Она всегда находилась с ним. Давно... С того самого дня, когда он впервые поймал взгляды Данкана и Изольды, скрестившиеся во время семейного ужина, словно два меча, увидел искры, брызнувшие от зазвеневшей стали, увидел, как эти искры падают на шелковую бахрому скатерти, как тлеют, как разгораются, увидел родившееся из них пламя... В тот же вечер он пошёл в библиотеку и отыскал эту книгу. Стёр с неё слой пыли, провёл пальцами по бархатному корешку. Но не стал открывать. Тогда.
Прошло несколько месяцев, прежде чем он открыл её. И с тех пор открывал часто. Очень часто. А с ночи, когда Изольда сказала ему: "Выйди вон!", он читал эту книгу ежедневно. Каждый час. Каждую минуту.
И сейчас она была с ним.
Бык – сосуд, подобный железной деве, также именуемой гарротой. С шипами бывает и без, но непременно с жаровней под дном. Человек, в быка помещаемый, когда разведено под сосудом пламя, узнает жестокие страдания от жара.
Иурен Фландрский. Мизерианиус.
– Эх, башня не уцелеет, – с сожалением сказал Тонвен. Он, видимо, вспомнил весёлые пьянки, не раз сотрясавшие донжон в лучшие времена, и в его старом чёрством сердце зашевелилась ностальгия.
– Да пошла бы она, – коротко ответил Двейт. – Меня больше волнуют подвалы.
– Подвалы? – Тонвен непонимающе приподнял бровь. – А что там такого ценного в подвалах?
Двейт пожал плечами. Ничего ценного там, конечно, не сохранилось. Вино и ткани не в счёт, это вполне восполнимая потеря. Но у него было такое чудное подземелье. С толстыми стенами, духовыми проходами, со стоком для крови в каждой камере. Последние пятнадцать лет подземелье пустовало, так как Двейт предпочитал убивать своих врагов на поле боя, а не возиться с ними после битвы. Но тот, кто владел этим замком до него, похоже, был большим любителем подобных забав. Получив замок вместе с рыцарским титулом, восемнадцатилетний Двейт только раз заглянул в подвалы, окинул взглядом громоздившиеся там машины для убийства и, поморщившись, велел смотрителю немедля спалить всю эту дрянь. В тот день у него не было ни желания, ни времени рассматривать эти игрушки – в пятидесяти милях к югу его ждала невеста, леди Изольда...
– Там даже канализация была, – вполголоса проговорил он. – Никакой крови, никакого дерьма. Так удобно.
– Ты же ими всё равно не пользовался, – возразил Тонвен.
– Да, – ответил Двейт и вдруг улыбнулся. Тонвен бросил на него встревоженный взгляд и с деланой небрежностью проговорил:
– Полно, старик, ничего с твоими подвалами не станется. Они на славу сделаны. Их разве что засыпать может, но это вряд ли. Камни туда не долетали. А вот башня...
– Башня, – медленно произнёс Двейт, – интересует меня только в одном смысле. Я хочу знать, там ли они.
– Ты бы этого хотел?
Двейт вздрогнул, резко повернулся к Тонвену. Книга коротко хлопнула в дрогнувших руках. В его взгляде был страх, и этот взгляд был страшен.
– Хотел бы я этого? – прошептал он. – Хотел бы? Нет. Нет, Тонвен, нет. Нет.
Стул ведьминский – трон с высокой спинкой, снабжённой стальными шипами длиною в четверть фута и более, и местом для жаровни в подножии. Человек, на стул ведьминский сажаемый, шипами пронзён будет, а ноги его на железе раскалённом жестокие страдания от жара узнают.
Иурен Фландрский. Мизерианиус.
Башня рухнула в сумерках, уже после того, как село солнце. Она падала медленно, камни лениво отлетали в стороны, горящие балки проталкивали себе дорогу среди густого дождя обломков кирпича. Прошла почти минута, прежде чем острая каменная стрела уступила место кривому столбу чёрной пыли. А потом и пыль осела, и стало ясно, что битва кончена.
