Иван с продавцами вообще боялся портить снижения, где бы то ни было: чего дали - на том и спасибо, и вот и сейчас, получив свои четыре кружки с густыми склизкими козырьками, он отошел к стене - тут было посвободнее, чем в автопоилке. Пристроился, огляделся и единым махом выглотал первую. Прошибло потом, рубаха на спине снова намокла. Приготовился стоять долго, тянуть наслаждение. А что еще, куда теперь спешитьто? В случае чего и добавить можно пивка или сгоношить с кем-нибудь на что-нибудь покрепче. Эх, хорошо было на душе у Ивана после автопоилки - легко и пусто.
Как-то незаметно, исподволь рядом втерся вислогубый мужичок. Он не оборачивался, все спиной крутил. На его рубашке остались слабые разводы, память о стенке в заведении напротив. Вертлявый и суетный, он начинал раздражать Ивана. И чего елозит, места мало, что ли! Иван потихоньку отодвигался назад. А вредный тип все наступал, не оборачиваясь, спиной. Терпения хватило еще на две кружки. Когда оставалась одна, последняя, а мужик все пер, Иван оттолкнул его плечом. Вислогу бый будто ждал - полкружки пива, прямо через согнутый локоть выплеснулись Ивану на его новые бежевые брюки. Он даже отшатнуться не успел. Но главное, он и возмутиться не успел - вислогубый заверещал на всю пивнуху, сначала бессмысленно и дико, потом уже членораздельно:
- А-а-эхр-ры-ы!!! Трояк! Он сзади стоял, трояк спер! Из кармана, гад! Последний!!! А-а-ыии…
Иван опешил, даже про мокрые брюки забыл. А вислогубый заливался:
- Вот он, вот он, держите! - его скрюченный палец тыкал в Иванову грудь, где в полупрозрачном кармашке рубахи и впрямь просвечивала зеленью трехрублевая бумажка.
Но она была его собственной, честно заработанной. От такой наглости можно было растеряться. И Иван растерялся.
- Где?! - из-за плеча вислогубого выдвинулась обрюзгшая круглая харя, именно харя, а не лицо, заросшая рыжеватым редким волосом. - Где он, падла?!
Иван видел, что "харя" пьяна в лоскуты, еле на ногах держится. Но он смотрел на вислогубого, в упор смотрел. И это было большой ошибкой. "Харя" подступила ближе - низкорослый, кряжистый бугай тупо вперился в трояк, просвечивающий из кармана, зарычал утробно… и Иван не успел опомниться, как его сшибло с ног. Он даже замаха не видел - удар, вспышка, и все перевернулось в глазах.
Бугая волокли к выходу двое, его же собутыльники, от греха подальше. Вокруг Ивана скучивался народ, гудел восторженно и громко. А он сам не мог и приподняться, отказывали ноги. Но самое неприятное было в том, что вислогубый, склонившись над ним, злорадствуя и торжествуя, противно смеялся прямо в лицо - рот растягивался до ушей, змеился, скособоченный большой нос морщило и раздувало, выпученные глаза стали вдруг злы и узки - ни зрачков, ни белков, один торжествующий посверк. Он все время что-то говорил, грозил пальцем, а потом ловко вытащил три рубля из кармана Ивановой рубашки, сунул их в брюки, плюнул совсем рядом, забрызгав лицо, и ушел, подхихикивая на ходу.
Кто-то подхватил Ивана под руку, приподнял, прислонил к стене. Кружки с пивом не было, увели, покуда он валялся на полу. Бежать вдогонку не доставало сил, да и желания такого не было. Иван испытывал сильное отвращение к себе самому, даже хмель на время покинул его. Не хватало только разрыдаться. Он хватил кулаком по стойке, так, что у соседей подскочили кружки, ткнулся лбом в стену.
- Эй ты, полегче! А то и добавку схлопочешь, фрайерок! донеслось хрипато сбоку.
Иван головы не повернул. Выскреб из кармана всю мелочь, подцепил в руку три пустые кружки и пошел добавлять.
- А может, хорош, а то опять свалишься? - засмеялась в лицо разливщица, тугой струей наполняя посудины. - Видать, ножки-то слабенькие, а?!
