Поколения романтиков должны были крошить друг друга абордажными тесаками с именем любимой на устах. Травить соперников ядами. Писать бездарные злые эпиграммы. В общем, опошлять и профанировать невыразимое чувство веками и эпохами, чтобы их сыны и внуки, наконец-то возненавидев слово "любовь", исключили его из своих словарей.
И оценили по достоинству целомудренную тишину спальни.
Жаль только, что сыны этих сынов, а в особенности сыны сынов этих сынов, всегда норовят забыть, что не на пустом месте выросли у Лорчей такие представления.
Мне казалось, одним лишь словом "люблю" Ливу не проймешь. Ведь Лива была сложней своих сестер, которые удовлетворяли тайную тоску по "любви" соответствующими романами – их привозили из Варана, наскоро переводили и размножали специально для скучающих аристократок предприимчивые чуженины.
Ливе нравился товар сортом повыше. Вроде "Экспромтов" Дидо, придворного шута Дома Гамелинов.
Шилол дери!
Как мне ее хотелось!
До рыка зверского, до визга, до умри!
Но накось-выкусь, отрок перезрелый!
Сиди теперь и вывод, сука, делай.
В мозоли только руки не сотри.
Озорные эти вирши были нарочито заделаны под "привозные".
Там дело не в дело поминались заморские божки Хуммер с Шилолом. Имена у дев и юношей тоже были сплошь варанские, деньги звались аврами, а выдуманную возлюбленную поэта звали, конечно, Овель.
Лива покупала Дидо в книжной лавке не торгуясь. И зачитывала из свитка мне.
Мы смеялись и разговаривали. А потом Лива умолкала. Она умела умолкать так, что я начинал забывать о том, что я ариварэ, я начинал казаться себе человеком.
* * *
Они встречались так часто, как этого хотел Сьёр.
Но если бы частоту этих встреч задавала Лива...
Нет, мне страшно представить, что это было бы, если бы частоту этих встреч задавала Лива.
Может, тогда они занимались бы любовью по восемь раз на дню и околели бы однажды на рассвете, потратив остатки сил на то, чтобы умереть друг в друге, а не как-нибудь иначе.
Лива настолько ошалела от слова "люблю", которое Сьёр использовал, пожалуй, так же часто, как я использую слово "качество", что ничего, кроме Сьёра, допускать внутрь себя не желала.
Это касалось и фрагментов реальности зримой, и реальности слышимой. И даже воображаемой.
Когда я раздобыл самоновейшего Дидо, прямо с ночного столика престарелой хозяйки Дома Гамелинов (ей прислуживал хорошо знакомый мне ариварэ, обладавший качеством сговорчивости), и пробовал соблазнить Ливу чтением уже почти модной в узких кругах элегии "Давай-давай, потешь мне самолюбье...", она, впервые на моей памяти, от элегии отказалась.
Пища ей тоже впрок не шла, хотя ела она много и бестолково.
А мысль о том, чтобы допустить внутрь себя другого мужчину, мнилась ей кощунством. Эхе-хе...
– Если с ним что-то случится, я больше никогда ни с кем не буду! – как в бреду шептала мне Лива, когда перед сном я закрывал ее плечи одеялом из шкурок бельков – тюленей-малышей, не доживших до полного отюленивания.
– Никогда и ни с кем, моя госпожа, – эхом повторял я.
После той памятной встречи со Сьёром Лива даже к папочке ездила только за тем, чтобы... "понимаешь, а вдруг он там?".
Но Сьёра никогда не было "там".
И в другом месте его тоже не было. И дома. И даже в "Прикосновение" (туда он и впрямь больше не ходил).
Где Сьёра обычно носило, знал только я. Чтобы это узнать, мне пришлось возогнать свое качество любопытства в способность-ко-всепроникающему-познаванию.
Никогда я не стал бы интересоваться этим, если бы отсутствие Сьёра не производило на Ливу такого обезображивающего действия. Если бы ее личный ресурс Абсолютного Равнодушия не таял с такой скоростью.