"Были ли они там, – думал Двейт. – Он и она, наверху, в самом мощном укреплении их подлости, в последнем оплоте их любви".
Было ли одно из тел, с воплем летящее в бездну, телом его младшего брата Данкана, который в семилетнем возрасте сломал ключицу и плакал до тех пор, пока не пришёл Двейт и не сказал: "Эй, все хорошо, я с тобой"; которого он учил фехтовать, стрелять и ездить верхом, и который учил его флиртовать с женщинами; который был его оруженосцем и в день страшной битвы вынес раненого Двейта из красно-чёрного ада; который спал с его женой, собрал войско наёмников и пошёл штурмом на замок, где они оба выросли? Была ли чёрная фигурка, рассыпающаяся прахом в оранжевом аду башни, дивным телом его возлюбленной жены Изольды, руки которой он впервые коснулся под тополем в саду замка её отца; которую он тревожно спросил, заглядывая в её смеющиеся голубые глаза, по доброй ли воле она хочет стать его женой; которую он страстно и изумлённо целовал, получив ответ; которая перевязывала его раны, гладила его волосы и изо всех сил старалась родить ему ребёнка; которая все эти годы лгала и смеялась ему в лицо и в спину, которая заправила за ухо золотистый локон и, не снимая ладони с плеча любовника, сказала: "Выйди вон!"
Были ли они там?
Хотел ли он, чтобы они были там?
Да, конечно. Ведь такую смерть – смерть в огне, в дыму, в копоти, когда с губ вместо "люблю тебя" срывается лишь сиплый кашель – можно пожелать только таким бездушным тварям, как эти двое.
Нет, конечно. Ведь подвалы почти наверняка в целости, ведь там такой чудесный сток для крови, ведь у Двейта есть эта прекрасная мудрая книга, которая очень подробно и увлекательно рассказывает о том, как надо поступать с врагами. Рассказывает ему – тому, кто этого никогда не знал.
Башня стала столбом чёрного пепла.
Хочешь ли ты, чтобы они были там, в этом пепле, Двейт Мак-Лендон, хотелось мне спросить у него. Ты этого хочешь?
Нет, конечно. Ведь тогда он не сможет познакомить их с дыбой, железной девой, также гарротой называемой, с быком, со стулом ведьминским... Как он может позволить им пропустить столь волнующее знакомство? Они были бы огорчены.
Да, конечно. Потому что ему не хотелось быть сводником в этой ужасной встрече. Потому что ему не хотелось убивать их, не хотелось причинять им боль, жуткую боль, адскую боль, боль, которая наконец заставила бы их слаженно, в один голос кричать: "Прости!"
"Выйди вон!"
Дымка колыхалась в густом синем небе и таяла, как сон. Сквозь этот сон Двейт Мак-Лендон увидел человека в подранной одежде, человека с мечом, на который он опирался, словно на костыль, человека, взбиравшегося на холм.
– Это Хьюберт! – воскликнул Тонвен и бросился вперёд. – Ну, как там? Что?
Человек с помощью Тонвена вскарабкался на вершину холма. Поднял голову. Из-под упавших на лицо слипшихся волос блеснуло яростное торжество.
– Победа, милорд, – хрипло сказал он. – Форт наш.
Тонвен повернулся к Двейту, слегка улыбаясь – тревожно, вопросительно. И со страхом, который жил в его сердце уже давно. Тонвен думал, что Двейт ничего не знает об этом страхе, но ошибался. Жестоко ошибался.
– А мой брат и моя жена? – проговорил Двейт.
Хьюберт передёрнул плечами, сплюнул. Мокрота, хляпнувшая на сухую траву, была красной.
– Мы взяли их во время штурма башни, милорд. Обгорели, но живы.
Улыбка сбежала с губ Тонвена. Вернулась – поспешно, виновато, опасливо, в надежде, что хозяин не заметил её недолгого отсутствия.
– Ну вот, – с лёгким смешком сказал он.
