Это звучало как обвинение – это было обвинением. И мне нечего было ответить. Нечем было защититься. Всю свою защиту я отдала ему.
– Как интересно, Кейтлин... И давно ты умеешь ткать Золото?
"Подойди ко мне. Возьми меня за плечо – жёстко, грубо, встряхни меня, ударь. Но только дотронься до меня. Хотя бы дотронься..."
– Давно.
– Как давно? Я не видел, чтобы ты тренировалась.
– Я... не тренировалась.
"Посмотри на меня. Хотя бы посмотри! Что же ты жалеешь мне даже взгляда..."
Но он не дотронулся и не посмотрел – только его пальцы, эти сильные, ловкие пальцы, так мастеровито сплетавшие Бронзу и Серебро, по-прежнему мяли золотую крошку.
– А может, ты и Платину умеешь ткать, а, Кейтлин?
И столько горечи... столько горечи, но разве я этого хотела?
– Рик, я...
– Может, ты и Линию видела, а?! – закричал он.
"Разве я этого хотела, Рик?
Я только хотела быть с тобой. Любой ценой. Даже ценой твоей снисходительности, твоего презрения, твоих насмешек.
Просто я очень тебя люблю".
Я подошла к нему, села на пол у его ног, обвила их руками. "Я не вижу Линию, Рик. Клянусь, я никогда её не видела. И не хотела видеть. Прости меня, пожалуйста, если сможешь".
– Защита, Кейт! Держи защиту!!!
Я знаю, чего тебе стоит этот крик, и я держу защиту. Ещё я знаю, что этот крик нужен тебе не для того, чтобы подстегнуть меня, а для того, чтобы самому верить в его необходимость. Потому что пока ты не кричишь – ты не веришь. Я держу защиту, и ты убиваешь василиска – долго и мучительно выбивая его Серебром. Потому что ударить Золотом ты можешь только один раз. А я могла бы снова и снова, но не делаю этого.
Я не делаю ничего, что могло бы напомнить о той ночи, когда в наш дом ворвалась гарпия, а в наши души – отчуждённость.
– Молодчина! Устала?
Я отвечаю, что устала, хотя ты и не веришь мне, и не заботишься на самом деле – с той самой ночи. Ты всё настороженнее, всё дальше с каждым днём. И я уже не счастлива с тобой здесь, но никогда тебе об этом не скажу. Я никогда не скажу ничего такого, чего ты не хочешь слышать, видеть, знать – только не гони меня.
Только, пожалуйста, любимый, не гони меня прочь.
– Да что ты делаешь, проклятье?! Уже Серебро нормально держать не можешь?! Что с тобой?
Со мной ничего, милый, ничего. Я не держу Серебро. Я даже Бронзу не буду держать, если ты захочешь. Я буду бездарной, бесполезной, буду слабой для тебя – какой ты захочешь, чтобы я была. Я ведь притворялась столько лет, почему бы не притвориться ещё немного.
Но ты не хочешь, чтобы я притворялась. Ты честен. И ты тоже любишь меня. Но ещё сильнее – ненавидишь, за то, что я умею то, чего не умеешь ты.
– Я её почти вижу, Кейт! Я вижу!
...и никогда не сумеешь.
Нет никакой Линии, Рик. Нет Баэлора – там, куда ты смотришь. За горами такой же мир, как и здесь, только у его гарпий и василисков человеческий облик. Нет разницы между Бронзой и Золотом – а ты всегда был для меня лучше и дороже Платины. Её я тоже умею ткать. Научилась – после той ночи. Это не так трудно – чтобы ударить гарпию Платиной, нужно понять гарпию, только и всего. Но этого я тебе не скажу. Всё равно ты вряд ли смог бы понять гарпию.
Ты пойми хотя бы меня... пойми, это всё, о чём я прошу.
– Кейтлин... а эта... Золотая защита... как... как ты её делаешь?
