Моя мать, чувствовавшая ответственность по отношению к неразумному брату, считала долгом иногда навещать его: наводила в его философской обители чистоту и порядок и не оставляла попыток вернуть блудного брата на путь истинный. Но все ее усилия разбивались вдребезги о каменную стену дядиного стоицизма и упорствования в заблуждениях. Он неизменно сообщал, что ничто в этом суетном мире его не интересует и не волнует и что мечтает он только об одном: написать философский трактат, который прославил и обессмертил бы его имя и раскрыл бы людям глаза на их жалкую жизнь. Позже, в той самой тетрадке я нашел несколько записей, касающихся этого трактата. Он должен был называться несколько неприлично для философского сочинения: "Этот дерьмовый мир". К счастью, дальше заголовка дело не пошло, и человечество было избавлено от узнавания горькой и жестокой (по трепетной мысли моего родственника) правды о самом себе.
На одно из таких свиданий мать взяла с собой меня – мне тогда было шесть лет. Не могу сказать, что эта встреча произвела на меня благотворное влияние. По-моему, скорее наоборот, после этого я еще больше испортился, интуитивно почувствовав подвох, который устраивала мне моя судьба. Так на меня подействовала аура дядиного мрачного жилища. Его спартанскую обстановку окутывал царивший там полумрак: темные занавески на окнах, плотно зашторенные, пропускали очень немного света.
– Костя, ты неисправим. Ну где это видано, чтобы целый день сидеть в темноте. Включи хотя бы электричество… Боже, сколько пыли. По-видимому, я обречена быть единственной уборщицей в этом склепе. Алеша, иди сюда. Познакомься со своим непутевым дядей Костей и ни в коем случае не бери с него пример.
– Ну, здравствуй, божий человек Алексей. – Дядя протянул мне руку, бледную, с худыми длинными пальцами, и я вложил в нее свою потную от волнения ладонь.
– Дядя, а почему ты такой лохматый? Ты тоже не любишь тетенек с ножницами?
Дядя Костя весело рассмеялся и взъерошил мне волосы на затылке:
– Не люблю. Ну иди, поиграй пока в комнате. Нам с твоей мамой надо поговорить.
И меня оставили одного в этом незнакомом, неприбранном и неприветливом комнатном мире, где я сразу же почувствовал свою заброшенность. Мать с дядей заперлись на кухне и совсем забыли о моем существовании. А я, осмотревшись в комнате, заинтересовался двумя поразившими меня предметами. Это были две вырезанные из дерева маски – они висели на противоположных стенах, упираясь друг в друга взглядами. Детали я запомнил плохо, в памяти сохранилось только общее впечатление уродства этих мерзких физиономий. По-видимому, это были какие-то ритуальные маски. Вполне возможно, они принадлежали когда-то каким-нибудь жрецам или шаманам какого-нибудь племени, сохранившего свои первобытные ритуалы до конца второго тысячелетия. Должно быть, они предназначались для отпугивания злых духов – более отвратительных демонических рож мне никогда больше не приходилось видеть. А тогда мне показалось, что эти маски подчинили своей могущественной, темной власти всю комнату и все, что в ней находилось: стены, занавески, стол, стул, диван, шкаф, лампу на столе, книжные полки, пол и потолок – все пропиталось их злой волей. И даже… я вспомнил о дяде – он тоже попал в их ужасный плен, подвергая себя по многу раз в день перекрестной атаке их огромных, желтых и злых глаз. И сам я начал испытывать на себе их воздействие: мне стало очень страшно, захотелось забиться в угол и заплакать.
