Только теперь дошел до меня жуткий смысл происходящего. Прыжок через столетие! Не просто в смежный мир, а в мир совсем иных вещей, иных машин, иных привычек и отношений. На несколько часов, может быть на сутки, Гайд завладеет душой Джекиля, но обманет ли он окружающих, если захочет остаться инкогнито? Его скроет лицо Джекиля, костюм Джекиля, но выдаст язык, строй мыслей и чувств, условные рефлексы, незнакомые тому миру. Не слишком ли велик риск прыжка, вскруживший мне голову?
Но я ничего не сказал Заргарьяну, не выдал внезапных своих опасений, даже не вздрогнул, когда он дал команду включить протектор. Темнота, как и раньше, окружила меня. Темнота и тишина, сквозь которую, как будто издалека, точно в густом и сыром тумане, пробивались едва слышные голоса, тоже знакомые, но почти забытые, словно их отделяла от меня уже преодоленная в прыжке сотня лет.
- Ничего не понимаю. Как у тебя?
- Исчезло. Что-то пробивается, но изображения нет.
- А на шестом есть. Только светимость ослаблена. Ты понимаешь что-нибудь?
- Есть соображения. Опять вне фазы. Как и тогда.
- Но мы же не зарегистрировали шока.
- Мы и тогда не зарегистрировали.
- Тогда энцефалографы записали сон. Фаза парадоксального сна. Помнишь?
- По-моему, сейчас другое. Обрати внимание на четвертый. Кривые пульсируют.
- Может, усилить?
- Подождем.
- Боишься?
- Пока нет оснований. Проверь дыхание.
- Прежнее.
- Пульс?
- Тот же. И давление не повышено. Может быть, изменение биохимических процессов?
- Так нет же показаний. У меня впечатление вмешательства извне. Или сопротивление рецептора, или искусственное торможение.
- Фантастика.
- Не знаю. Подождем.
- Я и так жду. Хотя…
- Смотри! Смотри!
- Не понимаю. Откуда это?
- А ты не гадай. Как отражение?
- В той же фазе.
- В той ли?
И вновь тишина, как тина, поглотила все звуки. Я уже ничего не слышал, не видел и не чувствовал.
ПРЫЖОК ЧЕРЕЗ СТОЛЕТИЕ
Переход от тьмы к свету сопровождался странным состоянием покоя. Как будто я плавал в прозрачном холодноватом масле или пребывал в состоянии невесомости в молочно-белом пространстве. Тишина сурдокамеры окружала меня. Ни дверей, ни окон не было - свет исходил ниоткуда, неяркий, теплый, будто солнечный свет в облаках. Снежное облако потолка незримо переходило в облачную кипень стен. Белизна постели растворялась в белизне комнаты. Я не чувствовал прикосновения ни одеяла, ни простыни, словно они были сотканы из воздуха, как платье андерсеновского голого короля.
Постепенно я начал различать окружавшие меня вещи. Вдруг вырисовывался экран с белым кожухом позади, сначала совсем невидный, а если присмотреться - принимавший вид металлического листа, зеркально отражавшего белую стену, постель и меня. Он был обращен ко мне, как чей-то глаз или ухо, и, казалось, подслушивал и подглядывал каждое мое движение или намерение. Как подтвердилось позже, я не ошибся.
Возле постели плавала плоская белая подушка с мелкой, зернистой поверхностью. Когда я дотронулся до нее, она оказалась сиденьем стула на трех ножках из незнакомого мне плотного прозрачного пластика. Еще я заметил такой же стол и что-то вроде термометра или барометра под стекловидным колпаком - видимо, прибор, регистрирующий какие-то изменения в воздухе.
Снежная белизна кругом рождала ощущение покоя, но во мне уже нарастали тревога и любопытство, Отбросив невесомое одеяло, я сел. Белье на мне напоминало егерское: оно так же обтягивало тело, но кожа не ощущала его прикосновения. Я взглянул на экран и вздрогнул: в тусклой зеркальности его возник смутный облик человека, сидевшего на постели. Он совсем не походил на меня, казался выше, моложе и атлетичнее.