Но ты не можешь. Ты хотел бы, но мы всё дальше с каждым днём. Потому что ты теперь видишь во мне не свою Кейт, а мага, способного ткать Золотую защиту. А раньше ты видел во мне мага, едва способного выткать Серебро.
Только и всего.
И когда солнце, освещающее след от пепелища, на котором я сожгла труп гарпии, заходит в тридцатый раз, я смотрю, как ты пьёшь силу из земли – ты крадёшь силу и надеешься, что она сможет дать тебе крылья. Но ты не знаешь, что всей силы земли недостаточно, чтобы поднять в воздух одного человека. А если бы и знал, ничего бы это не изменило.
Закат делает плёнку пота на твоём лице багровой. Я не знаю, что значит этот цвет, и не хочу знать.
Потому я должна уйти прежде, чем об этом узнаем мы оба.
Ты пьёшь кровь земли и шепчешь свои заклинания, а я возвращаюсь в дом, одеваюсь, накидываю на плечи плащ, тихо выхожу на другую сторону холма. Ты не услышишь моих шагов – ты слишком занят теперь. В том числе и мыслями о том, как сказать мне, что я тебе больше не нужна. Что ты боишься меня, потому что я – живой символ того, чем тебе никогда не стать. Но я избавлю тебя от этой тревоги, любимый. Я ведь поклялась тебя защищать.
Я закрываю за собой дверь дома, в котором была счастлива, а потом оборачиваюсь и вижу Линию.
Это и в самом деле линия. Почти прямая, она идёт через долину мимо гор и уводит к морю. У Линии яркий белый цвет, она лучится, и кажется, что изнутри она больше, чем снаружи. А над долиной, которую она разрезает, будто сияющий нож, кружатся миллионы бронзовых, серебряных и золотистых искр.
Я поднимаю капюшон плаща и смотрю на Линию, и думаю о том, что ты сделаешь, если сейчас я вернусь, возьму тебя за руку и поведу по ней, шаг за шагом, прося наступать в мои следы, прося довериться мне, просто довериться, потому что я теперь знаю ...
Я думаю о том, как исказится твоё лицо, что ты скажешь мне, вырывая свою руку из моей, как посмотришь мне вслед... И когда я думаю об этом, мне хочется закрыть глаза.
Но я оставляю их открытыми.
Прости меня, любимый, за то, что я едва не предала нашу мечту. Ты был прав, когда не переставал верить. Баэлор существует.
Но, кажется, я пойду туда одна.
Боги реки
Падение казалось долгим – словно он рухнул с крепостной стены; или нет – в колодец, узкий, сырой и тёмный, и, падая, бился плечами и грудью о выступающие камни. Достигнув дна, Мэдок почувствовал боль – новую вспышку, ярко-оранжевую. Он хрипло вздохнул, не открывая глаз. Здесь было сыро и холодно. Мэдок попытался нащупать опору и ткнулся дрожащими пальцами в слизкое дерево.
Это почему-то его успокоило. Он снова вздохнул, мысленно выругался, вяло и незло, перевернулся на спину, прижимая скрученную болью руку к груди. Его покачивало влево-вправо, тихонько, бережно. Он подумал о богах воды, о людях, поклонявшихся им, людях, кровью которых поил свой меч. И понял, что вряд ли есть смысл взывать к этим богам.
Внизу тихо шепелявили волны.
Мэдок уснул.
Он не был уверен, что проснётся, и осознал это, открыв глаза и увидев ровную, пронзительно-синюю гладь неба – в которое, как его учили, были зашиты боги. Кроме этого неба ничего не осталось – только покусывание боли в искалеченной руке. Хотелось пить. Мэдок с трудом перекатился на бок и тут же с размаху врезался лбом в низкий борт. Кровь из рассеченной брови капнула в глаз. Мэдок выругался – громче и смачнее, чем думал, что может, и это его ободрило. Приподнявшись на здоровой руке, он перегнулся через борт лодки, окунул опухшую кисть в зеленоватые воды Ленты, зачерпнул пригоршню прозрачной, почти нереальной жидкости, смочил окровавленное лицо и снова без сил упал на спину, прикрываясь локтем от бьющего в глаза солнца.
