– Я Той! Караций! Той Караций! – от облегчения на глаза наворачиваются слезы, и сквозь них где-то вдали мерцает слабый огонек. Туда! Быстрее, еще быстрее! Те, кто крадутся во мраке, рядом, их дыхание чувствуется затылком, и если оглянуться, то можно увидеть их глаза, горящие красными углями. Они крадутся, чтобы наброситься, разорвать, сожрать… Но он не оглянется – ведь тогда случится что-то ужасное. Бежать, быстрее бежать к спасительному огоньку!
Ноги почти не слушаются, но ужас, словно наброшенный на шею тугой аркан, тянет вперед. Огонек все ближе. Он увеличивается, и те, что крадутся сзади, начинают отставать. Они не отстанут совсем, но они боятся света и не приблизятся, пока не будут уверены… или пока им не позволят. Да, пока им не позволят! Но ведь им не позволят, да?
Круг света. Теплого яркого света посреди черной пустыни под черным небом, и черная трава качается где-то за его пределами под порывами неощутимого ветра. Он успел! Его не догнали! И им не позволят приблизиться… пока.
Сердце бьется в груди, как перепуганный воробей. Плотный воздух не пролезает в горло, и каждый вздох – настоящая мука.
– Блистательный господин Той Караций?
Скучный невыразительный голос за спиной. Оглянуться? Нельзя. Нельзя! Если оглянуться, то случится катастрофа. Тогда его не спасет ничто.
– Тот самый блистательный господин Той Караций, что десять лет является бессменным лидером партии гуманистов? Я ждал встречи с тобой.
Страшнее всего скука и безразличие в этом чудовищном голосе. ОН там, где-то за границей круга, но его не остановит свет. И ОН может позволить тем, что крадутся, пересечь границу.
– Дети, блистательный господин Той Караций. Малолетние дети. Девианты. Ими становятся только в возрасте с восьми до десяти лет.
– Они чудовища! Им не место на земле!
Нет. Он говорит не то и не так. И те, кто крадутся, приближаются все ближе к свету, готовясь к прыжку сразу же, как только им позволят. Не надо! Пожалуйста, не надо! Он готов убивать, предавать, рвать зубами, только бы им не позволили!
– Они – дети. Малолетние дети, блистательный господин Той Караций. А финансируемый государством Институт человека превратил их жизнь в кошмар. И ты виновен в нем больше всего.
– Но они чудовища! Они убивают всех, до кого дотянутся! Один такой может убить меня! Как его распознать? Ведь он ничем не отличается от нормального ребенка!
Опять неправильно. И те, что крадутся, уже готовы прыгнуть. Нет!
– Не надо, я умоляю! Не позволяй им, господин, не позволяй! Я сделаю все, что захочешь! Я уничтожу Институт человека собственными руками, только не позволяй! Я стану носить этих маленьких чудовищ на руках, целовать их, ласкать, только не позволяй!
Да, да! Так правильно. Так и надо говорить. Пока он так говорит, они не прыгнут.
– Блистательный господин Той Караций, ты сказал. Твои слова услышаны и записаны. Но если ты вдруг забудешь их, то снова окажешься здесь. И рядом не найдется ничего, что могло бы защитить тебя. А сейчас я разрешаю тебе уйти.
ОН пропадает. Черная пустота вокруг становится еще более пустой, и те, кто крадутся, напружинились, чувствуя, что жертва вот-вот уйдет. Они боятся света, но они голодны, ужасно голодны, и они вот-вот преодолеют свой страх.
Свет начинает гаснуть, и теперь он отчетливо слышит дыхание тех, кто крадется, и видит их глаза. Уйти! Уйти! Проснуться!… Но как?
Свет гаснет, и он в ужасе оборачивается. Прямо на него летят кроваво-красные глаза того, кто наконец-то подкрался, и смрадное дыхание шибает в нос, и острые когти уже впиваются в плечо!…
Той Караций, бессменный лидер партии гуманистов, рывком сел в постели. Сердце колотилось как бешеное, пижама промокла от пота. Сквозь шторы сочился бледный рассвет.
