Чертополох
Это был один из лучших дней, больше у них таких не случалось. Небо с самого рассвета затягивали облака, и на солнце, пробивавшееся сквозь пухлую сизую дымку, было не больно смотреть. Полина сидела на траве, поджав ноги под себя, а на её коленях лежал пучок цветущего чертополоха. Она любила чертополох – чудачка. Он казался ей нетривиальным.
– Мне иногда такие дурацкие сны снятся, – сказала она и сорвала травинку. Кажется, она немножко нервничала. Максим знал, что у неё сейчас опасные дни, а презервативам она не очень доверяет. Однажды ей уже пришлось сделать аборт по вине то ли китайского производителя, то ли чересчур ретивого партнёра. Она неохотно об этом вспоминала, да Максим и не особо расспрашивал. Его не интересовало её прошлое. Его интересовало их будущее.
– Да? – с искренним интересом переспросил он и, приподнявшись на локте, взглянул в Полинино тёмное лицо. Серебристый ореол солнечных лучей вокруг её головы делал смуглую кожу ещё темнее. Полина подняла на него гигантские глаза – почти не в меру гигантские, почти некрасивые, – у-у, стерва глазастая, думали те, кто её не любил, а их было много. В полусвете-полумраке сверкнули её белки.
– Ну вот сегодня бред такой приснился, ужас, – тревожно сказала она и поёжилась. Зябко так, неуверенно – повела худыми плечиками, словно стряхивая песок. Потом сунула травинку в рот и принялась сосредоточенно жевать.
– Ты рассказывай, давай, – усмехнулся Максим, легонько толкнув её под локоть. Она стрельнула в него глазищами – сердито, но немного растерянно. – Рассказывай, я же вижу, что ты хочешь.
– Ладно, – сказала Полина и замолчала. Максим взял стебелёк чертополоха с её голого колена, хищно откусил головку, выплюнул, скривившись.
– Я тебе снился, точно? – вкрадчиво поинтересовался он.
– М-м, – мотнула головой Полина. – Что я умерла... снилось.
Максим сел, скрестил ноги по-турецки. Поднял голову, посмотрел прищурившись на солнце. Взял ещё один стебелёк. Повертел в пальцах. Положил обратно.
– Опять?
– Ага, – как-то вдруг сразу беспечно заговорила Полина. – Стояла на краю балкона... на самом-самом краешке. И пьяная была – чувствую, что пьяная, хотя во сне поди разбери. А потом полезла на перила. Ты кричишь: "Полинка, стой, ты что, сдурела?!", а я лезу и всё.
– Я там был? – переспросил Максим.
Она склонила коротко стриженую голову на бок, словно раздумывая. Потом хмыкнула, улыбнулась, кивнула.
– Вроде да. Я тебя не видела, правда. Только крик твой слышала.
– Ну, а дальше что?
– А дальше залезаю на перила и падаю вниз, медленно так. Рукой схватилась за поручень и тут же отпустила. И уже вроде не пьяная, а поздно. Макс, кричу, Макс! Ты подбегаешь... то есть я думаю так: ты подбегаешь, а я уже падаю. Руки вверх, точно ласточкой в бассейн прыгать собралась, и – падаю...
– Солдатиком, – машинально подсказал Максим.
– Не-а... Солдатиком – это когда руки по швам. И лечу вниз, долго-долго так лечу... вниз... мимо балконов, мимо окон. А дом и мой и не мой вроде. То есть некоторых я узнала. Леночка с пятого этажа уроки за столом делает, и сидит неправильно, ссутулившись, Гришка с четвёртого опять в одиночку надирается, но не самогон у него почему-то, а "Smirnoff"...
– И как это ты всё запомнила, – недоверчиво перебил Максим; ему то ли смешно было, то ли нет, он сам не мог понять.
– Ну сон ведь! – засмеялась Полина и, схватив стебелёк чертополоха, смяла узловатую головку цветка в ладони. – Вот, а на третьем этаже люди какие-то незнакомые просто сидят молча, не знаю, кто такие. На втором дворничиха Галина Васильевна хохочет с каким-то противным толстым типом, на её мужа совсем не похожим. А на первом...