- Можете встать и пройтись вперед и назад, - сказал женский голос.
Я невольно оглянулся, хотя и понимал, что в комнате никого не увижу. "Ничему не удивляйся, ничему!" - так приказал я себе и послушно прошел до стены и обратно.
- Еще раз, - сказал голос.
Я повторил упражнение, догадываясь, что кто-то и как-то за мной наблюдает.
- Поднимите руки.
Я повиновался.
- Опустите. Еще раз. Теперь присядьте. Встаньте.
Я честно проделал все, что от меня требовали, не задавая никаких вопросов.
- Ну, а теперь ложитесь.
- Я не хочу. Зачем? - сказал я.
- Еще одна проверка в состоянии покоя.
Непонятная мне сила легко опрокинула меня на подушку, и руки сами натянули одеяло. Интересно, как добился этого мой невидимый наблюдатель? Механически или внушением? Бесенок протеста во мне бурно рвался наружу.
- Где я?
- У себя дома.
- Но это какая-то больничная палата.
- Как вы смешно сказали: па-ла-та, - повторил голос. - Обыкновенная витализационная камера. Мы ее оборудовали у вас дома.
- Кто это "мы"?
- Цемс. Тридцать второй район.
- Цемс? - не понял я.
- Центральная медицинская служба. Вы и это забыли?
Я промолчал. Что можно было на это ответить?
- Частичная послешоковая потеря памяти, - пояснил голос. - Вы не старайтесь обязательно вспомнить. Не напрягайтесь. Вы спрашивайте.
- Я и спрашиваю, - согласился я. - Кто вы, например?
- Дежурный куратор. Вера-седьмая.
- Что? - удивился я. - Почему седьмая?
- Опять смешно спрашиваете: "Почему седьмая?" Потому что, кроме меня, в секторе есть Вера-первая, вторая и так далее.
- А фамилия?
- Я еще не сделала ничего выдающегося.
Спрашивать дальше было опасно. Начинался явно рискованный поворот.
- А вы можете показаться? - спросил я.
- Это необязательно.
Наверное, противная, злая старуха. Педантичная и придирчивая.
Послышался смех. И голос сказал:
- Придирчивая - это верно. Педантичная? Пожалуй.
- Вы и мысли читаете? - растерялся я.
- Не я, а когитатор. Специальная установка.
Я не ответил, мысленно прикидывая, как обмануть эту чертову установку.
- Не обманете, - сказал голос.
- Это непорядочно.
- Что?
- Не-по-ря-дочно! - рассердился я. - Некрасиво! Нечестно! Подглядывать и подслушивать нечестно, а в черепную коробку к человеку лезть и совсем подло.
Голос помолчал, потом произнес строго и укоризненно:
- Первый больной в моей практике, возражающий против когитатора. Мы же не подключаем его к здоровому человеку. А у больного просматриваем все: нейросистему, сердечно-сосудистую, дыхательный аппарат, все функции организма.
- Зачем? Я здоров как бык.
- Обычно наблюдатели не встречаются с больными, но мне разрешили.
Теперь я уже видел, кому принадлежал голос. Отражающая поверхность экрана потемнела, как вода в омуте, и растаяла. На меня смотрело лицо молодой женщины в белом, с короткой волнистой стрижкой.
- Можете спрашивать - память вернется, - сказала она.
- А что со мной?
- Вам сделали операцию. Пересадка сердца. После катастрофы. Вспоминаете?
- Вспоминаю, - сказал я. - Из пластмассы?
- Что?
- Сердце, конечно. Или металлическое?
Она засмеялась с чувством превосходства учительницы, внимающей глупому ответу ученика.
- Не зря говорят, что вы живете в двадцатом веке.
Я испугался. Неужели им уже все известно? А может быть, так и лучше: ничего не надо объяснять, незачем притворяться. Но я на всякий случай спросил:
- Почему?