Сон. Просто сон. Кошмар. Надо же такому присниться! Пообещать, что своими руками уничтожит Институт человека, свое любимое детище… Да, всем кошмарам кошмар.
Что-то было неправильно. Плечо саднило. Он опустил глаза – и почувствовал как ужас снова пронзает живот, скручивая внутренности в тугой комок.
Левый рукав пижамы болтался, располосованный в клочья. И три длинных красных царапины тянулись от плеча до самого сгиба локтя.
Если он поступит неправильно, те, что крадутся во мраке, найдут его. И остановить их будет некому. Теперь он знает совершенно точно.
14.06.843, огнедень
В старом отеле стояла непривычная тишина. Уже второй день Яна с Палеком ходили в школу, и Карина откровенно скучала без них. Она заставляла себя читать учебники за четвертый класс, который немного не успела закончить той злополучной осенью и экзамены за который ей предстояло сдавать не позже чем через два периода, но они не лезли в голову.
Впрочем, математику она всегда понимала хорошо, так что дроби, пропорции и уравнения на нахождение неизвестного давались ей легко. Хуже дела обстояли с географией и обществоведением: названия дальних городов и континентов в голосе держаться оказывались. Названия стран она еще кое-как запоминала, но где они расположены и какие животные там обитают, забывалось почти сразу же. Учебник по общему языку показался откровенно скучным: вопросы на понимание текста выглядели глупо, а учить правила ей почти не требовались: где и как ставить запятые и как правильно писать слова, она запоминала сразу, на глаз. Зато учебник по биологии ей сразу понравился. С яркими картинками птиц и зверей, с подробными описаниями и сценками из жизни, он приковывал внимание, заставляя глотать страницу за страницей. Несколько раз, увидев знакомые названия птиц, она подходила к окну и старалась с помощью своих не-глаз, которые папа называл "объемным сканером", увидеть сквозь листву кого-нибудь похожего на описания, но тщетно. Сквозь облака листьев шныряли серые птичьи тени, но не те, что надо.
Зато однажды она увидела сразу и обычными, и не-глазами самую настоящую волшебную фею. Миниатюрное создание сначала сновало в листве ближайшего марона вокруг уже наливающихся завязей будущих орехов, а потом вдруг – фрр! – подлетело к открытому окну и зависло в воздухе, с интересом изучая пялящуюся на нее девочку. Потом, заложив крутой вираж, она снова исчезла в листве, на сей раз – насовсем. Карина еще несколько раз подходила к окну и даже вылазила в него, исследуя рощу и пытаясь обнаружить фею, но безуспешно. Наверное, потому, что сказку нельзя найти – она отыщет тебя сама, когда ей захочется.
Накануне она снова начала перечитывать "Делай что должно". Книжка, хотя и толстая и местами скучная, с самого начала захватила ее. Вместе с героями Отряда она снова переживала падение Хамира и бегство от злобных жугличей через реку и болота, визит в Серое Княжество, гибель долины и Беллы (интересно, что такое "кавитонный реактор"?), смерть принцессы Камеллы на балу, морскую битву с флотом Майно, осаду Крестоцина… Дочитав книжку во второй раз, она задумалась, а каково путешествовать с настоящим Демиургом, пусть и не зная того? Слово "демиург" цепляло какую-то тревожную струнку глубоко внутри, что-то, связанное с вторжением солдат Института, но вспомнить толком ей никак не удавалось.
Вчера, в перидень, когда Яна с Палеком ушли в школу в первый раз, ей, оставшейся в своей комнате, хотелось завыть от тоски и одиночества. Но зашел Дзинтон, рассказал какую-то забавную историю, которую она сразу же забыла, посидел рядом с ней на кровати. Она прижалась к нему, чувствуя сквозь свою майку и его рубашку надежное тепло его тела, и сидела так несколько минут, наслаждаясь спокойной уверенностью, что папа никогда не бросит ее одну, а Дзинтон поглаживал ее по голове и рассказывал, как планеты вращаются вокруг звезд. Планеты ее мало интересовали, но ей нравилось просто сидеть, прижавшись к нему, и слушать его спокойный мягкий голос. Потом зашла Цукка и взяла ее с собой в магазин за продуктами, а потом… потом светило яркое солнце, с моря дул теплый соленый ветерок, щебетали птицы, и даже хотя Цукка ушла к себе в комнату готовиться к экзаменам в университет, и Дзинтон куда-то пропал, тоска больше не возвращалась.
