Время в капсуле раздваивалось. Одна составляющая его текла вспять и воспринималась ярко и отчетливо. Другая составляющая текла в нашем обычном понимании, но практически не воспринималась.
Теперь я мог рассказать всем, что со мной произошло в капсуле, почему я вернулся, почему погиб Левка, почему теряли сознание предыдущие испытатели, почему не возвращались некоторые автоматические капсулы. Задавать программу автоматическим капсулам необходимо было хотя бы за несколько часов перед стартом, если их отправляли на продолжительный срок.
Мы выиграли сражение, хотя и с потерями.
А что же мы имели в результате?
В прошлое проникнуть можно. Но капсула движется медленно, со скоростью обычного времени.
Прощай мечта проникнуть в прошлые столетия! Нельзя увидеть даже собственное детство, потому что сам испытатель за это время в капсуле превратится в ребенка.
Какова же практическая польза наших исследований? Конечно, можно проникнуть в прошлое на сутки или даже на неделю. Но для этого испытателя надо столько же времени специально готовить. Или вписывать в его мозг события последних суток в обратном порядке с помощью какой-либо аппаратуры, или заранее стирать всю информацию за сутки, предшествующие запуску.
Да. Результаты были очень скромные. Не могло быть и речи об исследовании истории. В лучшем случае мы могли вторично просмотреть недавние события, расследовать какое-либо преступление.
Теперь для испытателей появился еще один вид тренировок. Тренировки в темпокамере, камере времени. А точнее - антивремени.
Это были самые тяжелые тренировки. Ведь эксперимент проводился над нашим мозгом, после чего мы не помнили многих событий своей жизни. И, несмотря на то, что все это было нужно, именно этот вид тренировок отталкивал людей от нашей профессии. Она потеряла ореол романтики.
Через несколько лет мы уже не тренировались, мы уже работали, проникая в прошлое с исследовательскими целями.
Я рассказал Вале, как меня спасла наша таинственная девочка. Наш Солнечный зайчик. Это она заставила меня нажать кнопку возвращения.
После того дня мы ждали ее каждый вечер, но она не приходила. Теперь мы знали точно, что она появлялась не из будущего. Это было принципиально невозможно. А мы даже не догадались сфотографировать ее.
Ольга не появлялась у нас больше. Она словно возникла для того, чтобы однажды спасти меня и исчезнуть навсегда.
Особенно тяжело переживала ее исчезновение Валентина.
Но время шло, и боль постепенно стиралась.
Когда у нас родилась дочь, мы без колебаний назвали ее Ольгой. Валентина оставила в квартире все так, как было, когда у нас появлялся Солнечный зайчик. Она ни за что не позволяла делать мне в квартире какие-нибудь перестановки.
- Она еще вернется, - говорила Валентина. - Пусть для нее все будет привычным.
Прошло несколько лет. Наша дочь пошла в школу. Валентина заплетала ей в косы такие же большие банты, какие были у Солнечного зайчика, шила ей такие же платья. Она до мельчайших подробностей помнила девочку. Однажды она даже сказала мне, что наша дочь и лицом и фигурой походит на ту девочку. Прошло уже девять лет, и я не мог точно воспроизвести в памяти портрет девочки. Ведь и видели-то мы ее всего несколько раз.
7
Это произошло однажды вечером в конце мая. Валентина в это время была в командировке. В квартиру кто-то настойчиво позвонил. Так могла звонить только наша Ольга. Я открыл дверь, на пороге стояла, конечно, она.
- Почему ты так долго задержалась в школе? - строго спросил я.
Она удивленно посмотрела на меня.
- Но ведь я уже была дома.
- Когда это? Что-то я не заметил.
- Сразу после школы. Я полила цветы, а ты сходил в кондитерский магазин. Мы пили чай. Ты еще был такой смешной. Потом я пошла готовить уроки и поиграть к Марине.
Теперь я посмотрел на нее удивленно. Цветы не были политы. Ни в какой магазин я сегодня не ходил.
- Ну и сочиняешь ты, Оля. Надо все-таки приходить домой пораньше или предупреждать, чтобы я не беспокоился. Садись кушать.