Я решил отомстить им – и за комнату с ее несчастными, безответными вещами, и за дядю, порабощенного темными силами зла, и за себя самого, готового самым постыдным образом разреветься. Оглядевшись по сторонам в поисках подходящих орудий мщения, я заметил на столе дядину курительную трубку – она-то и подсказала мне идею изощренной мести. Прежде всего я подтащил стул поближе к одной из масок и снял ее с гвоздя. Свергнутая со стены, она наполовину утратила свою ужасную власть, и я смог приступить к делу. Открыв дверцу платяного шкафа и покопавшись в нем, я обнаружил старый галстук черного цвета. Из него я сделал повязку, закрывшую левый глаз маски. Потом из прихожей стащил мамин шейный платок, синий в белый горошек, и нацепил его маске на макушку, завязав сбоку. Теперь нужно было обследовать свой арсенал. Вывернув все имевшиеся у меня карманы и быстро оглядев свои сокровища, я отложил в сторону небольшой красный шарик из пластмассы, кольцо с зажимом для штор, коробок спичек и кусок пластилина. Зажим я прицепил к большому уху маски – свободно болтавшееся на нем кольцо вполне годилось на роль серьги. Затем, содрав с пореза на пальце полоску пластыря, приложил ее к правой щеке маски, под глазом, и пожалел об отсутствии второй полоски. Крест-накрест нашлепка смотрелась бы лучше. Огромные толстые губы маски были растянуты в гадкой ухмылке, и между ними оказалась широкая сквозная щель. В нее я вставил дядину трубку, закрепив мундштук пластилином. А внутрь трубки засунул шарик. Такие шарики имелись в хозяйском обиходе почти всех мальчишек нашего двора – если их поджечь, они плавились и давали много вонючего дыма. Я повесил маску обратно на гвоздь – маминым платком пришлось пожертвовать, проделав в нем дырку, – и засунул в трубку зажженную спичку. Слез со стула, отошел подальше и обернулся, мстительно ухмыляясь.
Эффект был потрясающим. Мне удалось лишить маску ее потустороннего демонизма, однако взамен эта физиономия приобрела вполне земные, но не менее злобные черты кровожадного пирата. По сравнению с этой рожей страшный Бармалей должен был казаться добрым дядюшкой, пугающим детей погремушками. И только густо дымящая трубка отчасти сглаживала жуткое впечатление, делая маску похожей на физиономию давно и тяжело больного курильщика, которого пагубная привычка скоро загонит в могилу. В общем, это был, на мой теперешний взгляд, гениальный образец антитабачной пропаганды и рекламы здорового образа жизни. Но тогда я лишь молча ужасался делу рук своих. Между тем горелая вонь распространилась по всей квартире и всполошила мать с дядей. Они застыли в изумлении, глядя на пирата, лихо дымящего трубкой. Первым пришел в себя дядя Костя: неожиданно он начал хохотать, сотрясаясь всем своим длинным и тощим телом, а через минуту выдавил, заикаясь от смеха:
– Ну уморил, племянник! Знатный шалопай вырастет. Весь в меня.
Этого мама уже не смогла стерпеть. Не на шутку рассерженная, она накричала на нас и принялась уничтожать результаты моего творчества: выдернула трубку и бросила ее в ванную под струю воды, сняла все пиратские атрибуты, ужаснувшись дырке на платке, а мне задала трепку, обидно отшлепав прямо на глазах у дяди…
Вечером, когда мы возвращались домой, я, все еще дуясь, спросил у нее, что значат слова "весь в меня".
– Это значит, что ты можешь стать таким же балбесом, как твой дядя. Обещай мне, – мать крепко сжала мою руку, – что не будешь брать пример с дяди Кости, никогда.
Я пообещал, даже не пытаясь понять, почему маме так не нравится мой смешливый и такой забавный дядя, который к тому же не боится жить в одной комнате с чудовищами.
На следующий день я завел разговор об этих физиономиях на стене и спросил у матери, для чего они нужны.
– Ну, наверное, чтобы внушать людям сакральные мысли.
– А что такое – сакральные? – спросил я.
– Вот подрастешь, тогда узнаешь.
Наверное, я достаточно вырос для этого знания уже через год, потому что именно тогда я узнал – вернее, все узнали – главную дядину сакральную мысль. Его нашли повесившимся. Мне об этом ни слова не сказали, но я, чувствуя, что что-то случилось, а от меня скрывают, подслушал разговор родителей, ругавшихся в своей комнате. Причиной раздора оказался мой бедный дядя. Узнав о его самоубийстве, я, испуганный и взволнованный, решил все же докопаться до сути и выяснить наконец, что же это за сакральные мысли, внушенные дяде его чудищами на стене. Выждав время, я подошел к отцу и спросил, что такое "сакральный".
