- Ты ему сделал больно? Перестань строить рожи, тебя же по-человечески спрашивают: ты ему сделал больно?
- При чем тут больно, - возмутился вдруг Кир, как будто в самом этом вопросе о причиненной ему боли содержалось нечто оскорбительное. - Дурацкие шутки: он искал у меня в голове!
- Ну! - удивился Хим. - И нашел?
- Что нашел! - еще больше возмутился Кир. - Зубами над ухом клацал!
- Нашел, значит, - очень спокойно сказал Хим.
- Что нашел, что нашел! - окончательно вышел из себя Кир.
Мак сидел совершенно потерянный, вроде бы гнев Кира мог закончиться для него невесть чем; Хим, напротив, очень спокойно излагал, что так, зря, Мак клацать не станет, а Кир пусть возьмет себя в руки, потому что шуметь и кричать можно на людей, а на факты крики никакого влияния иметь не могут.
Кир, понятно, и сам знал, что на факты крики не влияют, но вся нелепость в том и состояла, что фактов, о которых шла речь, не было. Очевидно, вместо того, чтобы давать оценку этим фактам, которых на самом-то деле не было, следовало просто-напросто отмести их. Однако то обстоятельство, что Хим и Мак, с его шутовским ужасом на физиономии, упорно навязывали ему обсуждение якобы вполне реальных, со своими причинами и следствиями, событий, решительно сводило на нет самообладание Кира.
Мак, сохраняя свой наигранный испуг, потихоньку подвигался влево, ближе к Химу, и, когда расстояние достаточно сократилось, запустил пальцы в Химову шевелюру и стал перебирать волосы, пристально вглядываясь, как если бы он всерьез полагал там что-то обнаружить. Кир усмотрел в этом уже откровенную, безо всякого прикрытия, издевку и предупредил, что, коль скоро они не прекратят атот дурацкий балаган, то он за себя не ручается.
Это была уже не пустая угроза, хотя не совсем понятно, что именно мог предпринять Кир в случае, если бы Хим и Мак пропустили мимо ушей его предупреждение.
- Ладно, - сказал Хим, - убери руку, Мак: Киру нравятся только те шутки, которые он сам придумывает. Не будем расстраивать его.
- Неправда, - запротестовал Кир, - мне нравится всякая шутка, а чья она - это безразлично. Но это должна быть шутка, а не…
Хим рассмеялся. На непристойность Кира, которая была от слабости, вряд ли имело смысл отвечать иначе, нежели смехом, тем более, что смех - всегда от превосходства и сознания собственной силы. Мак чуть-чуть оскалил зубы и, несмотря на просьбу Хима, снова взялся перебирать его волосы.
- Не надо, - повторил свою просьбу Хим.
Мак остановился, но, оказалось, эта остановка вовсе не связана со словами Хима: нащупав в его волосах твердую крупицу - видимо, песчинку или кристаллик соли, - Мак осторожно, чтобы не причинить беспокойства хозяину, извлек ее, положил на зуб и клацнул.
- Черт возьми, - взорвался Хим, - это уже слишком! Работает какого-то орангутанга и думает, что он самый хитроумный.
Теперь, когда определилось, что Мак колпачил обоих, а не одного его, Кир схватился за бока, якобы умеряя боль в ребрах от душившего его смеха. Вполне вероятно, что это движение Кира - не месть, а законная по существу компенсация за недавнюю над ним насмешку - вызвало бы у Хима новый взрыв ярости, если бы Кир тут же не сообразил, что нынче они с Химом - одна сторона.
- Послушай, Мак, - произнесли они, как только новое соображение Кира передалось Химу, - или ты прекратишь немедленно свои идиотские штуки, или… мы не знаем, что сейчас будет!
Дело принимало серьезный оборот, потому что люди, даже очень выносливые, способны терпеть насмешку лишь до определенного градуса.