Сегодня она уже не тосковала. Скучные учебники никуда не делись, но она уже точно знала, что справится – если только ее не подведет география. И папа в нее верит. Иногда она все еще внезапно вскидывалась, недоуменно оглядываясь по сторонам, словно отель, и Дзинтон, и Цукка вот-вот исчезнут, растворившись в черной глухой пустоте, и она почувствует шум в ушах и боль от выходящих из тела игл и трубок, и грубые дядьки перетащат ее на холодный пол железного ящика и повезут туда, где ей делают плохо и больно. Но наваждение проходило, и умиротворение старого отеля в неухоженном парке снова охватывало ее. У нее теперь снова есть папа! Настоящий папа! Он умный, и сильный, и веселый, и он защитит ее от всего на свете. А она сможет искупить все плохое, что сделала раньше.
Солнце уже поднялось довольно высоко, когда Дзинтон заглянул в комнату.
– Как дела? – спросил он, подмигнув. – Трудишься?
– Я читаю, – смущенно улыбнулась Карина. – Я сегодня уже две главы по географии прочитала!
– Молодец! – похвалил ее папа. – Ну-ка, как у нас главная столица Четырех Княжеств называется?
– Э-э-э… Саламир! – вспомнила девочка. – А раньше он был столицей Тапара, одного из Четырех княжеств, пока они еще не объединились.
– Умничка! А может, ты еще вспомнишь, где расположен хребет Шураллаха?
– Не-а, – Карина помотала головой. – Я такого еще не знаю.
– Южный Сураграш, на Западном континенте, – пояснил Дзинтон. – Там широкие степи, в которых раньше кочевники разводили овец и степных лошадей, а потом начинаются горы. Сначала небольшие отроги, потом скалы все выше и выше. На высоких горах круглый год лежит снег, и с ледников бегут холодные горные речки, которые сливаются в полноводную реку Кронг, на которой стоит город Граш. Слово "шураллаха" на поллахе, старом языке кочевников-гуланов, означает "небесные клыки", потому что снизу кажется, что они упираются в небо и царапают его.
– Здорово! – мечтательно произнесла Карина. – Не то что наши низенькие горы…
– Ну, наши горы тоже интересные, – Дзинтон поднял палец. – Можно даже сказать – уникальные, таких в мире совсем немного. Они называются "лакколиты". В таких местах миллионы лет назад подземная лава пыталась пробиться на поверхность, но не смогла. Зато она высоко выгнула землю, так что получились горы. Так что, возможно, где-то в Сураграше сейчас сидит вот такая же девочка, как ты, и мечтает приехать сюда, в Масарию, чтобы посмотреть на них и на наше море.
– А я бы хотела уехать отсюда насовсем, – вздохнула Карина. – Насовсем и навсегда.
– Из-за Института? – Дзинтон посмотрел на нее сверху вниз. Девочка кивнула и плотнее прижалась к нему. Он погладил ее по голове. – Понятно. Кара, знаешь, я именно потому к тебе и пришел.
Карина вывернула шею и снизу вверх посмотрела ему в лицо.
– Кара, ты боишься, что Институт человека не оставит тебя в покое. Что он рано или поздно доберется до тебя, и тогда ты вернешься в его лаборатории. И, в общем-то, это верно. Они тебя в покое не оставят. А я не могу всю жизнь держать тебя под своим крылом – ты должна жить независимой, настоящей жизнью. Вот почему сегодня Института человека не станет.
– Что? – потрясенно спросила девочка.
– Что слышала, – подмигнул Дзинтон. – Сегодня Институт человека прекратит свое существование раз и навсегда. А директор Джой Митера сядет в тюрьму всерьез и надолго. Кара, ты хочешь увидеть, как это произойдет?
