будущее. А я живу остатками того, что застряло в памяти. Живу тем прошлым, которого они не знают. И у меня ничего впереди. Ничего!
И вот что я думаю, не стоит им знать этого прошлого. Не нужно оно им. Потому что если они узнают о нем, то будущего у них может не быть. Они сейчас чисты и наивны, они могут измениться в худшую сторону, могут остаться такими же, но это будет их выбор, а не давление истории, которой они, по счастью, не знают.
Боже, как бы я хотела забыть то, что помню. Забыть и никогда не вспоминать о том, что такое было. Как бы я хотела ограничить знание о необъятности мира, знание о его прошлом. Свести все эти познания до такого маленького счастливого мирка, которым живут они, счастливые в своем неведении. Но проклятая память живет вместе со мной и не отпускает меня. Видимо, мне суждено умереть с ней в один день. И думаю, что день этот уже близко. Хотя кто знает…
Я ведь должна была умереть еще тогда, вместе с теми, кто остался теперь только в памяти. Однако осталась жива. Странно. И тогда, когда пришла старость, оставив меня наедине с памятью среди этих новых людей, даже тогда я не умерла. Сколько я жду этого последнего дня? Десять лет, пятнадцать, двадцать пять? Вот это проклятая память почему-то стерла. Сколько вообще мне лет? Кто скажет? Я не помню этого…
Как странно все. Хотя не более странно, чем воспоминания.
…Как давно это было, как странно все это было…
Часть 4
1
Эл сидела за пальмой и слушала. Слушала шелест моря, рокот надвигающейся бури. Он где-то там. Где-то там на пляже, возле бунгало. Он точно где-то там. Но выйти из-за пальмы было страшно. Однако любопытство пересилило, и она потихоньку высунула нос из-за волосатого ствола.
Берег был мрачен. Небо почернело, золотистый песок казался теперь серым, и море накатывало огромными волнами до самых пальм. Грохало, силясь дотянуться до нее, до ее укрытия, о песок и бессильно отползало назад, зло шипя и пенясь.
Где-то сквозь шорох, шелест, рокот и грохот пробились громкие крики на незнакомом языке. Загрохотали четкие чеканные шаги, какие бывают, когда сотни ног в унисон выбивают пыль из вылизанного плаца.
Но ведь нет никого! Ведь нет никого!!! НИКОГО НЕТ!!! Только море и песок…
Эл захлебнулась подступающей истерикой. По облизанному морем песку пронеслись следы сотен армейских ботинок. А потом снова накатила волна и очистила берег, и смыла крики и топот.
Девушка снова спряталась за стволом. И снова не было ничего, кроме моря, бури и волосатого ствола пальмы.
– Леночка! Лена!!!
Эл вздрогнула. Голос доносился от бунгало. Отец! Она поспешно выглянула из-за ствола, но отца не увидела. По берегу к ней шли Анри и Жанна, между ними, держа обоих за руки и весело подпрыгивая, топал мальчишка лет шести.
Первой ее увидела Жанна и замахала рукой.
– Элка! Познакомься, это наш сын, – и добавила, обращаясь к мальчику: – А это тетя Эл.
– Но вы же умерли, – прошептала Эл.
– Да что ты говоришь, – улыбнулся Анри.
Они были уже около пальмы, когда сзади поднялась новая волна. Эл хотела закричать, предупредить об опасности, но язык перестал ей повиноваться. И она молча смотрела, как идут улыбающиеся Анри и Жанна, как подпрыгивает весело их сын. Какой сын? У них не было сына… Волна обрушилась на счастливую троицу, послышался треск разрываемой плоти, раздираемой реальности. Море откатило назад, волны окрасились в ярко-алый. Это закат? Закат чего?
Берег снова очистился, лишь где-то посередине между морем и ее пальмой из песка торчал детский череп… Голос наконец повиновался, и Эл вздрогнула от собственного истеричного: "Не-е-е-ет!!!"
– Что ты кричишь, Лена? – От бунгало по пляжу к ней шли отец и Слава.
Голос снова пропал. Она хотела предупредить их, кричать, умолять, чтобы уходили. Что же они не видят, что здесь опасно? Но голоса не было, горло словно клеем залило, язык не повиновался.
– Это не кровь, – жестоко улыбнулся Вячеслав. – Это всего лишь море… крови.
Слава поглядел на отца, а тот почему-то засмеялся.