Привстав на четвереньки, Мак медленно, не сводя глаз с физиков, отползал к окну. Уже этим шутовским попятным ходом он давал понять, что не считает игру исчерпанной. Однако делать из этого решительные выводы было бы опрометчиво, поскольку власть инерции на первых порах всегда превосходит сознательную власть человека над собой.
- Мак, мы тебя еще раз просим, прекрати свои штуки, - очень корректно произнес Кир, - твое счастье, что ты только из больницы.
- Да, - тоже очень корректно подтвердил Хим, - твое счастье.
Большинство со всей определенностью заявило свою волю, и Маку следовало основательно призадуматься, прежде чем идти наперекор этой воле. Делать же ставку на то, что Кир и Хим будут проявлять неисссякаемое терпение, учитывая недавнюю его травму, было бы, во-первых, недостойно, а во-вторых, попросту нереалистично.
Приблизясь вплотную к окну, Мак оскалил зубы, поднял волосы на макушке торчком и трижды кряду произнес угрожающий гортанный звук. Физики переглянулись, осмотрели зачем-то кафе - посетители были заняты своим делом и не обращали на них внимания, - снова переглянулись и вдруг по-школярски прыснули со смеху. Правда, было в этом смехе что-то преувеличенное, вроде бы они не просто веселились, а еще желали другим показать, до чего же им беззаботно и весело.
Некоторое время Мак держался в прежней позиции, но долго противостоять смеху нелегко, и он сбавил напряжение, однако полного расслабления все же не позволил себе: физики, хотя и смеялись, явно выжидали чего-то. Чего именно, определить было трудно, но с настороженностью, откуда бы она ни происходила, не считаться нельзя.
- А старик здорово работает, - сказал Хим, - я бы ни фига так не сумел.
- И я, - признался Кир, - ни фига.
Это был открытый комплимент Маку, а комплименты, как известно, говорятся теми, кто побаивается или ищет мира. Мак не ответил на комплимент, и тогда физики, желая скрыть свою растерянность, пошли на новый маневр:
- Старичок, ну чего обижаться: показал буку - и ладно. Если надо, можно извиниться, мы ведь так, для смеху, пристращали тебя, а ты - с ходу буку ломать. Неинтересно, старичок, скучно.
Мак, видимо, сам решил уже, что игра не в меру затянулась, перестроился с четверенек на корточки, улыбнулся, причмокивая губами, и, наконец, целиком освобожденный от напряжения, вовсю зевнул и потянулся.
- О-хо-хо, потягунюшки, - произнесли физики приветливо, потому что щекотливое положение, когда шутка могла пойти черт знает какой дорогой, кончилось и не стало нужды ни других стращать, ни самим бояться.
Тем не менее, как только обнаружился подходящий момент, Кир шепнул Химу насчет неясных своих опасений по поводу Мака, который после операции какой-то не совсем такой, как раньше, так что не возьмешь в толк, чего от него ожидать. Хим ответил, что и у него имеются неясные опасения, однако пока ничего такого, подтверждающего, не произошло, следовательно…
Хим не успел изложить своей посылки насчет неопределенности опасений и возможных отсюда выводов: у столика, за которым сидели четверо - два парня и две девушки, - стоял Мак и ловко, используя оцепенение хозяев, перекладывал апельсины из стекляной корзинки в свои карманы.
По первому впечатлению действия Мака были совершенно нелепы: дело в том, что рядом, метрах в пяти-шести от столика, находился автомат и достаточно было нажать кнопку или произнести в микрофон приказ, чтобы получить, сколько душа пожелает, этих самых оранжей. Не заметить автомат было невозможно; допустить же, что инженер-электроник не знает правил обращения с механизмом, который своей замысловатостью немногим превосходит пивную бутылку, представлялость уже прямым абсурдом.
Оставалось лишь одно: Мак бесчинствует, причем бесчинствует сознательно и преднамеренно.
Вот они, неясные опасения, мелькнуло не без торжества у Кира. То же мелькнуло и у Хима, но оба они сохранили эти мысли про себя, ибо нет ничего глупее, как в минуту несчастья или неудачи ссылаться на свои пророчества: видите, я предупреждал, я говорил!