– Сакральный? – наморщил он лоб. – Ну, это значит очень важный, священный, внушающий благочестивый трепет. Понимаешь?
– Пап, а дядя был благочестивым человеком, да?
– С чего ты взял? Твой дядя просто сумасшедший, монах-любитель, шизофреник. – Он повысил голос, чтобы слышала на кухне мать. – Его лечить надо было, а не нянчиться с ним.
Почему-то мои родители были уверены, что я непременно пойду по стопам дяди, стану таким же сумасшедшим, как и он. Поэтому после этой истории они принялись усиленно воспитывать из меня нормального, по их мнению, человека. А добивались они этого тем, что лишали меня свободного времени, наверное, чтобы я не успевал погружаться в раздумья о вечном. Меня записывали в любые секции и кружки, изобретали мне увлечения, вынуждали знакомиться со множеством неприятного мне народа. Я усердно посещал кружки рисования, пения, юных техников, бальных танцев, секции легкой атлетики, лыжного спорта, баскетбола и еще многие другие. Но нигде не задерживался более трех-четырех месяцев, и только на баскетбол у меня хватило немного больше терпения – я ушел оттуда через полгода, получив мячом по носу во время игры. Задумавшись о чем-то постороннем, я не заметил, что мне пасуют.
В результате, все старания моих родителей увенчались абсолютным неуспехом. Я вырос законченным мизантропом, избегающим по мере возможности общества себе подобных.
Тайной, покрытой мраком, остается для меня история моей женитьбы. Мысля себя деструктивным элементом общества, я не мог даже и подумать о том, чтобы заняться в жизни каким-либо созидательным трудом, к каковому относится и создание семьи. Ясно только одно – инициатором выступала Томка, загипнотизировавшая меня невинным взглядом своих зелено-голубых глаз. Я тогда заканчивал филфак и писал диплом, Томка после книготоргового техникума работала в нашей академической книжной лавочке. Там мы и познакомились. Путь от первого поцелуя до первой брачной ночи был максимально укорочен Томкиными стараниями. Когда я пришел в себя от всего этого переполоха, оказалось, что финишная черта, за которой начинались суровые семейные будни, благополучно преодолена, а я приобрел статус обладателя прелестницы-жены и своей собственной квартиры. Она досталась нам от моей троюродной тетки, умершей как раз к тому времени и завещавшей мне свое жилище. А ведь я даже не подозревал о ее существовании…
* * *
Итак, я сидел на скамейке в тенистой аллее и размышлял о жизни. Но в одиночестве мне не дали долго наслаждаться этими думами. Двое парней в гавайских рубашках и зеркальных очках, не обращая на меня ни малейшего внимания, уселись рядом. Один даже плюхнулся чуть ли не на мою ногу. Я отодвинулся, но уходить не хотелось. Пришлось поневоле слушать их разговор.
– Чистая работа. Как минимум минус пятнадцать. Но это мелочевка.
– Ясно, мелочь. Паршивый автобус. Это Управление чего-то мудрить стало. Заявки на крупные объекты блокирует. Мне Толян информацию подкинул. Он присмотрел своей группе высотку, так его послали взашей. Этого добра, говорят, и так выше крыши. Все одно и то же пробивают, как будто других объектов нет. Мозги у тебя, спрашивают, есть? Вот и думай. Разнообразие им, гадам, подавай. Вот и подключился Витек к транспорту. Послезавтра у них троллейбус. Если так дальше пойдет, скоро и маршрутке рад будешь.
Я насторожился, и на всякий случай отодвинулся на самый конец скамьи. Но эти двое, кажется, ничего не скрывали: говорили в полный голос.