- А разве не так? Искусственное сердце применялось давным-давно. Мы заменили его органическим, выращенным в специальных средах. А вы мыслите категориями двадцатого века, как и полагается специалисту-историку. Говорят, вы знаете все о двадцатом веке. Даже какие туфли носили.
- На гвоздиках, - засмеялся я.
- Что, что?
- На гвоздиках.
- Не понимаю.
Я вздохнул. Распространеннейшее, столетия бытовавшее слово, дожившее до ядерной физики, уже исчезло из словаря двадцать первого века. Интересно, чем они заменили гвозди? Клеем?
- Вот что, милая девушка… - начал я.
Но она со смехом меня перебила:
- Это так в том веке говорили - "милая девушка"?
- Вот именно, - сурово подтвердил я. - Мне надоело лежать, я хочу одеться и выйти.
Она нахмурилась.
- Одеться вы можете, платье вам будет доставлено. Но выйти пока нельзя. Процесс обсервитации еще не закончен. Тем более после шока с потерей памяти. Мы еще проверим ваш организм в привычных для вас нейрофункциях.
- Здесь?
- Конечно. Вы получите вашего "механического историка". Причем лучшую, последнюю его модель. Без кнопочного управления. Настройка автоматическая, на ваш голос.
- А вы будете подглядывать и подслушивать?
- Обязательно.
- Не пойдет, - сказал я. - Не буду же я при вас одеваться и работать.
Веселое удивление отразилось в ее глазах. Она с трудом сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Спросила, прикрыв рот:
- Это почему же?
- Потому что я живу в двадцатом веке, - отрезал я.
- Хорошо, - согласилась она. - Я выключу видеограф. Но внутриорганические процессы останутся под наблюдением.
- Ладно, - сказал я. - Хоть вы и седьмая, но умненькая.
Она опять не поняла, но я только рукой махнул. Чехова она явно не читала или не помнила. А миленькая рожица ее на экране уже исчезла. Исчезла вдруг и часть стены, пропустив в комнату что-то похожее на радиатор из переплетенных прямоугольных трубок. "Что-то" оказалось обыкновенной вешалкой, на которой с удобством разместилась моя предполагаемая одежда.
Я выбрал узкие светлые брюки, закрепленные внизу, как у наших гимнастов, и такой же свитер, напомнивший мне знакомую вестсайдку. В зеркальном пространстве экрана отразилось нечто мало похожее на меня, но вполне респектабельное и не оскорбляющее глаз. Не в белье же встречать людей нового века! Я обернулся на шум позади меня, словно кто-то вошел на цыпочках. Но это был не человек, а нечто отдаленно напоминавшее плоский холодильник или несгораемый шкаф. И вошло оно непонятно как, будто возникнув из воздуха вместо исчезнувшей вешалки. Вошло и замерло, мигнув зеленым глазком индикатора.
- Интересно, - сказал я вслух, - должно быть, это и есть мой "механический историк"?
Зеленый глазок побагровел.
- Сокращенно "Мист-12", - сказал шкаф ровным, глухим, лишенным интонационного богатства голосом. - Я вас слушаю.
ГЛОССАРИЙ "МИСТА"
Я долго молчал, прежде чем начать разговор. Девушке я поверил: ни подсматривать, ни подслушивать она не будет. Но о чем говорить с этим механическим циклопом? Не светский же разговор вести.
- Каков объем твоей информации? - спросил я осторожно.
- Энциклопедический, - ответил он немедленно. - Более миллиона справок. Могу назвать точную цифру.
- Не надо. Предмет справок?
- Предел глоссария - двадцатый век. Характер справок неограничен.
Мне захотелось его проверить:
- Назови мне имя и фамилию третьего космонавта.
- Андриян Николаев.
И то и другое совпадало. Я подумал и спросил опять:
- Кто получил Нобелевскую премию по литературе в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом году?
- Сартр. Но он отказался от премии.
- А кто это Сартр?
- Французский писатель и философ-экзистенциалист. Могу сформулировать сущность экзистенциализма.
- Не надо. Когда была построена Асуанская плотина?