Двейт опустил голову и посмотрел на закрытую книгу, которую сжимали его руки. Гневная книга, злая книга. Умная книга. До чего же умная.
"Прости меня, Двейт! Ради всего святого, прости меня!!!"
"Выйди вон!"
"Я люблю тебя, прости меня!"
"Выйди вон!"
Сизое небо озарилось сполохом последней вспышки. Теперь во всём замке остался лишь пепел.
"Дыба для него, – подумал Двейт. – Для неё – железная дева".
"Выйди вон!"
Она скажет ему это. Коснётся обгоревшей рукой изорванного плеча Данкана, заправит за ухо обугленный локон, улыбнётся растрескавшимися до крови губами и скажет.
Выйди. Вон.
Дыба! Для него! Для неё! Железная дева! И все остальное – МНЕ!
Я встаю, я хватаю "Мизерианиус", я рву его на части, с хрустом разламываю корешок, дёргаю страницы, швыряю вверх, в небо, и они разлетаются мелкими брызгами, как белый пепел.
Я так хотел, чтобы они погибли. О Господи, я так просил тебя, чтобы они погибли! Я ведь никогда ни о чём тебя не просил! Только сегодня! Только об этом! Так сильно просил.
– Двейт, – чуть слышный голос Тонвена.
Я смотрю на свои ладони. На них следы красной краски. Я поднимаю эти ладони и касаюсь ими своего лица. Совсем чуть-чуть. Едва ощутимо.
– Двейт.
Чего ты хочешь от меня? Чего вы все хотите от помешанного, развлекающегося разговорами с самим собой? А что, с вами такого никогда не бывало? Вы не сходили с ума от безысходности, зная и не зная, какое из возможных известий вас убьёт? Вы не проклинали себя за то, что можете и не хотите, что должны и не можете ненавидеть? Нет?
Тогда убирайтесь отсюда, слышите? Убирайтесь вон!
Это мой ад.
Цветы в её волосах
Вы верите в сказки? Нет, погодите морщиться и переворачивать страницу! Скажите всё-таки: верите? Если да, то – предупреждаю заранее – вам может быть неприятен рассказ "Цветы в её волосах". Тут будет сказка, да. С ложью и намёком, всё как положено. Вот только часто ли мы задумываемся о том, насколько много в сказке лжи? И что именно – ложь? И – самое главное – какова в таком случае правда?
Сентиментальность и цинизм – вещи, как ни странно, родственные. И того, и другого в этом рассказе достаточно. Даже и не знаю, чего больше. Так что пусть вас не обманет название. Или, может, наоборот – пусть обманет. Сколь ни циничная – а сказка, всё-таки... Потому что я вот, знаете ли, верю в сказки. Если уж это единственное, во что остаётся верить. Как вы думаете, это правильно?
Декабрьская ночь темна, и в ней нет ничего, кроме снега. Может, когда-то было что-то ещё, но вряд ли кто упомнит, что именно. По крайней мере, об этом не думаешь, глядя, как лохматые сизые хлопья беззвучно бьются снаружи о стекло. В такие ночи не хочется спать, хочется тосковать и слушать красивые песни. Особенно если ты – всего лишь маленькая некрасивая девочка, больная чёрной оспой.
– Лотар, расскажи мне красивую историю, – говорит эта девочка и подтягивает одеяло ближе к подбородку.
Старый Лотар сед и немощен, он никогда не был стройным могучим рыцарем, он не умеет лечить и не знает старинных наговоров, помогающих отогнать тоску, но он умеет рассказывать красивые истории, а кроме того, и это даже важнее, он когда-то болел чёрной оспой. Это случилось давно, Лотар тогда был лишь немного старше девочки, у постели которой сидит, и болезнь оставила ему в память о себе лишь уродливые рытвины на лице и немного грусти в глазах. Девочка любит эту грусть, потому что понимает её слишком хорошо. Особенно – теперь, когда болезнь вышвырнула её прочь из внешнего мира, оставив наедине с няней, которая старается не подходить слишком близко, да ещё с этим печальным уродливым стариком, не боящимся смерти и знающим много красивых историй.