Мы сели за стол. Я взял газету. Она поглядела на меня сердито. А когда дело дошло до чая, она не вытерпела и спросила:
- Папа, почему ты не достанешь коробки с пирожными и конфетами? Ведь я же ничем не провинилась.
- Оля, о каких коробках ты говоришь? Я не покупал ничего сегодня.
- Покупал! Ты был такой смешной. Курил. И придумал смешную игру, как будто ты меня не знаешь и впервые видишь. Спрашивал, как меня зовут.
Я обжегся горячим чаем.
- Постой, постой! Что ты говоришь? Какую игру?
- Ну как будто бы мы не знаем друг друга. И еще сказал, что тебя зовут Онуфрием…
- …Балалаевичем! - заорал я во все горло.
- Балалаевичем, - засмеялась она и стала вдруг так похожа на быстрого, неуловимого солнечного зайчика, так похожа на ту Ольгу, на ту девочку. Вспомнил?
- Вспомнил, Олька! Все вспомнил! Так это, значит, ты и была?
Она захлопала ресницами. Выражения радости, испуга, удивления, восторга и недоумения возникали и исчезали у нее на лице.
- Ну а кто же это еще мог быть, папочка? Ты сегодня какой-то совсем смешной. То игру придумал, а теперь все забыл.
- Я все помню, только не могу поверить, что это была ты. Ты и цветы уже поливала? И играла на рояле? И я не знал, как танцевать лагетту? Правильно?
- Ты придумал новую игру, папочка?
- Придумал, Олька! Ты подожди немного, я сбегаю в магазин. Бегом!
Потом мы пили чай с эклерами "Снежный". Она так их любила. Я вспоминал то, что случилось со мной однажды, девять лет назад.
- А когда мы танцевали с тобой чарльстон, ты сказала: "Тебя, папочка, не перетанцуешь".
- Да. Смешно. - Она засмеялась, словно серебряные колокольчики рассыпались по полу.
- А Матильда спрятала пластинки с лагеттой.
- Ага! А она положила их на место?
- Положила. Станцуем?
И мы начали танцевать лагетту, новый модный танец.
Когда она ложилась спать, я осторожно спросил:
- Оля, когда ты шла из школы, а потом к Марине, - с тобой ничего такого не было?.. Ну голова, например, закружилась? Или еще что-нибудь?
- Нет, папа. Я встретила Кольку из шестой квартиры.
Ну Колька-то уж, конечно, не имел к этому никакого отношения.
- Спи спокойно, Оля.
Да, это была она. Солнечный зайчик. Но как она могли очутиться в прошлом? Девять лет. Я работаю столько лет над проблемой путешествии в прошлое, но я ничего не могу понять. А она так просто путешествует в прошлое и настоящее… Значит, возможно что-то принципиально новое, другое. Значит, нам нужно искать другой путь…
Когда Валентина возвратилась из командировки, я ей все рассказал. Она мне сначала не поверила. Как такое может быть? И это говорит старый испытатель?
А я уже знал, что в скором времени я тоже появлюсь в том времени вместе с Ольгой. Человек, которого я однажды встретил с Ольгой, ведь это был я! Это я тогда, не в силах сдержаться, оглянулся и бросил быстрый взгляд на себя, тогда еще двадцатитрехлетнего.
- Помнишь тот день, когда ты ее увидела в первый раз? Она была так обрадована, что ты приехала из командировки. И сразу же назвала тебя мамой. Потом мы не попали в кино и гуляли по Лагерному саду. А потом она внезапно исчезла. Так вот. Вон на диване лежит ее портфель, но сама она еще дома не была. Я не знаю, как он попал в комнату. В котором часу она тогда исчезла?
- В девять, - одними губами прошептала побледневшая Валентина.
- В девять часов она позвонит в дверь и спросит, почему мы ее бросили в саду одну. И нисколько не удивится, что ты приехала, потому что для нее ты приехала тогда, на несколько часов раньше.
Все в этот вечер валилось из рук Валентины. Она и верила и не верила. Было уже довольно поздно, и Валентина на всякий случай позвонила всем знакомым, у которых могла быть Ольга. Но ее ни у кого не было.
В девять часов раздался звонок. Валентина не нашла в себе сил подняться с кресла. Я открыл дверь.
