ГЛАВА 2
…Опустевший дом превратился в логово лисиц и барсуков, и потому здесь могут появляться странные оборотни и призраки.
А.Уэда
Я проснулся посреди ночи оттого, что в комнате разговаривали. Разговаривали двое едва слышным шепотом. Голоса были очень похожи, но один был немного сдавленный и хрипловатый, а другой выдавал крайнее раздражение.
- Не хрипи, - шептал раздраженный. - Ты можешь не хрипеть?
- Могу, - отозвался сдавленный и заперхал.
- Да тише ты… - прошипел раздраженный.
- Хрипунец, - объяснил сдавленный. - Утренний кашель курильщика… - Он снова заперхал.
- Удались отсюда, - сказал раздраженный.
- Да все равно он спит…
- Кто он такой? Откуда свалился?
- А я почему знаю?
- Вот досада… Ну просто феноменально не везет.
Опять соседям не спится, подумал я спросонья. Я вообразил, что я дома. Дома у меня в соседях два брата-физика, которые обожают работать ночью. К двум часам пополуночи у них кончаются сигареты, и тогда они забираются ко мне в комнату и начинают шарить, стуча мебелью и переругиваясь.
Я схватил подушку и швырнул в пустоту. Что-то с шумом обрушилось, и стало тихо.
- Подушку верните, - сказал я, - и убирайтесь вон. Сигареты на столе.
Звук собственного голоса разбудил меня окончательно. Я сел. Уныло лаяли собаки, за стеной грозно храпела старуха. Я, наконец, вспомнил, где нахожусь. В комнате никого не было. В сумеречном свете я увидел на полу свою подушку и барахло, рухнувшее с вешалки. Бабка голову оторвет, подумал я и вскочил. Пол был холодный, и я переступил на половики. Бабка перестала храпеть. Я замер. Потрескивали половицы, что-то хрустело и шелестело в углах. Бабка оглушительно свистнула и захрапела снова. Я поднял подушку и бросил ее на диван. От рухляди пахло псиной. Вешалка сорвалась с гвоздя и висела боком. Я поправил ее и стал подбирать рухлядь. Едва я повесил последний салоп, как вешалка оборвалась и, шаркнув по обоям, снова повисла на одном гвозде. Бабка перестала храпеть, и я облился холодным потом. Где-то поблизости завопил петух. В суп тебя, подумал я с ненавистью. Старуха за стеной принялась вертеться, скрипели и щелкали пружины. Я ждал, стоя на одной ноге. Во дворе кто-то сказал тихонько: "Спать пора, засиделись мы сегодня с тобой". Голос был молодой, женский. "Спать так спать, - отозвался другой голос. Послышался протяжный зевок. - Плескаться больше не будешь сегодня?" - "Холодно что-то. Давай баиньки". Стало тихо. Бабка зарычала и заворчала, и я осторожно вернулся на диван. Утром встану пораньше и все поправлю как следует…
Я лег на правый бок, натянул одеяло на ухо, закрыл глаза и вдруг понял, что спать мне совершенно не хочется - хочется есть. Ай-яй-яй, подумал я. Надо было срочно принимать меры, и я их принял.