- Первая очередь закончена в шестьдесят девятом году. Вторая…
- Хватит, - перебил я, с удовлетворением подумав, что у нас она была построена на пять лет раньше. Не все, очевидно, до буквочки совпадало у нас с этим миром.
"Мист" молчал. Он знал многое. Я мог начать разговор на самую для меня важную тему нашего опыта. Но подойти прямо к ней я все-таки не решился.
- Назови крупнейшее из научных открытий в начале века, - начал я осторожно.
Он отвечал без запинки:
- Теория относительности.
- А в конце века?
- Учение Никодимова - Яновского о фазовой траектории пространства.
Я чуть не подскочил на месте, готовый расцеловать этот многоуважаемый шкаф с мигающим глазом, - он подмигивал мне всякий раз, когда отчеканивал свой ответ. Но я только спросил:
- Почему Яновского, а не Заргарьяна?
- В конце восьмидесятых годов польский математик Яновский внес дополнительные коррективы к теории. Заргарьян же принимал участие только в начальных опытах. Он погиб в автомобильной катастрофе задолго до того, как удача первого миропроходца позволила Никодимову обнародовать открытие.
Я понимал, конечно, что это был не мой Заргарьян, а сердце все-таки защемило. Но кто же был этот первый миропроходец?
- Сергей Громов, ваш прадед, - отчеканил "Мист" своим глуховатым металлическим голосом.
Он не удивился нелепости моего вопроса - кто-кто, а потомок уж должен был бы знать все о делах своего предка. Но в кристаллах кибернетического мозга "Миста" удивление не было запрограммировано.
- Нужна справочная библиография? - спросил он.
- Нет, - сказал я и присел на постель, сжимая виски руками.
Невидимая мне Вера-седьмая меня, однако, не забывала.
- У вас участился пульс, - сказала она.
- Возможно.
- Я включу видеограф.
- Погодите, - остановил я ее. - Я очень заинтересован работой с "Мистом". Это удивительная машина. Спасибо вам за нее.
"Мист" ждал. Багровый глаз его снова позеленел.
- Были научные противники у Никодимова? - спросил я.
- Были они и у Эйнштейна, - сказал "Мист". - Кто же их принимает в расчет?
- А к чему сводились их возражения?
- Теорию полностью отвергли церковники. Всемирный съезд церковных организаций в восьмидесятом году в Брюсселе рассматривал ее как самую вредную ересь за последние две тысячи лет. Тремя годами раньше особая папская энциклика объявила ее кощунственным извращением учения о Христе, сыне божьем, возвратом к доктрине языческого многобожия. Столько Христов - сколько миров. Этого не могли стерпеть ни епископы, ни патриархи. А видный католический ученый, итальянский физиолог Пирелли назвал теорию фаз самым действенным по своей антирелигиозной направленности научным открытием века, абсолютно несовместимым с идеей единобожия. Совместить здесь кое-что, правда, все же пытались. Американский философ Хеллман, например, объяснял берклианскую "вещь в себе", как фазовое движение материи.
- Бред сивой кобылы, - сказал я.
- Не понимаю, - отозвался "Мист". - Кобыла - это половая характеристика лошади. Сивый - серый. Бред - бессвязная речь. Сумасшествие лошади? Нет, не понимаю.
- Просто языковой идиом. Приблизительный смысл: нелепица, чушь.
- Программирую, - сказал "Мист". - Поправка Громова к русской идиоматике.
- Ладно, - остановил я его, - расскажи лучше о фазах. Все ли они подобны?
- Марксистская наука утверждает, что все. Опытным путем удалось доказать подобие многих. Теоретически это относится ко всем.
- А были возражения?
- Конечно. Противники материалистического понимания истории настаивали на необязательности такого подобия. Они исходили из случайностей в жизни человека и общества. Не будь крестовых походов, говорили они, история средневековья сложилась бы по-другому. Без Наполеона иной была бы карта новейшей Европы. А отсутствие Гитлера в политической жизни Германии не привело бы мир ко второй мировой войне. Все это давно уже опровергнуто. Исторические и социальные процессы не зависят от случайностей, изменяющих те или иные индивидуальные судьбы. Такие процессы подчинены общим для всех законам исторического развития.