Через какое-то время Мэдок решил разобраться, что, чёрт подери, происходит, и приподнял голову.
Он лежал на дне старого рыбацкой лодки, влекомой течением по самому центру реки. Мэдок не помнил, как оказался здесь.
А прямо напротив него, вцепившись руками в раскачивающиеся борта и широко распахнув глаза цвета тёмного янтаря, сидела молодая темнокожая женщина.
Её Мэдок не помнил тоже.
Когда стало ясно, что бой проигран, ей осталось лишь одно – бежать. Это было позором, худшим, чем смерть – не к лицу подобная трусость дочери вождя мсанков, но Таринайя знала: если она не побежит, навлечёт на себя то, что хуже позора. Её отважные телохранители были мертвы: она видела, как один из северян отсёк голову Мгладу, а другой разрубил Сианайта пополам от макушки до поясницы так гладко, словно тот был куском масла. Очень красивый удар – Таринайя восхитилась свирепости и ловкости северянина. Но уже мгновение спустя бежала от того, кто вызвал в ней гордость за мужской род – дабы всё же пришёл день, когда она сможет родить столь же могучего воина. Почему-то она сомневалась, что северянин, убивший Сианайта, согласится взять её в жены, и поэтому побежала, крепко прижав локти к бокам и низко пригнув голову.
Пока сражение, уничтожившее её племя, затихало за спиной, спереди и справа нарастал шум других схваток. Берег Полноводной пылал и захлёбывался в крови, и Таринайя знала, что бежит не от смерти, а вдоль неё. Она стала понемногу забирать влево, к зелени реки, просвечивавшей среди обгорелых деревьев. Таринайя исцарапала себе руки и лицо, разодрала одежду и поселила в груди хрипящего злого зверя, но в конце концов пробралась к большой воде никем не замеченная. А когда увидела старую рыбацкую лодку, прибившуюся к берегу, не сразу поверила своим глазам.
Столкнуть лодку с места она не смогла – должно быть, рыбак оставил своё хозяйство давно, и почва под днищем успела высохнуть. Таринайя ступила в воду, надеясь найти точку опоры, и вздрогнула, услышав совсем рядом хруст сминаемых веток. Подход к воде загораживали кусты – Таринайя не рискнула бежать и, прыгнув в лодку, заползла под ворох сетей. Она чуяла походку тяжелораненого человека и надеялась, что он умрёт, не дойдя до воды. Тщетное чаяние – хруст перешёл в плеск, грузное тело рухнуло в лодку. Несколько мгновений Таринайя не сомневалась, что лодка перевернётся, а потом почувствовала движение: неведомо как, но человек этот сумел своим весом сдвинуть лодку с мели. Пока Таринайя дрожала, пытаясь рассмотреть сквозь прорехи в сети неподвижное тело, течение настигло барку, небрежно подцепило её тонкими пальцами и поволокло за собой.
Таринайя лежала под сетью ещё какое-то время, потом, видя, что человек всё так же недвижим, нерешительно выбралась из укрытия. Она знала, что боги жестоки, и это будет северянин: да, боги жестоки. Но и милосердны тоже. Таринайя решила, что пришло время для молитвы, и, сев на пятки, вознесла хвалу за своё избавление.
К тому времени, как она окончила молитву, течение вынесло лодку на середину Полноводной, прочь от сожжённого красного берега, а человек открыл глаза.
"Мсанка", – тут же понял Мэдок. Щуплая и худенькая, совсем крохотная, уродливая, как все коровницы, с обритой яйцеобразной головой, с бронзовой кожей и тёплыми золотыми глазами. Мэдоку не нравились мсанки, но его забавляло, что женщины коровников даже рожами походили на коров. "Впрочем, эта, – решил он, присмотревшись, – не простая навозница. Одета не в шкуры, а в короткое платье из дублёной кожи, с одним голым плечом и одной голой ногой. Мэдок слышал, что у коровников это признак высокого сана. – Тесные медные браслеты на запястьях и лодыжках, нитка лошадиных зубов на шее. Вид испуганный, но надменный. Точно, жрица или принцесса. Коровья принцесса". Эта мысль насмешила Мэдока.