Вот, скажем, система двух интегральных уравнений типа уравнений звездной статистики; обе неизвестные функции находятся под интегралом. Решать, естественно, можно только численно, скажем, на БЭСМе… Я вспомнил нашу БЭСМ. Панель управления цвета заварного крема. Женя кладет на эту панель газетный сверток и неторопливо его разворачивает. "У тебя что?" "У меня с сыром и колбасой". С польской полукопченой, кружочками. "Эх ты, жениться надо! У меня котлеты, с чесночком, домашние. И соленый огурчик". Нет, два огурчика… Четыре котлеты и для ровного счета четыре крепких соленых огурчика и четыре куска хлеба с маслом…
Я откинул одеяло и сел. Может быть в машине что-нибудь осталось? Нет, все, что там было, я съел. Осталась поваренная книга для Валькиной мамы, которая живет в Лежневе. Как это там… Соус пикан. Полстакана уксусу, две луковицы… и перчик. Подается к мясным блюдам… Как сейчас помню: к маленьким бифштексам. Вот подлость, подумал я, ведь не просто к бифштексам, а к ма-а-аленьким бифштексам. Я вскочил и подбежал к окну. В ночном воздухе отчетливо пахло ма-а-аленькими бифштексами. Откуда-то из недр подсознания всплыло: "Подавались ему обычные в трактирах блюда, как-то: кислые щи, мозги с горошком, огурец соленый (я глотнул) и вечный слоеный сладкий пирожок…" Отвлечься бы, подумал я и взял книгу с подоконника. Это был Алексей Толстой, "Хмурое утро". Я открыл наугад. "Махно, сломав сардиночный нож, вытащил из кармана перламутровый ножик с полсотней лезвий и им продолжал орудовать, открывая жестянку с ананасами (плохо дело, подумал я), французским паштетом, с омарами, от которых резко запахло по комнате". Я осторожно положил книгу и сел за стол на табуретку. В комнате вдруг обнаружился вкусный резкий запах: должно быть, пахло омарами. Я стал размышлять, почему я до сих пор ни разу не попробовал омаров. Или, скажем, устриц. У Диккенса все едят устриц, орудуют складными ножами, отрезают толстые ломти хлеба, намазывают маслом… Я стал нервно разглаживать скатерть. На скатерти виднелись неотмытые пятна. На ней много и вкусно ели. Ели омаров и мозги с горошком. Ели маленькие бифштексы с соусом пикан. Большие и средние бифштексы тоже ели. Сыто отдувались, удовлетворенно цыкали зубом… Отдуваться мне было не с чего, и я принялся цыкать зубом.
Наверное, я делал это громко и голодно, потому что старуха за стеной заскрипела кроватью, сердито забормотала, загремела чем-то и вдруг вошла ко мне в комнату. На ней была длинная серая рубаха, а в руках она несла тарелку, и в комнате сейчас же распространился настоящий, а не фантастический аромат еды. Старуха улыбалась. Она поставила тарелку прямо передо мной и сладко пробасила:
- Откушай-ко, батюшка, Александр Иванович. Откушай, чем бог послал, со мной переслал…
- Что вы, что вы, Наина Киевна, - забормотал я, - зачем же было так беспокоить себя…
Но в руке у меня уже откуда-то оказалась вилка с костяной ручкой, и я стал есть, а бабка стояла рядом, кивала и приговаривала:
- Кушай, батюшка, кушай на здоровьице…
Я съел все. Это была горячая картошка с топленым маслом.
- Наина Киевна, - сказал я истово, - вы меня спасли от голодной смерти.
- Поел? - сказала Наина Киевна как-то неприветливо.
- Великолепно поел. Огромное вам спасибо! Вы себе представить не можете…
- Чего уж тут не представить, - перебила она уже совершенно раздраженно. - Поел, говорю? Ну и давай сюда тарелку… Тарелку, говорю, давай!
- По… пожалуйста, - проговорил я.
- "Пожалуйста, пожалуйста"… Корми тут вас за пожалуйста…
- Я могу заплатить, - сказал я, начиная сердиться.
- "Заплатить, заплатить"… - Она пошла к двери. - А ежели за это и не платят вовсе? И нечего врать было…
- То есть как это - врать?
- А так вот и врать! Сам говорил, что цыкать не будешь… - Она замолчала и скрылась за дверью.
Что это она? - подумал я. Странная какая-то бабка… Может быть, она вешалку заметила? Было слышно, как она скрипит пружинами, ворочаясь на кровати и недовольно ворча. Потом она запела негромко на какой-то варварский мотив: "Покатаюся, поваляюся, Ивашкиного мяса поевши…" Из окна потянуло ночным холодом. Я поежился, поднялся, чтобы вернуться на диван, и тут меня осенило, что дверь я перед сном запирал. В растерянности я подошел к двери и протянул руку, чтобы проверить щеколду, но едва пальцы мои коснулись холодного железа, как все поплыло у меня перед глазами. Оказалось, что я лежу на диване, уткнувшись носом в подушку, и пальцами ощупываю холодное бревно стены.