– Хочу! – яростно кивнула та. – Очень хочу! А можно?
– Можно и нужно. Только тогда ты наконец-то поверишь, что прошлое ушло навсегда. Единственный способ победить свой страх – взглянуть ему в глаза и преодолеть его. Но у нас мало времени. Нам нужно побыстрее добраться до Института, иначе пропустим все самое интересное.
Он стремительно поднялся с кровати, поднимая вместе с собой Карину. Девочка вся напряглась. Она почувствовала, как самостоятельно шевелятся ее невидимые руки – от страха или от злости, не разобрать. В Институт? И Института больше не будет? Вот это да!
Топоча босыми ногами по деревянному полу, они быстро прошли к выходу и обули сандалии. По дороге Дзинтон заглянул в кухню.
– Цу, мы с Карой погулять. Вернемся часа через три, так что к обеду можем не успеть – оставьте что-нибудь пожевать.
– Хорошо, – откликнулась девушка. – А вы далеко?
– По делам, – фыркнул от ответа Дзинтон. – Если что, зови по прямому каналу. Да, и включи свое новое радио. Что-то мне подсказывает, что ты не пожалеешь.
Карина мимоходом тоже заглянула в кухню. Ну конечно – Саматта опять прилип к Цукке и, похоже, рассказывал ей что-то интересное. Наверное, они влюбились друг в друга. Ну ладно, Цукка еще не очень старая, но Саматте-то уже за тридцать. Он же совсем старик! Не поймешь этих взрослых…
– Папа, а Цукка с Саматтой влюбились друг в друга? – поинтересовалась она, когда они вышли за ворота.
– Много станешь любопытный нос в щелки совать – прищемят, – рассеянно откликнулся тот. – Подрастешь – сама разберешься. А пока надо торопиться, Эхира ждет. Ну, мелкая и слабосильная, спорим, что ты за мной не угонишься?
Вызов прошел почти точно в полдень. Вай как раз бросил взгляд на настенные часы, на табло которого светились цифры 09:76, и, выдернув из терминала личную карту, начал выбираться из-за стола. В животе тихо пробурчало, и как бы в унисон с этим бурчанием прозвенела трель коммуникатора.
Репортер тихо ругнулся. Наверняка очередной носитель сенсационной новости о застрявшей на дереве кошке или кошмарной автокатастрофе с поцарапанным бампером и разбитым подфарником. Задрали вконец…
– Канал "Трибуна". Слушаю, – нехотя произнес он, нажимая на клавишу приема. К некоторому его удивлению, коммуникатор не показал номер вызывающего. На его памяти за последний год такое случалось только дважды, и оба раза – из-за неисправности, как выяснилось, базовой станции оператора связи. В остальном аппаратура, негласно установленная в редакции, отслеживала даже звонки с номеров спецслужб, что однажды после звонка разъяренного сюжетом сотрудника Службы общественной безопасности даже позволило устроить крупный скандал. Экран также не соизволил показать восторженную физиономию доброхота – судя по всему, вызов шел с пелефона.
– Вай Краамс? – осведомился голос.
– Да, – слегка удивленно откликнулся репортер. О его незапланированном сегодняшнем дежурстве на входящих знали только три человека, и ни одному из них голос не принадлежал. – Слушаю.
– Бери резервную группу, две камеры и через полчаса будь возле ворот Института человека. И зарезервируй у руководства прямой эфир начиная с десяти сорока. Плевать, что стоит в программе в это время. Запомнил?
– Эй! – возмутился репортер. – Ты кто? И что я забыл у Института человека?
– Мое дело предупредить. Если не соизволишь оторвать задницу от стула, локти кусать будешь до конца жизни. А я вполне могу набрать номер "Известий".
– Но…
Связь прервалась, и в тесном кабинете воцарилась тишина. Вай Краамс в нерешительности замер. Судя по голосу, человек, мужчина неопределенного возраста. Псих? Помедлив, репортер ткнул в кнопку вызова шефа.
– Что? – недовольно спросил тот после пяти или шести звонков. – Я занят.