– Леночка, – с улыбкой заявил отец. – Не переживай, это буря. Это нормально. Буря, море крови, кто-то все время умирает… так должно быть. Так всегда бывает. Мир возник из черноты небытия и в нее же и уйдет. Что в сравнении с этой вселенской бесконечностью наши жизни? Вот беспредельщик меня убьет. Но ведь в этом нет ничего страшного?
Отец повернулся к Славе и посмотрел на него пустыми глазницами черепа Анри:
– Правда, дядька?
– Нас убьет буря, – поправил Слава. – И меня тоже. Правда, теперь я могу ею управлять, но я не в силах ее остановить. Я не хочу ее останавливать. Я хочу, чтобы она смыла наконец все это безобразие. Вот так, смотри!
Вячеслав поднял руку, и новая волна, безмерно огромная и мощная, обрушилась на песок, смывая и унося в небытие и отца, и Славу, и детский череп, и волосатую пальму. И когда волна эта откатилась, растворившись в пустой зияющей черноте, Эл почувствовала, что падает. Падает из ниоткуда в никуда…
2
…Эл проснулась усталой, разбитой и опустошенной. Сны, которые преследовали теперь, стоило только закрыть глаза, не приносили облегчения. Уж лучше вовсе не засыпать.
Бешеный ритм последних дней закончился, а вместе с ним закончилась, казалось, и сама жизнь. Полная опустошенность. Ничего не хотелось, только покоя. Но его не было ни во сне, ни в той комнате, где она сидела теперь взаперти.
Шикарно обставленная комната была мрачной и скучно-величественной. Закрывающие окно тяжелые занавески, массивная мебель и излишня барочность стиля навевали мысли о склепе. "Склеп, в который меня с почестями положили, отпели и ушли, оставив гнить, будто я умерла. Нет, надо переключиться, надо думать о чем-то хорошем. Об отце, например…"
Отец был рад их встрече. Во всяком случае, так казалось в первое время. Потом всплыли какие-то проблемы. Она не понимала этих проблем. Никогда не понимала проблем отца. Все его рабочие неприятности казались натянутыми, пустыми, придуманными. Как человек может управлять судьбами других, когда своей судьбой управлять не способен толком?
Вот сейчас, где он? Почему запер ее здесь? Где теперь Слава? Что происходит? Она сидит одна взаперти, жалкая, опустошенная, несчастная. Ей нужна поддержка, понимание и хоть какие-то объяснения. А ее, как какую-то вещь, которая сейчас не нужна, заперли в этой кладовке антиквариата и забыли.
Нет, не об этом думать надо. Жалеть себя бессмысленно и неблагодарно. А о чем тогда думать? О Славе? О мертвых Анри и Жанне, об америкосах этих…
3
Дверь открылась без стука. Эл повернула голову, в комнату вошел странный дядька с жиденькой бородкой, безумными глазками и гитарой. За его спиной снова заскрежетал запираемый замок. А дядька смущенно стоял возле двери и нервными пальцами теребил гитарный гриф.
– Ты кто? – Странный визитер был некстати, но хоть какая-то возможность отвлечься.
Бородатый хихикнул и тут же засмущался:
– Я Петя… То есть, это…
Эл смотрела на него с интересом и опаской, как смотрят на сумасшедших, и мужичок совсем смутился.
– То есть, это… – тихо пробормотал он, – Вася… Да, Вася!
За этого "Васю" он уцепился, как за спасательную соломинку, перехватил гитару и, забренчав по струнам, хрипловато запел:
Вася! Конечно Вася!
Вася! Ну, кто меня не знает?..
И, продолжая тренькать аккордами, прошел к креслу и сел.
– А ты Лена, дочь батьки-президента, – продолжая перебирать струны сообщил Вася.
– Почему батьки? – не поняла Эл.
– Ну, как же, – отозвался Вася. – Атаманы всегда батьки. Батька Махно, батька этот… как его… Забыл. Ну и президент, выходит, тоже батька, он же первый сказал, что каждый сам себе голова, а тем, у кого головы нет, под чужую голову надлежит равняться.
Эл посмотрела на мужичка с гитарой по-новому. Забавный, любопытный, но, кажется, сумасшедший. Впрочем, хоть какое-то развлечение.
– Вот-вот, именно развлечение, – поддакнул Вася, словно услышал ее мысли. – Я к вам и пришел, чтобы поразвлечь. Что вы так удивляетесь? Не смотрите на меня так, я не телепат, просто вы смотрели на меня как на шута. А я и есть шут – шут его самоотреченного величества батьки президента.
– Интересная трактовка, – приняла игру Эл.