– Здравствуй, девица, – прохрипел он, садясь.
Обманчиво ласковые воды Ленты качали их в прогнившей колыбели. Лодка была паршивой – чудо, что она до сих пор не дала течи. Мэдок поискал глазами весла, не нашёл и выругался. Правда, всё равно он не смог бы грести – с одной-то здоровой рукой. Кстати о руке... Мэдок придирчиво взглянул на свой локоть, поднёс к носу, шумно втянул воздух. Рана была пустячной и кровоточила несильно, но ему не нравилось, как она пахнет. Правда, чувствовал он себя как будто получше.
– Видала? – бросил Мэдок, угрожающе потрясая окровавленным локтем перед плоским носом коровьей принцессы. – Твои братцы поработали!
Девка изумлённо распахнула глазёнки, а потом широко ухмыльнулась и зашепелявила что-то на своём диком языке. "Радуется, сука, и ведь не скрывает даже". – Мэдок скривился, коротко плюнул в сторону мсанки, угрюмо отвернулся. Обгоревшая часть леса осталась далеко позади, деревья по обоим берегам полыхали, чуть дальше вниз по течению прямо в воде ожесточённо бились десятка два человек. Кто с кем, не разобрать – Лента слишком широка.
Мэдок снова повернулся к коровнице, хмуро оглядел её с ног до головы. Девка подобралась и смотрела на него очень ласково, даром что оплёванная. Прошепелявила что-то снова, явно вопросительно. Мэдок покачал головой:
– Не знаю, что ты там бормочешь, – мрачно бросил он, и мсанка поползла к нему на четвереньках, раскачивая и без того еле удерживающуюся на волнах лодчонку.
– Совсем охренела, дура! – заорал Мэдок и умолк, когда коровница нежно коснулась его правой руки повыше локтя и снова что-то залопотала. "Глянуть рану хочет. Странное дело". Мэдок подумал, а не схватить ли её за тонкую шейку и не швырнуть ли за борт, но вовремя рассудил, что не может знать, кто будет на берегу, к которому их рано или поздно прибьёт. Если это будут мсанки, то лучше ему иметь при себе их принцессу. Да и от стрел ею можно прикрыться в случае чего...
– Лады, девка, – проворчал он, разворачиваясь так, чтобы лучи солнца падали на его разрубленный локоть. – Поглядим.
Человек был ужасен – огромный и мохнатый, словно лес. Он напомнил Таринайе диковинных северных зверей, именуемых медведями, самым жутким в которых было то, что они могли передвигаться на задних ногах, как люди. Таринайя знала, что раненые медведи опаснее невредимых, и даже не могла представить, каково оказаться вдвоём с раненым медведем в утлой лодчонке посреди Полноводной. Она была безоружна, а столкнуть этого гиганта в реку у неё просто не хватит сил. Можно было прыгнуть в воду и попытаться достичь берега вплавь, но течение Полноводной слишком бурное. Потому Таринайя сидела, вцепившись в борта лодки, и смотрела на варвара во все глаза, думая, что по крайней мере успела вознести богам молитву перед смертью – редкая удача и большое счастье для мсанка.
Однако северянин не набросился на неё – более того, он даже с ней заговорил. Таринайя не понимала речи варваров, но знала, что ни один уважающий себя воин не заговорит с врагом перед тем, как убить его – священный миг смерти не дулжно осквернять словами. Это ободрило её, и она села ровнее. Северянин тем временем глянул на свой локоть, рассечённый до кости скользящим ударом палаша, и вдруг, ткнув кровавой раной Таринайе в лицо, что-то кратко и свирепо сказал. Она по-прежнему не понимала слов, но жест был недвусмысленным. Сердце Таринайи наполнилось признательностью и нежностью к этому варвару, предлагавшему свою кровь дочери врага. Верно говорят, что и на Севере ещё не исчезло полностью понятие чести: слабая женщина всегда остаётся слабой женщиной, даже когда она дочь, мать и жена противника. Правда, большинство северян предпочитало убивать и насиловать вражеских жён, но некоторые вставали на их защиту, ибо женщины рожают и северян, и мсанков. Душа Таринайи возликовала, а мысли её вновь обратились к богам с хвалой. Впрочем, на сей раз молитва была мысленной и очень короткой.