- Почему вы меня бросили в Лагерном саду одну? А? Признавайтесь! Испытываете на храбрость?
- Олька, - сказала Валентина и заплакала. - Солнечный зайчик!
- Почему ты плачешь, мама?
- Я ждала, я все время верила, что ты вернешься.
- Ну, мама, не такая уж я трусиха. Здесь всего-то четыре квартала.
Здесь "всего-то" было девять лет.
Александр Шалимов
Профилактика
- Следующий!
- Том Гарднер, сэр.
- Становись… Так… Подключаю электроды. Ни о чем не думать… Так… Когда проходил проверку последний раз?
- 7 октября 1984 года, сэр.
- Опоздание - неделя. Заплатишь штраф. Так… Эй, я же сказал - ни о чем не думать.
- Я был болен, сэр, поэтому не мог явиться на прошлой неделе.
- Так… Справка есть?.. Хорошо… Готово. Отключаю электроды. Давай паспорт. Вот получай… девяносто пять процентов лояльности, гарантия плюс-минус три процента. Следующий!
- Но почему девяносто пять, сэр? У меня всегда было сто.
- Было сто, а теперь девяносто пять. Все живет, все изменяется, ты тоже.
- Но я не изменился. Я все тот же. Работаю клерком у Джонсона и Кº. Это, может быть, машина?..
- У машины точность плюс-минус один процент. А если хочешь знать, ты потерял свои пять процентов, когда услышал о штрафе. В твоем мозгу возник устойчивый индекс протеста. У абсолютно лояльных граждан нашего государства этого не должно быть. Следующий!
- Но я не виноват, сэр. Я даже готов заплатить штраф, если вам угодно.
- Припомни об этом, когда придешь сюда через полгода. Следующий!
- Салли Кавиш, сэр.
- О, мое почтение! Пожалуйте сюда, красотка. Вот так! Чуть-чуть левее. Подключаю электроды. А теперь минутку полного спокойствия. Прошу ни о чем не думать. Абсолютно ни о чем. И даже об этом… И об этом тоже… О, черт! Пардон, моя милочка. Так у нас ничего не получится. Я же просил - ни о чем не думать. От всего абстрагируйся.
- От всего абстра… что, сержант?
- Ничего… Просто ни о чем не думайте. Несколько секунд… Только несколько секунд. Проклятие, при чем тут пять долларов?
- О, сэр, именно пять долларов мне не хватило вчера на чудесный новый джемпер. И вообразите, муж, такая скотина, отказал.
- Разумеется, это весьма неприятно… Да перестаньте наконец думать о муже. Увидите его вечером и скажете ему все это…
- Я не могу не думать, он меня очень обидел.
- Послушайте, мэм. Проверка лояльности у каждого сознательного гражданина не должна занимать более одной минуты. Эта норма утверждена федеральным бюро. А вы, пардон, торчите перед аппаратом уже пять минут и ни с места. Можете вы несколько мгновений ни о чем не думать?
- Постараюсь, сэр.
- Ну, я жду…
- А я ничего и не думаю.
- Три дюжины бочек рогатых чертей! Вы понимаете, что такое ни о чем не думать? Не понимаете?.. О-о!.. Придется докладывать шефу. Алло, старший сержант О'Патрик? Я - сержант Джонс. Тут у меня миссис Салли Кавиш. С ней ничего не получается. Она не может ни о чем не думать… Что на экране? Невообразимый горох с капустой, сэр. Ничего понять нельзя. Шляпки, платья, чулки, какая-то старая шкура.
- Это натуральная выдра, сержант. Мне Тото обещал достать на горжетку.
- Помолчите, вы, я говорю не с вами. Да, шеф, это был ее голос… Что еще? Трудно понять. По-видимому, обрывки кадров из каких-то кинофильмов. Что за фильмы? Не могу разобрать. Каша… Сейчас спрошу у нее. Миссис Кавиш, вспомните, какие фильмы вы смотрели на прошлой неделе… О, черт!.. Это я не вам, сэр. Сплошная порнография и вестерны!.. Что? Дать сто процентов? О'кэй, сэр. Вы свободны, миссис Кавиш. Ваш паспорт. Поздравляю, сто процентов лояльности Следующий!