- Ножки слабенькие, а жить-то хочется! - в тон ей проговорили из очереди и тоже засмеялись.
- Да пошли вы… - тихо, почти шепотом промямлил Иван, даже не обижаясь на шутников, - поглядеть бы, какие у вас!
Пиво было паршивое, бессовестно разбавленное и с кислинкой. На трезвую голову навряд ли кто стал бы хлебать такую бурду. Но трезвых здесь что-то не наблюдалось.
Иван все надеялся, что вислогубый подонок вернется, хотя и знал, что ни при каких обстоятельствах тот не рискнет второй раз встретиться с ним. Но пьяная, шальная надежда была. Простоял час, еще добавлял. После удара в голове, у самых висков засела глухая, но ощутимая боль. Она не то что бы доставляла большие неприятности или особо чувствовалась, нет, она просто была - тихая, почти незаметная, но присутствующая, ни на секунду не стихающая, будто поселилось вдруг под черепной коробкой какое-то мягкое маленькое существо, не слишком назойливо напоминающее о своем присутствии. Иван не придавал ей особого значения. В какой-то миг он подумал, что еще хорошо отделался, могло быть хуже, если б не увели бугая. Но на того как раз злобы и не было почему-то, тот был тупым орудием, что с него взять. Постепенно возвращалось нормальное настроение, временная неожиданная "трезвость" прошла. Выпитое ощущалось основательно - да и куда оно могло подеваться?
Вернулся не вислогубый, вернулась "харя". И на этот раз иначе его просто и нельзя было назвать. Бугай был мертвецки пьян. Ничего не видя вокруг, он шарахался от стены к стене, падал, долго качался на коленях, вставал и снова падал. Обрюзгшее лицо было сплошным синяком, из рассеченного надбровья стекала на щеку и шею кровь, тут же застывала черными пятнами. Рубаха была разорвана и висела на узловатом здоровенном торсе клочьями, брюки, лопнувшие по шву, держались лишь на ремне. По синякам и кровоподтекам на теле Иван понял - "харю" били ногами, и били долго. Ну что же, он получил то, чего искал. Такие всегда получают - сначала бьют, а потом и их бьют, да посильнее, побольнее, вымещая злость.
Ивана скривило в горькой усмешке, в голову полезло щемящее, дергающее - и такие, как он, получают, не остаются без своего. Одна отрада, одно успокоение - милицию сюда не затащишь и на аркане, она все больше с заднего хода, по своим делам, а то бы… А то бы, глядишь, и не стоял бы у стеночки с пивком-то! И все равно на душе было мерзко, холодно, несмотря на наружные тридцать градусов.
Он стоял до закрытия, пока не выгнали. Когда выходил, видел, как усаживался в "Жигули" директор автопоилки - там закрыли немного раньше. Тут же стояла машина-фургон с мелкой, но знакомой надписью "спецмедслужба". В нее загружали лежавших у автопоилки. Интересно они времечко выбирают, когда уже все закрыто, когда клиентура уже дошла до кондиции и народа не особо много, подумал Иван философски. Больше он ни о чем не думал в этот вечер. Как до дому добрался не помнил. Но как-то добрался.