– Мне только что позвонили. Номер не определился, – сообщил репортер. – Картинки не было.
Шеф слегка приподнял бровь, что свидетельствовало о средней степени удивления.
– Звонивший сказал, что через полчаса я должен быть у Института человека, а с пол-одиннадцатого нужно зарезервировать прямой эфир. Детали не уточнялись, угрожал позвонить в "Известия".
Бровь шефа приподнялась еще выше. Несколько секунд зубр тележурналистики прокручивал сообщение в голове, потом спросил:
– Сам-то что думаешь? Шизик?
– Не знаю, – мотнул головой Вай. – По голосу не скажешь, но шизиков так редко определить можно. Возможно, дурацкая шутка.
– Ну и?
– Некогда думать. Нужно ехать. Чувствую – что-то случится. В крайнем случае теряем час времени и немного бензина. Прямой эфир подготовить, но программу не прерывать, предварительного извещения не давать. Поставить на желтый сигнал, окончательное решение приму на месте.
Шеф поморщился. Ну еще бы – отправить последнюю дежурную бригаду неизвестно зачем. А вдруг что-то действительно важное случится?
– Надо ехать, шеф, – с нажимом сказал Вай. – Меня чутье еще ни разу не обманывало.
– Ладно, – кивнул шеф. – Прямой эфир в десять сорок две на желтом сигнале, в десять сорок от тебя отмашка.
– Понял. Отбой.
Щелкнув клавишей сброса, репортер быстро глянул на часы. 10:01. Времени в обрез – только-только подхватиться и добраться до места. Жаль, не сходил пожрать на полчаса раньше…
Карина вцепилась в руку Дзинтона так, словно тонула в глубоком омуте. Все три ее невидимых руки напряглись, свернувшись в тугие спирали, готовые в любой момент начать крушить и разрывать. Тогда ночью, со всех ног убегая по темным, плохо освещенным улицам, она не запомнила окружающую местность, но внутренний сигнал опасности звенел не переставая. Они приближались к Институту! Там, за следующим поворотом. Или чуть дальше… Ужас потихоньку сковывал ее грудь, сердце билось все сильнее. А что если эта тетка, Эхира, их предала? Почему папа ей верит? Ведь она – заместитель директора! Может, не стоило соглашаться, когда папа предложил ей посмотреть, как проклятый Институт погибнет?
Словно почувствовав ее страх, Дзинтон остановился и присел перед девочкой на корточки.
– Карина, ты все еще можешь отказаться, – спокойно произнес он. – Если тебе так плохо, так страшно, может, не стоит туда ходить? Пойдешь домой?
Карина глубоко вздохнула и помотала головой. Нет, так нельзя. Она должна увидеть все своими глазами. Иначе она до конца жизни будет бояться. Папа сказал, что единственный способ победить свой страх – взглянуть ему в глаза и преодолеть его. И она знает – папа прав.
Дзинтон погладил ее по голове и выпрямился.
– Ну, храбрый заяц, пошли, – улыбнулся он. – Время на исходе. Ничего не бойся – я с тобой. Да, и не обращай внимания на то, что станет говорить Эхира. Тебя это удивит, но так надо. Это такая игра. Ага?
– Ага! – решительно тряхнула головой девочка.
– Тогда вперед.
За следующим поворотом обнаружилась небольшая вымощенная древней брусчаткой площадь. Несмотря на полуденный час, она оказалась совершенно пустой. Дальнюю ее часть обрубала высокая кованая ограда с высокими воротами, за которой начинался густой парк. Сквозь листья едва просвечивали белые стены корпусов Института. Поверху ограды тянулись тонкие нити проволоки-"ухорезки".
…кромешная тьма, завывание ветра, угрожающий шепот листвы. Яркие пятна прожекторов за спиной, глухое завывание сирен. Гнущийся под паническими ударами невидимых рук металл ограды – и отчаянное бегство в неизвестность, а под босыми ногами – твердые острые корни…
Карина вздрогнула, отгоняя видение, стиснула зубы и слегка ускорила шаг. Папа с ней, и она ничего не боится. Ничего! Вот только в животе противная слабость…