"Сьёр пропал", – говорила горестная, траурная Лива, и мое стеклянное сердце разрывалось от жалости.
Впрочем, "пропадать" Сьёр стал не сразу, а лишь на третьей неделе их знакомства.
Его исчезновения предварялись особенно проникновенными словами. Исправно прислушиваясь к тому, что Сьёр говорил, уже стоя на пороге, я даже вывел Правило Дозавтра.
Если Сьёр заявляет Ливе: "Не знаю даже, как я доживу без тебя до завтра!", значит, завтра его можно не ждать.
Если "Не представляю, как без тебя жить!" – значит он не появится всю неделю.
Ну а когда "Поверь, с тобой я был бы счастлив провести всю – понимаешь, всю! – свою жизнь!", значит, две недели без Сьёра – это гарантия.
На важных бумагах у папаши Видига я видел такой девиз: "Надежней меня только смерть!" Эх, недаром Сьёр приходился Видигу родственником – Правила Дозавтра он придерживался столь же неукоснительно.
Признаться, с первых же секунд своего пребывания в Сиагри-Нир-Феар Сьёр пробудил во мне качество ненависти. Но когда Сьёр "пропадал", я ненавидел его втрое.
Во время исчезновений Сьёра Лива становилась Неливой. Она так переживала ("А вдруг с ним что-то случилось, Оноэ?"), что вместе с ней сходило с ума ее тело.
Лива металась на постели, словно одержимая демонами, а когда засыпала, скрипела зубами и сучила ногами, словно глисты и подкожные черви ели ее изнутри.
По пробуждении от дурного сна Лива обыкновенно учиняла в людской настоящие экзекуции, несправедливые и гнусные.
Молоденькую девку-кухарку велели высечь за то, что она недостаточно тщательно вымыла листья лимонного дерева. Тею, миловидную конопатую горничную, Лива оттаскала за волосы из-за случайной прибаутки. А стражника, отогнавшего от ворот попрошайку, в котором Ливе померещилось сходство с посыльным Сьёра, она огрела метлой – той самой, из человеческих волос, – да так, что бедолага окривел.
Но Зара была права: взыскания идут челяди впрок. А вот самой Ливе безумства впрок не шли.
Каждый день ожесточенного ожидания "пропавшего" Сьёра приближал ее к обращению в хутту.
А попытки понять "зачему" (сие удобное словцо выдумал Дидо – в нем одновременно и "почему?", и "зачем?"), зачему-зачему-зачему Сьёр мучит ее, приближал Ливу к обращению еще скорей.
Я уже не говорю о дурной болезни, которой заразил Ливу ее обожаемый друг.
Ради своих тел люди шли на разные преступления. Кто убивал людей, кто – животных.
А кто – и тех, и других. Как Лорчи.
Помимо людей, Лорчи убивали китов, рыб, касаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
Но души убитых людей обычно вместе с телом оставляли на земле и качество мстительности.
А в тех редких случаях, когда все же не оставляли, удовлетворить жажду мщения им было тоже несложно. Знай себе проходи сквозь стены да нашептывай из-за колышущейся портьеры "сссмерррть-сссмерррть", пока негодяя не хватит апоплексический удар.
А вот животные и рыбы мстить из-за гроба так и не научились. Чересчур уж они бесхитростны.
Однажды, когда терпение животных и рыб окончилось, их души попросили Духа Моря отомстить за них.
Само собой, Дух Моря был совсем не так могуществен, как Бог. Но все же достаточно могуществен. Он снизошел к ламентациям морских жителей. Тем более что знал он их гораздо лучше, чем людей.
Чтобы утешить души замученных и неоплаканных, Дух Моря проклял тех людей, которые особенно преуспели в уничтожении китов, рыб, касаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
И с тех пор потомки этих людей начали обращаться в хутту.
Лорчи были одними из первых в числе проклятых. У женщин Дома Лорчей хутту рождалось особенно много.
Хутту, помимо омерзительного своего крабоподобного облика и гнусных повадок (питаются они трупами утопленников и рыб, умерших от старости, испражняются зловонными серыми лентами, которые качаются на поверхности воды и не тонут годами), имели предназначение быть растерзанными, причем самым жестоким образом.