– Нормальная. – Вася безумно хихикнул. – Я, знаете ли, людей ассоциативно воспринимаю. Человек – песня.
Он не переставал перебирать струны, нервы так, что ли, успокаивал. А в глазах светилось затихшее до поры безумие. Видимо, и вправду сумасшедший. Или все-таки притворяется…
– И с какой же песенкой ты у себя ассоциируешься, шут?
Вася странно поглядел на девушку и, сменив перебор, тихо и без хрипоты – куда она только делась? – запел:
Да, я шут, я циркач, так что же?
Пусть меня так зовут вельможи.
Как они от меня далеки, далеки…
Вася оборвал песню и загрустил, погрузившись в себя. Эл от души захлопала.
– Меня батька-президент привел. Обычно он меня в соседней комнате запирает, а сейчас к вам привел и говорит: "Развлекай". А как можно развлечь женщину? – он снова хихикнул и нервно задергал струны.
– Можешь еще спеть. С чем у тебя мой папа ассоциируется, например?
Вася косо, словно птица с ветки, одним глазом посмотрел на Эл. Нет, все же он безумен. Интересно, отец не боится запирать ее с сумасшедшим в одной комнате? Видимо, нет. Или же считает этого психа тихим. Или…
– Вот, например, так, – сказал Вася и запел с прежней хрипотцой:
Я не помню Ленина живьем,
Я его застал уже холодным.
Говорят, был дерзким пацаном,
Поимел державу принародно.Отнял у богатых кошельки
И подвел под "новые понятия".
Дескать, все отныне – босяки,
Вот такая, значит, демократия.Маленький, картавый, без волос,
Без конца по тюрьмам ошивался.
Видно, там несладко довелось,
Говорят, чернильницей питался.Десять лет торчал на Колыме,
Партизанил в питерских болотах,
А потом метнулся по зиме
За бугром подтягивать босоту.
Песня отцу подходила не шибко. Какая, на фиг, демократия, видимо, такая же, как из папы Ленин. Хотя что-то в этом несомненно есть. Интересно, этот сумасшедший Вася сам эти песенки сочиняет или у кого на концерте подслушал?
– Не очень-то на отца похоже, – сообщила Эл. – Он не маленький, не картавый и волосы на месте пока.
– Буквально понимают песни только дураки, – хихикнул ненормальный бард, продолжая наигрывать непритязательный мотивчик. – Песня, как и любое другое произведение искусства, – это в значительной степени аллегория. Если ты этого не понимаешь – значит, дура. Хотя куда тебе понять? И не смотри так на меня, я же шут, дурак. Могу кому хошь чего хошь говорить, и обижаться на меня нельзя. Обидеться на дурака – значит, признать себя полным кретином.
Эл хотела было что-то ответить, но Вася не дал такой возможности. Он сильнее ударил по струнам и допел, явно пропустив кусок песни:
А теперь он вон, в гробу лежит -
Может, помер, может, притворился.
Он ведь, гад, живее всех живых,
Не, ну воно как в гробу-то сохранился.
Может быть, гореть ему в аду,
Но пока для всех, на всякий случай,
Пусть он будет лучше на виду,
Вдруг еще чего-нибудь отчебучит…
"Это тебе в аду гореть, за такие издевки, – подумалось Эл. – Причем еще при жизни". Хотя дурак, судя по всему, не такой дурак, знает как, с кем и какие песенки петь.
Вася оборвал аккорд и снова по-птичьи скосил глаз на девушку.
– Как песенка?
– Бездарно. Твое сочинительство?
– Нет, одного доброго человека, он давно писал эти песни, еще до объявления бардака по всей стране. А после бардака… Ой, даже и не знаю, что с ним случилось.
Что случилось, что случилось, мысленно усмехнулась Эл. Либо где-то существует, либо "вон в гробу лежит". У всех теперь так. Или не у всех. Если Белый город вспомнить, так там все иначе. Нет, не вспоминать, не думать об этом. О чем угодно, только не о том, что произошло и происходит.
Вася тихо тренькал струнами, петь больше не решался. Или не хотел без указания со стороны дочки "батьки-президента". Назвавшийся шутом больше не развлекал и не интересовал ее. Эл устало закрыла глаза, боясь заснуть, и, стараясь ни о чем не думать, вслушивалась в гитарное треньканье и легкое пощелкивание секундной стрелки огромных напольных часов. Им лет двести наверное, а они все идут. Двести лет секунда за секундой… Тяжело-то как.
И Эл стало жалко несчастные часы.