…Начинало смеркаться, зимой сумерки ранние, быстрые. Иван стоял здесь уже около часа. И даже мороз ничего не мог с ним поделать. Все присматривался, припоминал. Жаль, конечно, что не видно отсюда храма со звонницей, того самого, что наособицу от андрониковского монастыря, нынешнего рублевского музея, жаль. Даже заброшенный, с заколоченными дверьми, сбитыми крестами и немного помятыми куполами, также обросшими кустами у оснований, - и крохотная, тоненькая березка умудрилась вырасти, будто из самого тела храма, даже со всеми этими не слишком привлекательными деталями он все равно был мощным, гордым красавцем, напоенным неземной величавостью, неземным горним духом. Иван еще раньше, ежедневно проезжая мимо на троллейбусе, каждый раз не мог глаз оторвать, все смотрел. И всегда двери были забиты, заколочены, всегда было безлюдно и тихо там, возле него. Еще тогда в нем смутно возникал какой-то расплывчатый вопрос: почему же так, почему забыта дорога сюда, почему двери заколочены и нет входа человеку туда, где дух бы его поднялся, воспарил - и какая разница, верующий ли, зашел ли на чудо рукотворное полюбоваться, неважно - главное, вверх взлетел, над собою самим возвысился… Вот вопрос, боимся ли чего, за нас ли боятся, берегут, а может, нас и боятся - поди, разберись. Кто, зачем? Почему вдруг так стало? И почему вечно на ремонте или просто на замке музеи наши, галереи - что это вдруг так вот разом у всех крыши прохудились да стены расшатались? Нет, надо вверх, ввысь, а иначе же зачем вообще, иначе впустую?! Зато всегда были открыты двери, дверцы, ворота туда, где человеку в бреду сивушном казалось, что воспаряет он, на крылах летит в дали заоблачные, но падал, низвергался в такую грязь, что и человеком уже с трудом мог почитаться. Почему так, за что? Или зачем, для чего, с какой такой целью? Не мог Иван разобраться во всем этом, да и не пытался особо. Но боль, поселившаяся в его теле еще с тех самых пор, жила. Правда, она уже давно перебралась маленьким живым существом из-под височной кости в грудь, поближе к теплу, к сердцу и там свила себе гнездышко, все чаще и чаще напоминая о себе, пробуждая чувства и мысли прежде неведомые, но жгучие ныне, от которых небрежно пытается отмахиваться холодный мозг, но к которым прислушивается сердце. И Иван пусть смутно, но ощущал, что дорога наверх только начинается, что слишком долго и упорно он опускался и его опускали куда-то вниз, в духовное и человеческое небытие, но он выкарабкался оттуда и пускай медленно, но все же поднимался, наощупь, без проводников и советчиков. И вело его это маленькое существо, эта боль, поселившаяся в груди, боль не телесная, но жгущая, исцеляющая прозрением.
Чудовище-2
- Вы все тут безмозглые кретины! Недоумки! Обалдуи! Дурачье! - орал, разбрызгивая по сторонам слюну, Буба Чокнутый. - Олухи, дерьмом набитые! Недоноски!
- Потише ты, разговорился! - попробовал его унять Доходяга Трезвяк.
Но разве Бубу уймешь! Это лет двадцать назад, когда его перешвырнули из внешнего мира сюда, с ним можно было сладить. Но и тогда он был самым настоящим чокнутым. А теперь и вовсе свихнулся.
- Да я за вас за всех глотка пойла не дам, сучьи потрохи! Вы же, падлы, туристов не знаете! Да они через два часа здесь будут, да они нас всех передавят, как щенят, поняли?!
Семиногий котособаченок Пипка обиженно всхлипнул под лапой Бубы, но выскользнул и отполз подальше от греха - даже он понимал, что с Чокнутым лучше не связываться.
- Ууууа-а, - тихохонько пропел из угла папаша Пуго.
Он лежал прямо на полу в луже собственной мочи, несло от папаши псиной и еще какой-то дрянью. И надо было бы выкинуть его из дома собраний, да только пачкаться никому не хотелось - лежит, ну и пускай лежит, все ж таки работник, заслуженный обходчик, мастерюга. Вот продрыхнется - и опять в смену заступит. Лучше него знатока своего дела и не найдешь!
- Ты потолковей разобъясняй, едрена кочерыга, - вставил инвалид Хреноредьев. - Я тя, почитай, битый час слушаю, а в ум никак не возьму!
- Во-во! Я и говорю - тупари! Идиоты! - взъярился пуще прежнего Буба. - Пока вы прочухаетесь, туристы здесь будут! Нам кранты всем! Они за своих посчитаются, перебьют всех до единого, ясно?!
Бубу слушали. Да и как не слушать, в поселке давно не было никого из того мира. Один Буба только и знал повадки тамошних. Правда, болтал иногда такое об этом самом внешнем мире, что хоть стой, хоть падай, загинал, небось! А тут переполошился, прямо из шкуры вылезти готов. Нет, Трезвяк Бубе не доверял. И все же, кто его знает!
- Давай сначала! И поразборчивей толкуй!