Чтобы люди могли прочувствовать, насколько жестока смерть от руки насильника, Дух Моря сделал так, что хутту поначалу рождаются людьми, но лишь потом становятся уродами с крабьими клешнями и гнусными рылами.
Кто из людей более других склонен к тому, чтобы обратиться в хутту, спрашивали у оракула, принося ему годовалых младенцев.
Ливу тоже носили. Оракул указал на нее.
И лишь Абсолютное Равнодушие могло отсрочить исполнение рокового жребия.
Запас Абсолютного Равнодушия у людей невелик. И тратить его заставляет сама жизнь со своими болезнями, детьми и, конечно, любовями. Когда запас заканчивается – ну, ясно...
Вы скажете, что это несправедливо – ведь Лива никогда не вытащила на сушу ни одной рыбы, не загарпунила ни кита, ни касатки. Почему же она должна страдать за своих предков и вообще за Дом Лорчей?!
Да, это несправедливо – с точки зрения Ливы. Ну а любой видящий сказал бы в утешение Ливе, что Бог будет любить ее даже в теле хутту, что, конечно, чистая правда.
Я много думал обо всем этом, прислуживая Ливе. И чем больше я об этом думал, тем сильнее я хотел для госпожи Вечного Абсолютного Равнодушия. Но только где его взять?
Конечно, я знал, что Бог будет любить Ливу и в страховидном облике хутту. И что я тоже – буду.
Только вот другие – вряд ли. Тем более Сьёр.
– Скажи хоть, что случилось?
– Я уезжал. Мне нужно было уехать. Всплыло вдруг срочное дело.
– Разве трудно было прислать с нарочным записку? Хотя бы на словах передать! Хотя бы как-нибудь! – Лива, как всегда, пытается разглядеть в фиалковых глазах Сьёра намек на раскаяние. Как же! Легче разглядеть там сто шесть букв родного алфавита в исполнении каллиграфа Лои.
– Я пытался передать... Но, видишь ли, были важные обстоятельства. Нужно было срочно помочь одному человеку, я ему очень обязан. И притом помочь втайне... Да прекрати ты истерику, в самом деле! Ты же знаешь, в моем аховом положении, я имею в виду финансовое, нужно все время что-то придумывать! Не могу же я жить только этим! – Сьёр театрально обводит рукой спальню.
– Ты так говоришь "этим", как будто это – куча навоза. – Заплаканная Лива шумно сморкается в простыню.
– Не говори так! Ты же знаешь, наша любовь для меня всё!
– Ну пожалуйста, в следующий раз скажи мне, что уезжаешь. Что тебе стоит? Понимаешь ты или нет, но мне не по себе, когда тебя нет и я не знаю, где ты. Мне такие вещи ужасные снятся... Запас моего Абсолютного Равнодушия заканчивается... Ты же не хочешь, чтобы я превратилась в богопротивного хутту?!
– Я никогда этого не допущу! – насупив брови, говорит Сьёр.
Хмурился Сьёр всегда щедро – как иные улыбаются. Он хмурился, даже когда вламывался в нее, все вернее с каждым движением вжимая ее тело в уступчивую перину.
И жадно любоваться ее вихлястыми танцами на его чреслах ("Только ты уж не останавливайся теперь, душа моя, будь добра, не слазь!") он тоже умудрялся словно сквозь хмурое облако.
И даже когда его светящееся тело начинало плавиться и течь вихрями вокруг светящегося тела Ливы, он тоже казался хмурым, хотя, право же, это ненормально или, если угодно, трагипародийно. Мне лично сразу вспоминался Дидо. Тот из его экспромтов, где он обращается к своей гулящей подруге:
О, хмурый твой экстаз
Мне дорогого стоил!
А именно – четырнадцати авров...
– Ну пообещай, что ты больше не будешь так делать! Пожалуйста, а? Ну ради всего святого! – Потная розовая Лива кропила поцелуями грудь, живот, на совесть оволошенные природой бедра Сьёра. Перед тем как в очередной раз сменить делянку, она приближала лицо к лицу Сьёра, чтобы заглянуть в его глаза. Она надеялась прочесть там то, что всегда предпочитают книгам влюбленные женщины.