Некоторое время я лежал, обмирая, пока не осознал, что где-то рядом храпит старуха, а в комнате разговаривают. Кто-то наставительно вещал вполголоса:
- Слон есть самое большое животное из всех живущих на земле. У него на рыле есть большой кусок мяса, который называется хоботом потому, что он пуст и протянут, как труба. Он его вытягивает и сгибает всякими образами и употребляет его вместо руки…
Холодея от любопытства, я осторожно повернулся на правый бок. В комнате было по-прежнему пусто. Голос продолжал еще более наставительно:
- Вино, употребляемое умеренно, весьма хорошо для желудка; но когда пить его слишком много, то производит пары, унижающие человека до степени несмысленных скотов. Вы иногда видели пьяниц и помните еще то справедливое отвращение, которое вы к ним возымели…
Я рывком поднялся и спустил ноги с дивана. Голос умолк. Мне показалось, что говорили откуда-то из-за стены. В комнате все было по-прежнему, даже вешалка, к моему удивлению, висела на месте. И к моему удивлению, мне опять очень хотелось есть.
- Тинктура экс витро антимонии, - провозгласил вдруг голос. Я вздрогнул. - Магифтериум антимон ангелий салаэ. Бафилии олеум витри антимонии алекситериум антимониалэ! - Послышалось явственное хихиканье. Вот ведь бред какой! - сказал голос и продолжал с завыванием: - Вскоре очи сии, еще не отверзаемые, не узрят более солнца, но не попусти закрыться оным без благоутробного извещения о моем прощении и блаженстве… Сие есть "Дух или Нравственные Мысли Славнаго Юнга, извлеченныя из нощных его размышлений". Продается в Санкт-Петербурге и в Риге в книжных лавках Свешникова по два рубля в папке. - Кто-то всхлипнул. - Тоже бредятина, сказал голос и произнес с выражением:
Чины, краса, богатства,
Сей жизни все приятства,
Летят, слабеют, исчезают,
О тлен, и щастье ложно!
Заразы сердце угрызают,
А славы удержать не можно…
Теперь я понял, где говорили. Голос раздавался в углу, где висело туманное зеркало.
- А теперь, - сказал голос, - следующее.
"Все - единое Я, это Я мировое Я. Единение с неведением, происходящее от затмения света, Я исчезает с развитием духовности".
- А эта бредятина откуда? - спросил я. Я не ждал ответа. Я был уверен, что сплю.
- Изречения из "Упанишад", - ответил с готовностью голос.
- А что такое "Упанишады"? - Я уже не был уверен, что сплю.
- Не знаю, - сказал голос.
Я встал и на цыпочках подошел к зеркалу. Я не увидел своего отражения. В мутном стекле отражалась занавеска, угол печи и вообще много вещей. Но меня в нем не было.
- В чем дело? - спросил голос. - Есть вопросы?
- Кто это говорит? - спросил я, заглядывая за зеркало. За зеркалом было много пыли и дохлых пауков. Тогда я указательным пальцем нажал на левый глаз. Это было старинное правило распознавания галлюцинаций, которое я вычитал в увлекательной книге В.В.Битнера "Верить или не верить?". Достаточно надавить пальцем на глазное яблоко, и все реальные предметы - в отличие от галлюцинаций - раздвоятся. Зеркало раздвоилось, и в нем появилось мое отражение - заспанная, встревоженная физиономия. По ногам дуло. Поджимая пальцы, я подошел к окну и выглянул.
За окном никого не было, не было даже дуба. Я протер глаза и снова посмотрел. Я отчетливо видел прямо перед собой замшелый колодезный сруб с воротом, ворота и свою машину у ворот. Все-таки сплю, успокоенно подумал я. Взгляд мой упал на подоконник, на растрепанную книгу. В прошлом сне это был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал:
"П.И.Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники".
Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом прочитал "Стих № 2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день.