Он в самом деле знает их много, но они сидят здесь вдвоём так давно, что он успел рассказать все.
– Какую? – спрашивает старый Лотар, поправляя одинокую свечу, под тяжестью воска покосившуюся в чугунном подсвечнике. В комнате холодно, несмотря на камин, а в этой свече появляется столько тепла, когда она освещает худое лицо девочки и её костлявые руки, подтягивающие одеяло к подбородку.
– Про Алана и Селену, – говорит девочка. Это её любимая история, и старый Лотар понимает, почему. Нет, эта история не затейливее и не лиричнее других, просто она про лето. Про цветы и про лето, и, конечно же, про любовь. Про всё то, чего эта маленькая девочка, наверное, уже никогда не увидит.
Старый Лотар снова поправляет свечу. Девочка смотрит на него влажными тёмными глазами и ждёт.
Старый Лотар начинает говорить.
– Давным-давно, в незапамятные времена, в далёкой земле, где вечное лето и всегда цветёт вишня, жил доблестный рыцарь Алан. И была у него кузина, леди Селена, прекрасная, как цветы этого края...
– Ненавижу эту страну.
– Чего?
– Ненавижу.
– Да ну, прекрати.
– Не выношу эту пыльцу! Дышать нечем от этой проклятой пыльцы! Днём и ночью, изо дня в день, круглый год! Ненавижу!
– Селена, у тебя что, месячные?
Лицо девочки чуть розовеет, взгляд становится внимательным. Она знает эту историю, и она уже там, уже среди вечно цветущих вишен. Ей уже почти тепло.
– Они росли вместе, бок о бок, и полюбили друг друга с младых лет. Не было для Алана никого прекраснее Селены, и не было для Селены никого желаннее Алана. Они были неразлучны в горе и в радости, и по достижении совершеннолетия Алан взял руки Селены в свои и сказал ей: "Прекрасная дева, лишь ты – моя грёза, лишь тебя я хочу видеть своею госпожой". И Селена ответила: "Доблестный сэр, лишь ты – мой сон, лишь тебя я согласна признать своим господином".
– А теперь... что?
– Ты меня спрашиваешь?! Это ты знать должен, а не я!
– Эм-м...
– Чему тебя только твои горничные учили!
– Ты... что ты хочешь этим сказать...
– Да я всё знаю! О чём, по-твоему, они болтают за шитьём?..
– Э-э...
– Ну? Я не вижу результата...
– Они все... опытные, а я...
– Боги, Алан, ты с ума меня сведёшь.
– Я сейчас...
– Да слезь ты с меня уже.
– Но отец доблестного Алана и его тётка, мать прекрасной Селены, прознали о чувствах молодых людей. В те времена, как и в нынешние, браки свершались для укрепления дружбы кланов, а не по любви наречённых, и брат с сестрою не видели нужды скреплять дружественный союз браком своих детей, ибо и без того он скреплён единой кровью. Посему, прознав про их чувство, вознамерились его погасить.
Девочка тихонько вздыхает, и пламя свечи колеблется. Девочка любит это место в истории: влюблённые встречают первое препятствие. А девочке нравятся препятствия, она любит мечтать о том, как преодолела бы их, если бы они встретились на пути её любви. Если бы у неё когда-нибудь была любовь...
– Ах ты шлюха!
– Матушка!
– Потаскуха! Дрянь! С собственным кузеном! Срам на всё королевство! Чем ты думала?!
– Я просто... я просто хотела...
– Кто теперь тебя возьмёт?! Брюхатую-то?!
– Алан возьмёт!.. Ай! Не деритесь, матушка!
– Мерзавка! И думать не смей! Чтоб я выдала тебя за сына этого оборванца!
– Этот оборванец ваш брат... Ой, перестаньте!
– Перестану, когда сочту нужным. Не для того я тебя растила и воспитала, чтобы ты стала женой межевого рыцаря. Ты предназначена не кому-нибудь, а великому герцогу! И будешь пить настой из пижмы три раза в день, ясно тебе?