Она запнулась, опустила голову. Максим пытливо взглянул в её маленькое лицо, протянул руку, коснулся ладонью щеки. Полина закрыла глаза. Головы не подняла. Руки лежали на разбросанном чертополохе. Максим заметил, что растрёпанные блекло-сиреневые шапочки цветков уже начали мокнуть и вять. А ещё увидел желтое пыльцовое пятнышко на ногте ее мизинца.
– На первом что, Полина? – тихо спросил он.
Она вздохнула, быстро, прерывисто, но головы не подняла. Максим чувствовал лёгкое движение её кожи под своей ладонью, когда она ответила.
– А на первом нет никого. Пусто.
Помолчали немного. Потом она сказала:
– Ну вот, и врезаюсь я ногами в землю. Дальше вниз, ступни уходят в бетон и всё. И я умерла.
– И проснулась?
– Да нет, – она скинула его руку. – Не проснулась. Умерла.
Максим молча смотрел на неё. Она слабо улыбнулась, потом шире, потом хихикнула, легонько шлёпнула его по тыльной стороне ладони.
– Ну и проснулась, конечно, – бросила она. – Потом уже.
– А, – сказал Максим. Ему хотелось снова заняться с ней любовью. Полутень делала её лицо почти красивым.
– Да, дела, – сказала Полина и повернулась к нему. Встревоженная всё ещё? Да нет, кажется, полегчало. Рассказала – и полегчало, всё как всегда. А часто ей сны эти снятся. То машина её собьёт, то отравится чем-то, то СПИДом заболеет, то маньяк зарежет... А однажды рассказала, как Максим её собственноручно в окно выбросил. В порыве ревности. Как Отелло свою Дездемону, сказала, и засмеялась – ломко, неправильно, не по-настоящему. Сегодня – вот, сама сиганула. А впрочем глупости. Глупости и всё. Ему тоже много чего снится... иногда. Только ведь он ей никогда об этих снах не рассказывает. Чтобы не пугать.
Максим поднял голову, увидел, что Полина смотрит на него, придвинулся к ней, положил руки ей на колени. Стебельки под его ладонями были сухими и колючими.
– Я тебя люблю, – сказал он.
– Ага, – тонко улыбнулась она в ответ и потрепала его по волосам. Максиму захотелось зарыться лицом в её колени. Или не так: сначала поцеловать её, а потом положить затылок на чертополох и рассматривать небо. И облака. И собак, которыми они порой кажутся. Интересно, им тоже снится, что они умирают? И что это значит для облаков?
– Максим.
– А?
– Как ты думаешь, я живая?
Он улыбнулся, взял в ладони утреннюю дымку и поцеловал дрожащий воздух перед своим лицом. А потом лег на спину, положив голову на рассыпанный по сырой траве чертополох, и стал смотреть на облака.
Слишком
– Он здесь уже слишком долго. Определённо едет мозгами. Ты посмотри только...
Родион обернулся, и шепоток за спиной сразу стих. Двое рабочих, дожидавшихся своей очереди на скамейке в углу, уткнулись взглядами в пол. Один из них был Кирилл, а другого, с бинтовой повязкой на глазу, Родион не знал. Оба ещё совсем сопляки, хотя Кирилл на Фабрике довольно давно. Не так давно, как сам Родион, конечно. Но тех, чья трудовая книжка содержит больше страниц, чем его, и так – раз-два и обчёлся. Это их бесило. Завидовали, наверное. А может, и правда считали, что у него с головой не в порядке.
– Всё, – сказал санитар. – Можете идти. Повязку не мочить два дня. В четверг зайдёте ко мне, я посмотрю, нет ли воспаления. Больничный брать будете?
– Нет, – ответил Родион, и пацаны в углу многозначительно засопели. Когда он проходил мимо них, парень с повязкой ткнул Кирилла локтем в бок, но Кирилл отвёл глаза. Сам он появлялся на Фабрике только по выходным, и еженощные дежурства Родиона закономерно казались ему оголтелым трудоголизмом. Граничащим с паранойей, вероятно. А, плевать.