– Благодарю тебя, отважный воин, – торжественно произнесла Таринайя, стараясь говорить внятно. – Да будет тебе известно, что я – Таринайя, дочь Риная, шестого вождя мсанков. Я с готовностью принимаю твою помощь. Твои и мои боги, а также мои сородичи не забудут такого великодушия.
Северянин молча выслушал её, а потом плюнул ей в лицо и тут же отвернулся, видимо, смущённый собственным поступком. Таринайя была этому даже рада, ибо сама она в этот миг зарделась, потрясённая столь высоким знаком внимания и расположения. Её одаривали им лишь несколько раз – мать и некоторые старые женщины племени, и однажды отец, когда она сама пытала и казнила врага, проходя обряд посвящения в зрелые мсанки. Но сейчас она не сделала ничего, чтобы заслужить подобную милость, пусть даже от варвара – насколько знала Таринайя, северяне редко плюют на своих женщин, оставляя эту честь для врагов, которых уважают гораздо больше. Может, всё дело в том, что она была врагом? Но ведь он же предложил ей защиту. Значит, тут что-то другое...
– Храбрый воин, следует ли мне считать, что я могу рассчитывать на твоё расположение? – набравшись смелости, спросила Таринайя.
Северянин взглянул на неё из-под косматых бровей. У него были красивые глаза – сине-стальные, как свежевыкованный меч. Мужчина повернул голову справа налево и слева направо, являя общий для всех народов знак согласия, и Таринайя возликовала. Он сказал что-то, но она уже пробиралась к нему, одержимая желанием помочь столь достойному и благородному мужу. Когда она потянулась к ране, он вздрогнул и закричал, видимо, не желая, чтобы она оскверняла свои руки его кровью и гноем.
– Не волнуйся, мой храбрый воин, – сказала Таринайя, касаясь его плеча. – Я знаю, северные женщины слишком изнежены, ваши раны омывают мужчины, но женщины мсанков – дело иное. Позволь мне помочь тебе, как ты поможешь мне.
Он проворчал что-то, и она поняла, что он согласен принять её заботу. Таринайя жестом попросила его развернуться к свету и разорвала окровавленный рукав рубахи. У неё не было ни иглы, чтобы зашить рану, ни трав, чтобы сделать заживляющий настой, и она смогла только омыть её и забинтовать полоской кожи, оторванной от собственного подола. Таринайя завязывала узел на предплечье своего нежданного защитника, и слезы смиренной благодарности текли по её щекам.
Ночью стало полегче – духота немного спала, жар пожарищ, днём долетавший даже до середины реки, приглушила ночная сырость, но берега продолжали пылать, и светло было почти как днём. Мэдок снова почувствовал слабость, лег на дно лодки и теперь видел только небо, бархатисто-чёрное, без звёзд – боги спрятались от него, видимо, не слишком желая выслушивать упрёки. Мсанка наловила рыбы сетью, нашедшейся в лодке – коровница оказалась ещё и неплохой рыбачкой. Мэдок не хотел есть, но знал, что надо, и проглотил рыбёшку сырой, почти не разжёвывая. Вкуса он не почувствовал.
Вот так они и плыли: молча, сидя в разных концах лодки, отдавшись на волю Ленты и богов – каждый своих. Мсанка поглядывала на Мэдока с тревогой и нежностью. Он вяло подумал, не трахнуть ли её, но особого желания не было – он чувствовал себя совершенно разбитым, и к тому же хотел спать, да и прелестей коровниц Мэдок никогда не ценил.