О, Лива!
Я тоже не раз заглядывал в эти глаза. Но видел там лишь киваанэ. На нашем языке это значит "ничего святого".
Лива все-таки отдала меня Заре на неделю. Негодяйка.
Сразу оказалось, что в неделе не десять дней, как я думал раньше, а неудобосчитаемое количество минут, медленных, как зимние ночи.
Неохотно текло время без Ливы. Я чувствовал себя перчаткой, из которой вынули руку.
А между тем желающие этой перчаткой покомандовать не переводились.
– Оноэ, где моя накидка? – вопила из купальни Зара.
– Она висит прямо возле рукомойника, рядом с платьем, моя госпожа.
– А где полотенце?
– На передней дужке, как обычно, моя госпожа!
– Я намылила голову и ничего не вижу! – Через дверь голос Зары звучал обиженно. – Слей-ка мне, наверное!
И я тащился сливать, хотя только что Зара уверяла меня, что по гигиенической части она привыкла управляться без помощников.
Небось поскучала чуток в бадье и подумала: а почему бы не внести разнообразие в свой быт?
Допускаю, что сначала она стеснялась меня, а потом бросила, рассудив, что ариварэ все-таки нельзя считать мужчинами в полной мере и что мужское платье на мне – чистая условность.
А может, она решила наоборот – раз я ношу мужское платье, меня следует считать мужчиной, а значит, со мной следует вступить в интимную связь.
Кстати, фантазии альковного толка мы, слуги-ариварэ, вызывали в наших хозяйках с привычной регулярностью.
Да и как им, нелюбимым и невостребованным, было не соблазниться этой продляющей логикой – если он нежен, как взбитые сливки, когда массирует мне шею перед сном, каким же нежным он будет, если...
В общем, наша планида – опускаться на колени перед вялыми розами с вяжущим, властным запахом. Далее страх забеременеть непонятно кем (чем?) все же брал свое. И сверх шелестящих юбочным шелком поцелуев с нас, как правило, не требовали.
Но с Зарой обошлось.
Ведь все-таки она приходилась Ливе сестрой – хотя и не поровну, они разделили качество чистоты, которое, как и качество отваги, кровь Дома Лорчей сохранила.
Супруг госпожи Зары, кряжистый, похожий на ходячий комод, тоже командовал мной, но с меньшим рвением.
Он просто не знал, что пожелать. У него и так все было.
Пока муж Зары придумывал пожелания, бесноватый Зарин сынок, мальчик с большой грушевидной головой и мелкими близко посаженными глазками, нашел оригинальное решение этой проблемы – он желал всего подряд.
– Хочу компоту!
Я нес.
– Не хочу компоту!
Я уносил.
– Покачай меня в гамаке!
Я качал.
– Хочу быть как моряк!
Я качал его вдвое сильней, изображая девятый вал и посвист ветра в реях.
– Теперь хочу быть как ты! Хочу быть как ариварэ!
Я подбросил его в воздух, получилось довольно высоко. Мальчонка завизжал от избытка впечатлений. Я его, конечно, поймал.
– Разве ариварэ кто-нибудь подбрасывает? – с сомнением прогундосил он, когда я поставил его на ноги.
– Нет, но когда ты был в воздухе, ты был в точности как ариварэ, – объяснил ему я.
– Когда я летел?
– Да, когда летел.
Все же свободного времени оставалось много – только служение Ливе занимало всего меня.
Но с Ливой было иначе. Мне нравилось не иметь никакого времени, свободного от нее. Нравилось облекать ее тело услужливым облаком, быть продолжением ее воли.
Приспосабливая ее ножку к тесной туфле, я делом славил мир, чья красота достигла моей души посредством прикосновения этой кривенькой пятерни к моей руке – точнее, к тому месту моего искусственного тела, которое люди называли рукой.