– Точно. Но рвануло отлично. Витек профи высшего класса, в армии подрывником служил. Его и на перепрофилирование не посылали. Побольше бы таких, а то набирают какую-то заваль.
– А ты сам-то кем до этого был?
– Я-то? Я свой первый шухер устроил во втором классе. Три окна на этаже вылетели. Меня потом чуть из школы не поперли. Военрук заступился – я у него был любимчиком в кружке юных защитников родины.
– А в Ведомство как попал?
– Да как все. Предложили. Вежливо. Дескать, если эта деятельность противоречит вашим нравственным принципам, имеете право отказаться. Знали же, что не откажусь. Ну я решил их сначала потомить, чтоб не сразу соглашаться. А не боитесь, спрашиваю, что сообщу о вашей распрекрасной организации куда следует? А они мне: где следует, там уже знают. И ваше геройство ни к чему не приведет, кроме как к максимальному сокращению вашего жизненного пути. Отныне и навсегда вы подпадаете под контроль Управления. А мне-то что. Согласился, конечно. Работа как работа. Платить могли бы побольше, да что возьмешь с казенщины… И уйти нельзя…
Они замолчали, расслабленно потягивая из пластиковых бутылок "Спрайт". Я не верил ушам. Эта сладкая парочка во всеуслышание заявляет, что утренний взрыв автобуса – дело рук какого-то Витька, а за всем этим стоит какое-то Управление? Бред.
Я оглянулся по сторонам. Вокруг скамейки не было ни души, дорожка пустовала. Поэтому эти двое говорили, не таясь. Но я-то сидел в метре от них, а они даже не сочли нужным убавить звук! Я встал и медленно прошелся перед ними, как подиумная модель перед публикой. С той только разницей, что мои зрители мне не аплодировали. Они вообще меня не заметили. Я подошел ближе и, не сдержавшись, пнул одного ногой. Тот даже не шелохнулся. Я пинал его еще и еще, пока наконец не вспомнил об украденной два часа назад шоколадке. И тогда заставил себя перевести взгляд на зеркальные очки парня. В них безмятежно отражалась пустая дорожка. Без меня.
Дальнейшее помню плохо. Кажется, я дал парню оплеуху и куда-то побежал, ничего не соображая. Потом ходил по каким-то незнакомым переулкам, обливаясь потом. Как оказался у своего дома, не знаю. Поднявшись к себе, я выпил до дна чайник, залез под холодный душ, потом свалился на диван и проспал до вечера…
Проснулся, когда начало темнеть. Голова прояснилась только после второй чашки кофе. Больше ничего не хотелось: один только вид еды вызывал тошноту. Мысль о том, чтобы пойти куда-то, хотя бы наверх, тоже была нестерпима. Но надо было что-то делать с собой. Не мог же я спокойно и равнодушно наблюдать за собственным превращением в привидение, в тень от пустоты. Человеки-невидимки обычно плохо кончают, как свидетельствует мировая художественная культура.
Я начал думать о том, надо ли мне пойти в милицию. Решил, нет, сам попытаюсь разобраться.
Я встал и задернул занавески. Абсолютной темноты не получилось, но главное было достигнуто: моя квартира стала отдельным миром, путешествующим в невесомости. Прорвала стены человеческой реальности, и ее приняла в свои крепкие объятия Реальность Вытесненных Предметов и Явлений. Мир, которого нет. В нем любое движение совершается незримо для глаза, со скоростью часовой стрелки, а любой звук распадается на тысячи частей, вязнущих в пространстве и времени. Чтобы понять смысл и значение звука, нужно собрать все его части воедино. Вот и сейчас до меня пытается добраться какой-то резкий, судя по его бестолковым составляющим, громкий звук. Когда наконец все его части собрались вместе и слепили в моей голове целое, звук прекратился. Я с запозданием понял, что это был телефонный звонок, пробившийся ко мне из брошенной и оставленной далеко позади человеческой реальности. Брать трубку было уже бесполезно, но что-то заставило меня подойти и поднять ее.