– Нет!
– Я могу позвать стражу, чтобы они поколотили тебя, как уличную шлюху, кем ты себя и показала. Результат будет тем же. Выбирай.
Дальше становится грустно. Но старый Лотар умеет рассказывать грустное так, чтобы было тепло.
– Влюблённые не посмели противиться родительской воле. Алана отослали в далёкие земли, дабы в странствиях он позабыл Селену. Однако он поклялся, что совершит в чужих землях много подвигов и вернётся к своей леди могучим, прославленным рыцарем, вождём собственного клана, и его жестокосердая тётка почтёт за честь отдать свою дочь столь великому воину. А Селена поклялась, что дождётся этого дня, что бы ни случилось.
– Чего загрустил, парень? Давно девки не имел?
– Да уж...
– Эй, нельзя сегодня грустить! Перед боем надо ужраться и потрахаться, только так! Авось ведь последний раз.
– Да...
– Чё ты мямлишь? Ты вообще чей?
– А?
– Кому служишь, говорю?
– Гнолту.
– Ха! И я. Хорошо платит, стервец. И погулять в городе потом даёт три дня, а не сутки, как некоторые... Ну, пошли, я тебе хорошую девку покажу... Её на двоих хватает. Идёшь или нет?
– Иду.
– И летели годы, прекрасная Селена ждала и ждала своего Алана, памятуя о его клятве и о своей. Но настал чёрный день, когда мать её пришла и сказала: "Дочь моя, вскоре ты станешь женой достойного и славного мужа, который сделает тебя счастливою". И прекрасная Селена ответила: "Леди мать моя, я обещала моему Алану ждать его из долгих странствий". И мать её сказала: "Дочь моя, в печали моей говорю тебе: сэр Алан пал в бою, и весть об этом да не омрачит твою свадьбу". И тогда леди Селена плакала три дня и три ночи, а после дала согласие стать женой великого герцога, по воле своей матери.
– Нечестно, – тихонько сказала девочка. Кончено, она уже знает, что мать обманула прекрасную Селену, и убеждена, что это подло и неправильно. Ведь иначе Селена дождалась бы своего Алана. По крайней мере, девочка на её месте непременно бы дождалась.
– Сотни лиг чистых чернозёмов. Восемь замков. Десятки тысяч крестьян. Положение при дворе. Подумай, от чего ты отказываешься...
– Он старый.
– Скажи спасибо, что не хромой и не юродивый! Ты порченная, тебя теперь не каждый конюх возьмёт.
– Ох, матушка, снова вы... Кто там знает, что я порченная?
– Да все знают!
– Я вас умоляю. Назначим свадьбу на мои лунные дни, и все дела. Вы будто маленькая, что я, учить вас должна?
– Так ты согласна?
– Ах! Матушка. Восемь замков. Вы просто не оставляете мне выбора.
– И прошли годы, много долгих лет. Алан стал великим и славным воином, Селена стала заботливой и послушной женой герцога, любящей матерью его детей. И однажды, когда вишни цвели пышнее обычного и пахли слаще прежнего, сэр Алан вернулся в родной край. И пришёл он в дом своей тётки, и узнал, что его возлюбленная отдана другому. И опечалился он, и стал искать свидания с нею. Добрые люди помогли им, и вот встретились они после долгой разлуки. И обнял сэр Алан свою возлюбленную, и поцеловал её в чело, и сказал: "Моя Селена, я вернулся к тебе во славе и доблести, а ты несвободна. Бежим же теперь со мною на другой край мира, где никто не найдёт и не разлучит нас". И отвечала ему на это Селена: "Мой Алан, обманом выданная за другого, я клялась ему в любви и верности. Я понесла от него, и я родила ему детей. Я в долгу перед ним и перед его детьми, и я не смею нарушить этот долг, ибо хоть любовь моя не ослабевала ни на миг, но мой долг сильнее любви. Уходи же, и не возвращайся никогда, дабы не смущать мой покой".