- Здорово, сержант. Меня зовут Ник Смокри. Куда и чего?
- Первый раз, парень?
- Именно. Вчера стукнуло шестнадцать.
- О'кэй, Ник. Это чертовски просто. Стань туда и минутку ни о чем не думай. Ты это должен уметь…
- Здесь даже и о девочках нельзя думать, сержант?..
- О-ля-ля! А у тебя, вижу, губа не дура, парень. Первый сорт девчонка! Бьюсь об заклад, ты ее видел в фильме.
- Нет - настоящая. И живет недалеко отсюда.
- Подождите-ка. А вот эта?.. Ух ты! И эта настоящая?
- Ага!
- Слушай, Ник, зачем тебе две? Познакомь с одной меня. Познакомишь?
- Ладно. Приходи сегодня вечером в бар "Под палтусом".
- О'кэй. Давай твою метрику. Получай, Ник, первые сто процентов. До вечера!.. Следующий! Следующий, говорю! Неужели все?.. Э-э, а ты, бабка, чего ждешь?
- Прислали на проверку, милай! Доктор Осслоп послал. Иди, говорит, старая, пускай тебя по всем индиксям проверят, что там у тебя внутри скрывается. Пускай они рентгену всей твоей… этому сделают. И справку дадут.
- Так сюда и послал?
- Так и послал, милай. Бумажку дал. Да я ее кудай-то задевала. Не найду.
- Чудеса! Ведь тебе, бабушка, верно уже за восемьдесят?
- Девяносто три, красавчик!
- О'кэй! А мы проверяем от шестнадцати до семидесяти пяти. Тебя не надо проверять, бабушка. Иди домой.
- Это как же домой! Это что ж, так мне и помирать без проверки? Доктору Осслопу я чего скажу? Ты мне тут колесо не крути, парень. Проверяй и справку давай. А не хочешь проверять, я жаловаться пойду. Я законы знаю… Не смотри, что старая. Меня знаешь до чего боятся? Соседа Смайса три раза из петли вынимали. Вот так!.. Давай свое дело делай и помалкивай.
- Вот поговори с такой. Ну и денек. Собачья должность. Послушай, бабушка…
- Раздеваться, что ль, красавчик? Совсем, что ли?
- Этого еще не хватало. Подожди! Ты что, первый раз тут?
- Первый раз, миленький.
"Ясно! И спрашивать нечего было. Эти проверки ввели десять лет назад. Ей уже тогда было за восемьдесят. Что за осел послал ее".
- Эй, слушай, бабушка, ничего не выйдет. Машина не в порядке.
- А ты поправь. Мне не к спеху. Подожду.
- Долго ждать.
- Ничего. Я работку с собой взяла. Буду вязать помаленьку.
- Вот старая ведьма!..
- Чего-чего?
- Это я с машиной, бабушка, разговариваю.
- Ну давай-давай…
Вспыхивает большой экран на стене. На экране лицо инспектора Смита начальника отдела в федеральном бюро по проверке лояльности. Сержант Джонс вскакивает с места и застывает в положении "смирно".
- Докладывайте, сержант, - разрешает с экрана инспектор.
- За время моего дежурства, - начинает Джонс и умолкает, похолодев от ужаса. "Бабка, - вспоминает он. - Проклятая бабка! Если инспектор ее заметит…" Перед глазами Джонса вспыхивают огненные строки параграфа № 186 - "присутствие посторонних в аппаратной во всех случаях, когда оно не вызвано непосредственной необходимостью определения индекса лояльности, строго запрещается". Джонс косит глаза в угол аппаратной. Старуха расставила складной стульчик и, сидя на нем, быстро двигает спицами: вяжет что-то длинное, как солитер. - За время моего дежурства… - хрипло повторяет Джонс.
- Что вы там мямлите! - раздраженно бросает с экрана инспектор. - Забыли форму отчетности? Число прошедших проверку за последние сутки, средний индекс лояльности, количество профилактических арестов. Я жду.
- "Суммированный суточный итог работы районного пункта по проверке лояльности, - вспоминает Джонс параграф № 217 "Особых правил", - является секретным и ни при каких обстоятельствах не подлежит разглашению. За разглашение виновный…" - дальше мысли Джонса начинают путаться.