С головой уходя в Ливины завтраки и переодевания, капризы и боли, я начинал понимать, зачем судьба притащила меня в этот тяжелый, несчастливый мир людей. Затем, вероятно, что красота и свет в нем так редки, что только здесь начинаешь понимать их подлинную цену.
Между тем свободное время пробудило во мне качество любопытства, совершенно обескровленное службой в доме Ливы – ведь о госпоже я знал все, а то, чего не знал, узнавал очень быстро.
Тут, кстати, есть еще одно обстоятельство: настоящие тела ариварэ состоят из того вещества, из которого у людей сделана память. Мы, как слоны, не способны ничего забыть, как ни тужься.
Да и попробуй-ка оставаться любопытным, когда ты уже и так помнишь столько любопытного...
Итак, качество любопытства пробудилось во мне, когда я увидел во дворе паланкин Велелены.
Зара и Велелена никогда не были близки. У сестер такое сплошь и рядом.
Зара втайне считала Велелену идиоткой, а Велелена и впрямь была настолько глупа, что нуждалась только в муже.
И вдруг – ее паланкин с синими занавесками, на которых Велелена своей рукой вышила герб Дома Лорчей, который с ледяными цепями.
Ну и явленьице, на ночь-то глядя...
Просьба Зары "сходить на пристань, узнать, когда будет парусник до Рема Великолепного" еще больше меня раззадорила.
Чтобы тщеславная Зара отослала меня в город вместо того, чтобы ежеминутно чваниться перед Велеленой тем, что Лива все-таки ссудила ей своего ариварэ? Нет, все это казалось необычным.
И потом, где две сестры, там и третья. Хоть бы и незримо, но обязательно. Может быть, Зара и Велелена будут говорить о Ливе?
На пристань я не пошел. Вместо этого я сбросил с себя свои сине-черные одежды и, став фигурой из остекленевшего воздуха (такова была моя нагота), двинулся в сад. В ту его часть, где Зара в своих фантазиях видела себя изнасилованной. Я был уверен, секретничать Зара придет туда же.
Схоронившись возле беседки, я принялся ждать.
Вскоре из цикадных сумерек выплыл сиреневый с золотым шитьем балахон Зары и малиновый колокол платья Велелены. Обе казались взволнованными. Зара – взволнованной курицей, Велелена – взволнованной телушкой.
– Теперь-то ты можешь сказать, что случилось, дорогая моя? – спросила Зара.
– Ты уверена, что нас никто не слышит?
– Абсолютно. Мои ненавидят этот сад. Мечтают его свести, будто он бородавка.
– Тогда говорю. – Велелена шумно выдохнула и сделала паузу: – Зара, меня просватали.
Уже в объятиях Зары Велелена спросила:
– Ты правда рада?
– Очень! Миленькая моя! Рада! И кто он?
– Он замечательный! Дивный!
(Я давно заметил, "дивным" у Велелены может быть даже яблочный огрызок при условии, что она впервые обратила на него внимание.)
– Ты его уже видела?
– Да, мельком. Он очень красивый. И потом, он наш дальний родственник, понимаешь? – Велелена встревоженно посмотрела на Зару.
– Ну и что? Так даже лучше... Деньги остаются в Доме...
– Я не к тому, – досадливо засопела Велелена. Было ясно, что Зара не поняла ее намека и Велелена сердится.
– И как его зовут?
– Сьёр.
– Тот самый?! – ахнула Зара. – Тот самый... который... Ну... друг Ливы?
Велелена кивнула.
С минуту Зара усваивала новость, нервически обтрепывая пальцами бумажные края веера. Затем она повернула к Велелене свое одутловатое, с крупными щеками лицо и спросила:
– А отец знает, что Сьёр и Лива?..
– Не думаю. Если бы знал, он бы вряд ли... – Велелена хотела улыбнуться, но вышло, что скривилась.
Тут я впервые понял: все-таки Зару и Велелену кое-что объединяет. И это "кое-что" – ревность.
Несчастные жадины! Они ревновали к Ливе папашу Видига, который, по их мнению, был слишком расточителен с их сестрой на предмет своих милостей.
– И когда они сговорились?