Буба налился кровью, стал багровым и страшным - вот-вот не то лопнет, не то всех перекалечит. Нервишки у него были расшатаны еще с тех пор. Хотя и подлечился здесь немного, без ширева-то. Ведь загибался двадцать лет назад, до последней стадии дошел. Его когда перешвыривали, так и думали: подохнет здесь, точно, подохнет. И он сам так думал. Но оклемался, за год всего-навсего, выправился. И еще пять лет ходил, не мог поверить, что без ширевз его ноги носят.
Возврату из зоны назад нет, это и Чокнутый знал. Потому не просился назад, чего возникать попусту! От этих рож его поначалу тошнило. Он их за галлюцинации принимал, за продолжение своего горячечного бреда. А потом привык, ко всему привыкнуть можно. Особенно тут.
- Последний раз объясняю, - проговорил он надтреснуто, пытаясь взять себя в руки. - Эта тварюга горбатая, что по пустырям ошивалась да стекляшки кокала с малышней нашей, десяток туристов за раз угробила! Там, в развалинах! Просекли момент?!
- Я пошел прятаться, - сказал Доходяга Трезвяк и встал.
Бегемот Коко преградил ему путь.
- Ну уж нет, братишка. Тебя в совет выбрали, так советуйся давай, а то я те харю-то набью сейчас, при людях, избранничек хренов!
- Ты мене не трожь, сука! - вскочил инвалид Хреноредьев.
Бегемот дал ему щелчка, и инвалид опустился на свое место.
- Извиняюсь, стало быть, - поправился все же Коко, - не хренов, а херов! Суть не меняется!
- То-то! - тявкнул Хреноредьев. Он был удовлетворен.
Трезвяк понял - не выбраться.
- Так вот, дорогие посельчане, - продолжил Чокнутый, они из своих пушек нас всех как солому пережгут. И на развод не оставят! За каждого ихнего по тыще наших ухлопают! И все равно ведь найдут, ясно, оболтусы?!
- Больно едрено! - вставил Хреноредьев. - В одночасье не скумекаешь, кочерыжь тя через полено!
Буба вспрыгнул на стол, топнул сапогом, что было мочи, потом еще раз - пяток он не жалел.
- Молча-ать! Всем молча-а-ать!!!
От дикого шума проснулся папаша Пуго. Не разобравшись, в чем дело, он с воем и визгом пронесся через всю комнату из своего угла прямо к окну - и сиганул в него. Через мгновенье округу потряс истошный вопль, видно, приземлился папаша не слишком удачно.
- Матерый человечище, - задумчиво проговорил в тишине Бегемот Коко и скрестил на груди все четыре руки.
- Одно слово - работник! - поддержал его Хреноредьев. Ноне таких и не осталось, повымерли все.
Буба сразу как-то успокоился, спихнул со стола Пипку. Выпил воды из жестянки - вода была ржавая и отдавала керосином.
- Думайте, придурки, или всем загибаться, или…
- Чего примолк, договаривай! - Бегемот был настроен решительно.
- …или будем сообща отыскивать виновных! Понятно?!
- Мазуту объелся, что ль! - не выдержал Хреноредьев. - И где ж ты его, виновного-то, отыщешь теперя?! Она, гадина, умотала, как ее, эта, горбатая которая… Да и не возьмешь ведь голыми руками, едрит тя дурошлепа!
Бегемот кивал. В такт движениям его огромной головы, покачивалась мясистая, на пол-пуда, губа, глаза были туманны.
- Инвалид прав.
- Дурак ты, Коко, недоделанный! И Хреноредьев твой - остолоп, тупица, дебил! - Буба был готов выпрыгнуть вслед за папашей Пуго в окошко. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в рукопашную с членами поселкового совета. - Дегенераты! Не надо никого искать и ловить! Это дохлый номер! Выдвинем своего, нашенского виновного, обяжем… и сдадим туристам, дескать, весь спрос с него! Понятно?!
В комнате стало совсем тихо.
- Ну, какие будут предложения? Кто чью кандидатуру выдвигает?! Пошевеливайте мозгами, кретины!
Тишина стала зловещей.
- Иначе всем крышка!
В эту минуту что-то зачавкало, захрюкало. Завоняло псиной. Сначала появились две огромные мохнатые лапы, они вцепились в края подоконника из-за окна. Потом показался и сам обладатель лап - папаша Пуго. Он залез внутрь, уселся на подоконник, поскреб волосатую грудь и радостно осклабился.