Рука уже почти не беспокоила – санитар сделал укол обезболивающего. Ничего, завтра наболится. Родион осторожно пошевелил перебинтованными пальцами. И как только угораздило... Теперь неделю не сможет выдавать обычную норму. Остаётся надеяться, что для его двойника из того мира эта неделя не очень критична. Авось как-нибудь перебьётся сам.
На проходной сегодня сидел Алексей Степаныч, плешивый дедуган, любивший Родиона нежной отеческой любовью, на что Родион отвечал ему типично сыновьим хамовитым пренебрежением. Ему по горло хватало Алисиных нотаций в свободное от работы время. Поэтому Родион сунул руку в карман поглубже, но старик был редкостно глазастым на свои-то годы.
– Опять! – ахнул Алексей Степаныч. – Эх, Родион, я всё понять тебя не могу. То ли ты святой, то ли дурень, каких свет не видывал. Ну будешь ты пусть хоть бы и миллионером там, а тут без рук останешься. И надо оно тебе? Тебе?
– Пробивайте уже, – неприязненно сказал Родион, и старик с досадливым кряканьем прокомпостировал его трудовую книжку. Корявая дырка в графе "Смену сдал" смотрела как будто бы с укоризной. Святой или маньяк, и точно.
"Скоро уже страницы подклеить надо", – отметил про себя Родион, закрывая книжку и пряча её в задний карман брюк. Выпирала она оттуда по-дурацки, но спереди карманов не предусматривалось, а кармашки на форменной куртке были слишком маленькие.
– Чайку бы, пока переоденешься? – засюсюкал вахтёр, но Родион отмахнулся.
– Вы ж знаете, я не переодеваюсь. До свидания.
– Ты б хоть о бабе своей подумал, – жалобно сказал Алексей Степаныч, но Родион уже закрыл дверь.
Он лежал в кресле, перевесившись через подлокотник, и его тошнило прямо на персидский ковёр. Красно-оранжевый, с длинным тонким ворсом. Стоит хренову кучу денег. Телефон разрывался. Мобильник давно сел.
Кто-то шумно и требовательно колотил в дверь, уже, кажется, ногами.
– Род! Открой! Мать твою! Что ты там делаешь?! Род!
Он с трудом приподнял голову, покосился на дверь, содрогающуюся под ударами.
– Род, твою мать! Открой, кому говорят!
Он посмотрел на дверь ещё немного, потом отвернулся, и его снова вырвало.
Была уже половина восьмого, и метро оказалось порядком набито – нормальные люди только собирались на работу. Родион с трудом втиснулся в последний вагон: его едва не прищемило с натугой закрывшейся дверью, и он не мог сдвинуться ни на шаг, зажатый со всех сторон крепко пахнущими телами. Сонные взгляды вокруг прояснялись и прятались, едва наткнувшись на него, а одна дамочка даже попыталась отодвинуться, чем вызвала возмущённое шиканье попутчиков. Обычная реакция, потому большинство рабочих предпочитали переодеваться, покидая Фабрику. Но Родион и в этом был исключением: ему даже нравилась неловкость, в которую он ввергал окружающих самим фактом своего существования. Хотя он не до конца понимал, почему они так смущаются. Ведь это он маньяк, а не они. К тому же маньяк, не опасный для общества, а даже наоборот.
Станция находилась за три квартала до родной многоэтажки, и Родион зашагал бодрым маршем. Из-за визита в медпункт он задержался больше чем на час. Оставалось всего часа два на сон, а потом – вперёд, на основную... хотя нет, правильнее сказать, нормальную работу. Отдавать долг заботливой родине, предоставлявшей все возможности для беззаботного существования. Пусть и не в этом мире. Пусть и не совсем тебе.
Алиса, вопреки ожиданиям, была ещё дома – возилась на кухне. Бросила обеспокоенный взгляд на его помятое лицо, потом на руку, и её глаза стали ещё более усталыми, чем обычно. Надо бы спросить, как она спит, подумал Родион. Может, выбить талон на внесрочный приём к терапевту.
– Опять, – сказала она, в точности как Алексей Степаныч, даже тон такой же.
– Ага, – ответил Родион. – Ты когда придёшь?
Она наморщила лоб, посмотрела на него почти как сопляки из медпункта. Впрочем, она всё чаще так на него смотрела.