Пол вдруг качнулся под моими ногами. Раздался пронзительный протяжный скрип, затем, подобно гулу далекого землетрясения, раздалось рокочущее: "Ко-о… Ко-о… Ко-о…" Изба заколебалась, как лодка на волнах. Двор за окном сдвинулся в сторону, а из-под окна вылезла и вонзилась когтями в землю исполинская куриная нога, провела в траве глубокие борозды и снова скрылась. Пол круто накренился, я почувствовал, что падаю, схватился руками за что-то мягкое, стукнулся боком и головой и свалился с дивана. Я лежал на половиках, вцепившись в подушку, упавшую вместе со мной. В комнате было совсем светло. За окном кто-то обстоятельно откашливался.
- Ну-с, так… - сказал хорошо поставленный мужской голос. - В некотором было царстве, в некотором государстве жил-был царь, по имени… мнэ-э… ну, в конце в концов неважно. Скажем, мнэ-э… Полуэкт… У него было три сына-царевича. Первый… мнэ-э-э… Третий был дурак, а вот первый?…
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул. Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и тянул: "Мнэ-э-э…" Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным шагом пошел в сторону от дуба.
- Хорошо… - говорил кот сквозь зубы. - Бывали-живали царь да царица. У царя, у царицы был один сын… мнэ-э… дурак, естественно…
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
- Отчаянное положение, - проговорил он. - Ведь кое-что помню! "Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин…" Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх ты, поганое чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин, домой матери… Каков подарочек! - Кот сардонически засмеялся, потом вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои деточки! Кря-кря, голубяточки! Я… мнэ-э… м слезой вас отпаивала… мернее - выпаивала…" Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус не доедала!.."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже не заметил, где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас… мнэ- э… майн шатц… или катц?…
Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом тихонько, неуверенно запел:
Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото как
Копают мак.
Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за ухом.
- Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был портной, по имени… - он стал на четвереньки, выгнул спину и злобно зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу… Али… Кто-то ибн чей-то… Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн… мнэ-э… Полуэктович… Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с ним, начнем другую…
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается, подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки - словом, мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были русские, украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни, романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был "Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был "Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все более явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам плужок ходэ, а… мнэ-э… а… мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам… мья-а-у-а-у!.. сам господь ходе… или броде?…" В конце концов он совершенно изнемог, сел на хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник "Раскрытие преступлений" А.Свенсона и О.Венделя. Я тупо раскрыл ее, пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело покачивался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон. Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно сквозь листву дуба било утреннее солнце.
ГЛАВА 3
Мне пришло в голову, что обычное интервью с дьяволом или волшебником можно с успехом заменить искусным использованием положений науки.
Г.Дж. Уэллс
Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте), посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За стеной в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил дверь (щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял на полочке над большой кадушкой - очень современный аппарат белой пластмассы, такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я взял трубку.
- Алло…
- Это кто? - спросил пронзительный женский голос.
- А кого вам надо?
- Это Изнакурнож?
- Что?
- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?
- Да, - сказал я. - Изба. Кого вам нужно?
- О дьявол, - сказал женский голос. - Примите телефонограмму.
- Давайте.
- Записывайте.
- Одну минутку, - сказал я. - Возьму карандаш и бумагу.
- О дьявол, - сказал женский голос.
Я принес записную книжку и цанговый карандаш.
- Слушаю вас.
- Телефонограмма номер двести шесть, - сказал женский голос. Гражданке Горыныч Наине Киевне…
- Не так быстро… Киевне… Дальше?
- "Настоящим… предлагается вам… прибыть сегодня… двадцать седьмого июля… сего года… в полночь… на ежегодный республиканский слет…" Записали?
- Записал.
- "Первая встреча… состоится… на Лысой горе. Форма одежды парадная. Пользование механическим транспортом… за свой счет. Подпись… Начальник канцелярии… Ха… Эм… Вий".
- Кто?
- Вий! Ха Эм Вий.
- Не понимаю.
- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?
- Не знаю, - сказал я. - Говорите по буквам.
- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф - Инкуб - Ибикус краткий… Записали?
- Кажется, записал, - сказал я. - Получилось - Вий.
- Кто?
- Вий!
- У вас что, полипы? Не понимаю!