- Гы-ы, гы-ы!
Все как один уставились на него.
- Выбирать надо лучших! - твердо произнес инвалид Хреноредьев. И добавил от полноты чувств: - Едрена-матрена!
Котособаченок Пипка осторожно, оставляя мокрые следы, пополз к выходу. Папаша Пуго поймал его длиннющей своей лапой, поднес к обезьяньим губам, поцеловал слюняво, потом прижал к груди и стал медленно и тяжеловато поглаживать.
- Лучше обходчика Пуго в поселке никого нету, - сказал Бегемот Коко.
- Гы-ы, гы-ы, гы-ы! - папаша Пуго любил, когда его хвалили.
Буба Чокнутый слез со стола, оправил комбинезон на впалой груди, откашлялся и, стараясь придать голосу солидное звучание, вопросил:
- Будем голосовать?
- А как же, едри тя кочергою!
- Я попрошу воздержаться от реплик! Кто за нашего доблестного и достойнейшего посельчанина, передовика и трудягу папашу Пуго, поднять руки.
Бегемот задрал вверх все четыре. Инвалид Хреноредьев махнул своим обрубком. Доходяга Трезвяк проголосовал не сразу, будто было о чем думать! Молчавшую до того мастерицу и активистку Мочалкину-среднюю насилу добудились, но и она, озираясь помутневшим сиреневым глазом, позевывая и роняя слюну, последовала общему примеру.
Буба Чокнутый с приторной улыбкой на синюшных губах направился было к избраннику. Но остановился на полдороге - уж больно от того воняло - и торжественно провозгласил:
- Это большая честь, поздравляю!
Папаша снова осклабился и на радостях напустил еще лужу. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
Хитрый Пак очнулся от холода. Никогда в жизни он так не замерзал, пробрало до самых костей, до позвоночника. Его мелко, но неудержимо трясло. Кроме того, было совершенно темно, почему-то невероятно тесно - как никогда не бывало в их лачуге - и сыро. Он ничего не помнил, ничего не мог понять.
Первое же движение доставило ему лютую боль от мизинцев на ногах и до кончика хобота, будто его бросили в горящие угли.
- Э-эй! - тихо позвал он.
Но никто не откликнулся.
Надо было что-то делать. Превозмогая боль, Пак качнулся вправо, потом влево. Он был зажат меж каких-то ледяных тел. Каких именно, в темноте невозможно было разобрать.
Неужто в отстойник выбросили, подумалось Паку, вот ведь сволочи! Вот гады! За что?! Ведь он такой здоровый, такой сильный! Ведь из него выйдет отличный работник, ничуть не хуже папаши, может, и получше еще!
Оскальзываясь, опираясь о камни, отпихивая от себя окоченевшие тела, он полез наверх. Он знал, надо лезть именно наверх. Там мир, там жизнь, там все! А здесь - смерть, удушливый смрад, трупы, трупы, трупы…
Через час, совершенно обессилев, он выполз из подвала. И тут же потерял сознание.
Он не знал, сколько пребывал в беспамятстве. Но когда открыл глаза, увидал над собою змеиную головку Гурыни-младшего. Тот был весь в кровище, ободранный и страшный. Но глазки, холодные и злые, глядели вполне осмысленно.
- Прочухался?!
Гурыня пнул Пака ногой в бок.
Тот застонал.
- Это ты, гаденыш?! - спросил Пак, кривясь от боли. - Выжил, сволочь!
Он вдруг сразу все вспомнил - неожиданно, в одно мгновение. И развалины, и поиски чудовища, которое они пленили за день до этого, и длинноногих туристов на тропе, а потом тех же туристов на бронемашинах, с оружием и блестящими штуковинами. Он вспомнил ужасную ночь, выстрелы, погоню. Он вспомнил все. Но ему показалось, что было это давным-давно, сто лет назад, и было совсем не с ним, а с кем-то другим. И все же первым вернулось главное - предательство Гурыни-младшего, это он привел туристов!
- Уйди, тварь поганая! - прохрипел Пак.
Гурыня снова ударил его ногой в бок. Помешкав, пнул в висок. Но не слишком сильно.