– Сегодня воскресенье.
– А! – он ужасно обрадовался. Чёрт, и правда же, совсем из головы вылетело. Воскресенье. Можно будет отоспаться на неделю вперёд. Спасибо нашей заботливой родине за шестидневную рабочую неделю. А почему тогда в метро столько народу было? И куда их несёт в выходной с утра пораньше? В выходной с утра пораньше надо спать...
– Есть будешь? – крикнула Алиса, пока он стряхивал ботинки – временная неработоспособность одной руки уже стала почти привычной, и это действие было доведено у Родиона до автоматизма.
– Не-а, – сказал он и потащился в комнату. Да, у них была целая комната, отдельная, причём довольно большая – кроме кровати помещался ещё шкаф и Алисино пианино. Она на нём не играла – оно осталось от старых времён, как мечта о консерватории. Вернее, память об этой мечте. В первые месяцы работы на Фабрике Родион то и дело заводил разговор о том, что там все мечты сбываются, но Алиса неизменно отвечала, что ей нет никакого дела до того, что там. Хотя Родион подозревал, что она просто слишком слабая. Да, цена высока. Но оно стоит того.
– Родион! Сними трубку сейчас же! Где тебя носит?! Там сорокатысячная толпа, и она разнесёт стадион, если ты не выйдешь! Ты слышишь меня?! Родион! Сними трубку!
– На х... – слабо отозвался он, не отрывая головы от подушки. Автоответчик возмущённо мигал алым огоньком сигнала. В захламленной гримёрке пахло прокисшим пивом. Или это его блевотина так пахла.
– Ты вообще соображаешь, что делаешь?! Ты понимаешь, сколько денег в это вгрохано? А сил? Конечно, тебе по хрен, силы-то не твои! Тебе всё на тарелочке, бля, с золотой каёмочкой подают, а ты ещё!..
– На х...! – громче повторил он. – На х...! На х...! На х...!
Он вдруг понял, что охрип, и умолк. Дождался, когда срывающийся от злости голос Кирилла стих, сполз с кресла, дотащился до зеркала и приложился к рассыпанному на столике коксу. Сразу полегчало. Да и в дверь больше не колотили.
– На х... – и голос вроде вернулся. Он завопил: – Идите вы все на х...! Я ничего этого не хотел!
Снаружи глухо и нервно гремел паникующий разогрев.
Он уснул не раздеваясь и провалялся до самого вечера. Когда продрал глаза, на часах было почти шесть. Родион не привык столько спать и чувствовал себя ещё более разбитым, чем утром. Он остервенело протёр лицо ладонями и поплёлся на кухню. Там пахло кофе. Алиса сидела, изящно закинув ногу на ногу, и читала "Современную работницу".
– Кофе, – сказал Родион со значением. – Откуда?
– Премию дали, – ответила Алиса и, положив журнал на стол, встала. Родион сел на опустевший стул и уставился на розовощёкую бабу в косынке, свирепо взиравшую с глянцевой обложки журнала. Поперёк бабы красовался подзаголовок "Нет декретным отпускам!"
– Ты бы лучше на её месте смотрелась, – с уверенностью сказал он. Алиса вздрогнула, жёлтая пенка тревожно заколебалась в закоптившейся джезве.
– Пей вот.
Родион не глядя отхлебнул, по-прежнему рассматривая агрессивную бабу на обложке. Хм, совсем не так он себе представляет эталон современной женщины. Пусть даже сильной, выносливой и способной сказать "нет" декретным отпускам. Женщина должна быть слабой, хрупкой и беспомощной. Как Алиса. Ну да ведь это не мужской, это женский журнал.
– А там ты могла бы, – проговорил он. – И на обложку, и в консерваторию, и...
– Родион! – джезва со стуком грохнулась в раковину. – Я же тебя просила!