Странно, но там была тишина, никакого гудения. Вслушавшись, я понял, что тишина эта обманчива: она была беременна шорохами, всплесками, тихим гулом и невнятным шепотом эфирного пространства. Где-то очень далеко в это тихое телефонно-эфирное поскрипывание клином врезалась приглушенная расстоянием разгульная музыка и тут же смолкла. Я хотел положить трубку на место, как вдруг она заговорила. Слышимость была такой ясной и четкой, как будто человек находился рядом, в комнате, а не прятался в телефонном проводе.
– У него на следующей неделе рейс ТУ-134 Москва – Хабаровск. В районе Ангары должно сработать. Автоматическое включение тормозного двигателя с блокировкой переключателя.
Ему отвечал другой голос:
– Неплохой кусок отхватил. Он у начальства на высоком счету. И премию каждый раз оттяпывает.
– А ты не завидуй. Работать надо, а не на чужие куски рот разевать. Как там дела с терактом в автобусе, фотороботы сработаны?
– Это утрешний взрыв-то? Готовы портреты. В жизни не видел таких тупых рож. А куда деваться: против свидетельских показаний не попрешь. И где только этих свидетелей отыскали? Завтра эти морды по всей столице висеть будут. Тэк-с. Гасанов Ринат Ахмедович, 1973 года рождения. Тамиров Алишер Бесланович, 1968 года рождения. Разыскиваются по подозрению в совершении террористического акта… ну и так далее. Так что органы работой обеспечены.
– С этими терактами будет теперь заваруха. Те еще мудрецы в Управлении сидят. Зачем надо народ зря полошить – чтоб все еще сильнее от страха тряслись?
– А чтоб не скучно жилось. А то все несчастные случаи, да техногенные катастрофы. Сплошное неисправное оборудование и утечка газа… Надо же и сознательного элемента добавить.
– Ладно, в общем понял, да? Даешь по всем спецгруппам экстренную информацию. И чтоб до каждого довели, под расписку…
Я слушал весь разговор, затаив дыхание. Уже во второй раз за сутки я каким-то образом оказывался посвященным в планы неведомого Управления, развернувшего крупномасштабную убойную кампанию против мирного населения. Меня начало трясти мелкой дрожью, я расслабленно опустился на стул, не в силах стоять, в носу что-то защекотало. Не выдержав, я чихнул прямо в трубку и замер. Разговор тут же прервался, послышались короткие гудки. Я быстро положил трубку на место, чертыхаясь.
Но как же я сумел вклиниться в их разговор, если и пальцем не притронулся к диску телефона? Только если они зачем-то подсоединились к моему номеру. И значит, они знают обо мне. А теперь им известно, что я подслушивал их. Я понял, что, пока не поздно, надо бежать в милицию.
Но тут я спросил себя: а что мне вообще-то известно? Два случайных разговора, которые существуют только в моей голове, – вот и все мои доказательства. С таким багажом меня пошлют куда подальше, и будут правы. И тут в памяти всплыла фраза, услышанная в парке, на скамейке: "А не боитесь, спрашиваю, что сообщу о вашей распрекрасной организации куда следует? А они мне: где следует, там уже знают". Так. Спокойно. Значит, то, во что я имел несчастье вляпаться, – это политический заговор. Геноцид, только в скрытой форме…
Звонок. Я вздрогнул. Подошел и снял трубку. Как и в первый раз на меня обрушилась гулкая тишина телефонного эфира. Ждать пришлось недолго. Кто-то произнес, обращаясь явно не ко мне:
– Это он. Я засек его.
И сразу же в ухо мне полетели слова, произносимые каким-то хриплым, резким голосом и развязным тоном. Мне даже почудился запах перегара из трубки.
– Слушай сюда, придурок. Тебя мамочка не учила в детстве не встревать, куда не надо? Или ты, падла, не в курсе, что подслушивать нехорошо и за это можно схлопотать невзначай? Хочешь получить вне очереди место на кладбище?
Я промолчал – отвечать было нечего.
– Короче, ты меня понял. Еще раз засечем, считай, ты труп. Отбой.