- Ну же, - кричит с экрана инспектор. - Вы что, пьяны, заболели?.. Цифры, быстро!
- Семьдесят восемь, девяносто и пять десятых, ноль, - шепчет Джонс.
- Хорошо. Обращаю ваше внимание, сержант, на несколько завышенный средний индекс лояльности и особенно на отсутствие профилактических арестов, - цедит сквозь зубы инспектор. - Проверьте место нуля индикатора лояльности, а при подведении итогов округляйте в сторону уменьшения. И не будьте формальны. Вызывайте ваших клиентов на откровенность. Вы поняли? Завтра в тринадцать ноль-ноль сами явитесь для внеочередной проверки лояльности. Все!
Экран гаснет, и сержант Джонс вздыхает с облегчением. Потом с ненавистью смотрит на старуху.
- Ну, погоди, - бормочет он. - Я тебе устрою "рентгену" по всем "индиксям". Ведь, кажется, был такой один пункт в правилах…
Джонс торопливо листает пухлый томик "Особых правил".
- Ага! Есть: "Каждый совершеннолетний гражданин, находящийся в здравом уме и твердой памяти…" Гм, в здравом уме, - повторяет Джонс и с сомнением косится на старуху… - Ничего, сойдет, - тут же решает он. Значит, "находящийся в здравом уме… может быть в любое время допущен к проверке лояльности по собственному желанию". "По собственному желанию" этот параграф никогда не применяется. Не мудрено, что я забыл его.
Джонс откладывает "Правила" и многозначительно откашливается.
- Ну-с, - говорит он. - Начнем!
Старуха клюет носом. Она задремала.
- Эй, бабушка, - повышает голос Джонс. - Проснись. Фамилия, имя?
Старуха вздрагивает и роняет вязанье. С испугом глядит на сержанта.
- Фамилия, имя, - повторяет Джонс.
- Фу ты, напугал, - недовольно бормочет старуха. - Наладил машину-то?
- Наладил! Как тебя звать?
- Меня-то?.. Мелания Фукс по мужу, а девичья моя фамилия Воречек.
- А девичья твоя фамилия мне ни к чему. Фукс, значит. Гражданство у тебя какое?
- Здешнее. Я, милай, тут всю жизнь прожила. Несмышленышем меня сюда привезли. Отец-то мой из Польши перебрался. Еще, почитай, до первой войны.
- Ладно! Иди становись вон туда.
- В шкаф-то в этот? А раздеваться где?
- Да не надо раздеваться. Так все сделаем.
- Ты смотри, милай, делай как полагается. Чтобы все видно было.
- Будет, будет. Ты не сомневайся. Насквозь тебя увижу. Лезь. Вот так. А теперь подумай, бабушка, о том, что тебе больше всего на свете не нравится.
- Это про что же, значит?
- Про что хочешь, что тебе не по душе: цены, налоги, пенсия по старости. Ты пенсию получаешь?
- Мало, милай!
- Вот и об этом подумай. Словом, обо всем, что тебе хотелось бы изменить.
- Это чтобы желчь разлилась?
- Вот именно.
- Не вредно это мне будет, сыночек?
- А без этого нельзя. Ничего у нас с тобой не получится.
- Ну давай, попробую…
- Пробуй, бабушка, пробуй… Вот так. Хорошо, очень хорошо! Ай да старая! Да ты, оказывается, самый что ни на есть "подрывной элемент" в нашей стране. Хватит, хватит! У меня уже прибор зашкалило. Вылезай.
- Ну как? Увидел что?
- Все видел. Плохо твое дело. Придется тебя изолировать. Опасная ты для окружающих.
- Это куда же ты меня изолировать хочешь? В санаторий, что ли?
- Там видно будет. Пока в полицейский участок.
- Очумел? Идол!
- Тихо! За оскорбление должностного лица могу оштрафовать.
- Тещу свою штрафуй. Жулик! Меня доктор Осслоп послал кишки проверить, а ты мне на голову трубу наводишь. Я тоже кое-что понимаю. Не маленькая.
- Фу ты, черт! Кишки! Почему сразу не сказала?
- А ты что, сам не видишь? При аппарате сидишь, а не видишь. Все вы жулики, дармоеды, олухи недоученные.