Я вспомнил свой спор с Кленовым и свой же вопрос:
- Но ведь возможна такая случайность: Гитлера нет, не родился. Что тогда?
И "Мист" почти дословно повторил Кленова:
- Появился другой фюрер. Чуть раньше, чуть позже, но появился. Ведь решающим фактором была не личность, а экономическая конъюнктура тридцатых годов. Объективная случайность появления такой личности подчинена законам исторической необходимости.
- Значит, везде одно и то же? Во всех фазах, во всех мирах? Одни и те же исторические фигуры? Одни и те же походы, войны, революции? Одна и та же смена общественных формаций?
- Везде. Разница только во времени, а не в развитии. Смены общественно-экономических формаций в любой фазе однородны. Они диктуются развитием производительных сил.
- Так думали в прошлом веке, а сейчас?
- Не знаю. Это не запрограммировано. Но я вероятностная машина и могу делать выводы независимо от программы. Законы диалектического материализма остаются верными не только для прошлого.
- Еще вопрос, "Мист". Велико ли по объему математическое выражение теории фаз?
- Оно включает общие формулы, расчеты Яновского и систему уравнений Шуаля. Три страницы учебника. Я могу воспроизвести их.
- Только устно?
- И графически.
- Долго?
- В пределах минуты.
Послышался легкий шум, похожий на жужжание электрической бритвы, и передняя панель машины откинулась наподобие полочки с металлическими держателями. На полочке белели два аккуратных картонных прямоугольника, мелко испещренные какими-то значками и цифрами. Когда я взял их, панель захлопнулась, и так плотно, что даже линия соединения исчезла.
Позади меня раздался тоненький детский голос:
- Я здесь, пап. Ты не сердишься?
Я обернулся. Мальчик лет шести-семи в голубом, как небо, обтягивающем тело костюмчике стоял у глухой белой стены. Он был похож на картинки из детских модных журналов, где всегда рисуют таких красивых спортивных мальчиков.
ПРАВО ОТЦА
- Как ты вошел? - спросил я.
Он шагнул назад и исчез. Стена, по-прежнему ровная и белая, падала вниз. Потом из нее высунулась лукавая мордочка, и мальчишка, как "человек, проходящий сквозь стены", вновь возник в комнате.
"Светозвукопротектор", - вспомнил я. Здесь применяли белый, создающий полную иллюзию стен.
- Я тайком, - признался мальчишка, - мама не видела, а Вера глаз выключила.
- Откуда ты знаешь?
- А глаз сюда через гимнастический зал смотрит. Как побегаешь там, она кричит: "Уйди, Рэм! Ты опять в поле зрения".
- Где кричит?
- Далеко. В больнице. - Он махнул куда-то рукой.
Я не сказал "понятно", потому что понятно не было.
- А Юля плакала, - сообщил Рэм.
- Почему же она плакала?
- Из-за тебя. Ты опыт не разрешаешь. Ты злой, папка. Так нельзя.
- Какой же это опыт? - полюбопытствовал я.
- Ее в облачко-невидимку превратят. Как в сказке. Облачко полетит-полетит и вернется. И опять станет Юлькой.
- А я не позволяю?
- Не позволяешь. Боишься, что облачко не вернется.
Теперь я уже совсем заблудился. Как в лесу. Выручила Вера, снова напомнив мне о пульсе.
- Верочка, - взмолился я, - объясните, почему я не разрешаю Юльке стать невидимкой? Все память проклятая!
Я услышал знакомый смех.
- Как вы непонятно говорите: про-кля-тая… Смешно. А с Юлей вы сами должны решить - ваше семейное дело. Именно поэтому к вам рвется Аглая. Я не позволила ей: боюсь, это вас взволнует. Но она настаивает.
- Давайте, - сказал я, - постараюсь не волноваться.