– Молчу, – проворчал он, отворачиваясь. Ну и дура. Там было бы возможно всё. Хотя почему было бы? Там возможно всё. Родион повторял эти слова, как мантру – это рекомендовалось эргономическим отделом Фабрики. И действительно помогало. Почувствовать, поверить, уяснить. Осознать, что если в этом мире мы и не можем иметь то, чего хотим, то где-то есть мир, в котором возможно всё. И для нас в том числе. Ну, почти нас... Но это "почти" не имеет никакого значения. Как только стало известно, что учёные нашей заботливой родины открыли существование параллельного измерения, более того – нашли способ влиять на то, что в нём происходит, Родион понял: вот оно. Это шанс, которого у меня никогда не будет. Он тогда сидел с сотрудниками в баре за кружкой пива, расслабляясь после рабочего дня, и без особого интереса следил за прямой трансляцией хоккейного матча. Когда матч прервался экстренным выпуском новостей, мужики чуть не разгромили бар, а Родион слушал, затаив дыхание. Тогда ещё не было Фабрик, не было даже надежды, что они откроются, но что-то ёкнуло в нём – так, как ёкало, когда красивая женщина на улице улыбалась в ответ на его раздевающий взгляд. Смутное обещание чего-то невероятного... неземного... Даже не обещание – так, намёк на обещание. Но это уже больше, чем надо... Это уже слишком много.
Ну и, разумеется, когда огласили о наборе добровольцев на Фабрику, пока ещё одну-единственную, Родион одним из первых встал в очередь. Алиса считала его сумасшедшем – они тогда чуть не разошлись из-за этого.
– У нас один стул на семью! – кричала она. – Я на чай деньги откладываю! Если в тебе столько энергии, отрабатывай по две смены на заводе! Давай! Но заматывать себя впустую я тебе не позволю!
Впустую? Как сказать. Нет, Родион не строил воздушных замков. Он чётко осознавал, на что идёт: инструкторы на Фабрике своё дело знали. Родион понимал, что не может влиять на собственную судьбу – только на судьбу другого себя, там, в параллельном мире. Он точно такой же, как Родион, с теми же задатками и недостатками, внешностью и характером, и привычками, и слабостями, и он знать не знает, что где-то есть другой Родион, который, если захочет, может изменить его судьбу. Вернее, изменяли её учёные нашей заботливой родины – Родион не знал, как именно, да и не очень-то его интересовали такие детали. От науки он всегда был далёк. Его интересовало то, что он давал на входе и получал на выходе. На входе – работа. Тяжёлая, однообразная, полезная для нашей заботливой родины. На выходе – любая судьба для его двойника там. Любая. Какую он выберет. Её устройством займётся Фабрика Грёз. А его дело, образно говоря – поставлять сырьё.
Сначала он думал только попробовать. Ночами вкалывал на Фабрике, утром проваливался в беспокойную короткую дрёму, и иногда ему снился другой он. Такой, каким этот, здешний Родион, никогда не станет. Снилось солнечное, безбедное, яркое, необыкновенное существование. Лёгкое. Возможно, это было то, что инструкторы на Фабрике называли "ментальным контактом с дуалом", а может, просто его собственные мечты о несбывшемся. Или сбывшемся?.. Где-то там.
И понемногу его затянуло. Фабрика производит Грёзы исправно, но ей нужны ресурсы. Ресурсы, как и всё в этом мире, стоят денег. А деньги надо зарабатывать. Денег требуется много, а на Фабрике колоссальные, невиданные ставки. Правда, выплачивают их не наличностью и даже не кофе, а безоблачным счастьем для твоего двойника в другом мире. И пока ты можешь оплачивать его (своё) счастье – Фабрика будет его производить. Ровно столько, не больше и не меньше.
Это было трудно. Порой ему казалось, что слишком трудно. Работа была тяжёлой, утомительной, чёрной, и к тому же о ней запрещалось рассказывать. Не о самом факте занятости на Фабрике – им можно было гордиться, хотя большинство граждан нашей заботливой родины этого не понимали (впрочем, и не осуждали вслух – ведь, как ни крути, рабочие Фабрики оказывали пользу обществу). О том, что конкретно ты делаешь. В своём случае Родион понимал причину запрета. Но иногда он, этот запрет, казался самым невыносимым. Даже невыносимее невозможности проверить результат. Впрочем, с этим как раз было попроще: заботливая родина утверждала, что сведения о другом мире и его односторонней связи с нашим абсолютно достоверны, и Родион верил заботливой родине.