В корзинке осталось три апельсина, когда с молодых людей сошел, наконец, столбняк. Мак протянул руку, чтобы забрать и эти апельсины, но парни уже поднялись, стали по обе стороны и, прижимаясь к Маку плечами, вежливо попросили вернуть все плоды на место. Удивительнее всего, что он нисколько не придал значения ни самой просьбе, ни подчеркнутой вежливости обращения, которая в большинстве случаев, как показывает опыт, предвещает осложнения. Тогда молодые люди, чтобы не терять попусту времени, сами полезли в карманы Мака и принялись перекладывать апельсины обратным порядком, причем опять-таки ничуть не нарушая требований обходительности.
Девушки сдержанно улыбнулись, ничего оскорбительного для Мака в этой улыбке не было, но он по-своему истолковал ее и пронзительно закричал:
- Брысь!
Окрик адресовался парням, которые совершенно не давали повода для сравнения их с кошкой, и мог иметь только одну цель - унизить этих парней. Хим толкнул Кира в бок: "Это он вспомнил, как ты его шугал, - теперь отыгрывается!"
Посетители смеялись, девушки тоже смеялись, и парням, если они дорожили своей репутацией, не оставалось ничего другого, как перейти к решительным действиям. Схватив Мака за руки, они сделали усилие, чтобы приподнять его и так, в приподнятом виде, пронести между столиками до самого выхода.
Как ни странно, усилие это не дало никакого результата: со стороны отчетливо было видно, что бицепсы парней порядочно напряглись, между тем Мак стоял недвижимо, вроде наглухо привинченный к полу. Потом, когда молодые люди затеяли новую попытку, такую же, впрочем, бесполезную, как и предыдущая, Мак вдруг выбросил обе руки в направлении апельсинов и завопил:
- Дай! Дай! Дай!
Крик его до такой степени походил на детский, какой бывает при крайнем нетерпении, что два дюжих молодца, бессильных управиться с ним, действительно выглядели забавно, и посетители уже не просто смеялись, заботясь о приличиях, а хохотали и потешались в открытую.
Девушки же, наоборот, перестали смеяться и очень серьезно наблюдали борьбу, в которой один противостоял двоим. Вначале симпатии девушек целиком были на стороне двоих, которые безо всякого на то повода подверглись публично глумлению. Однако по мере того, как вскрывалась их неспособность совладать с одним, негодование и досада делали в сердцах девушек обычное свое дело, склоняя все симпатии на сторону победителя.
Парни затеяли третью попытку сбить Мака с ног, используя известный прием самбо - подсечку, крутой и болезненный удар каблуком по голени. Самое удивительное, что Мак не принял никаких мер защиты, а вновь устремился к апельсинам, словно бы все на свете, за исключением этих плодов, не имело ровно никакого значения.
- Черная магия, - пробормотал Хим, но тут же сам себя поправил, что черная магия, как всякая другая ирреальность, здесь ни при чем, а все дело в исключительном самообладании Мака.
Нет, сказал Кир, дело не в самообладании, и выразил предположение, что во время операции Маку то ли преднамеренно, то ли по недосмотру удалили болевой центр. Собственно, эта была та же, лишь с дополнительной версией насчет недосмотра, гипотеза, которую накануне высказала Эг, жена Мака.
Гипотеза эта, как известно, была ошибочной: Кир и все, кому она могла прийти в голову, обнаружили свое заблуждение не более тридцати секунд спустя.
Дело в том, что оба парня, убедясь в неэффективности безотказного, казалось бы, приема боевого самбо, прибегли к другому испытанному приему: стиснув до судороги в челюстях зубы, они взялись щипать Мака в руки и бока. Первыми возмутились девушки, они закричали, что клуб женщин-самбисток осудил этот прием, что за такие вещи надо бить физию и пусть Мак покажет, как следует, этим…
Из-за шума последнее слово невозможно было расслышать, но по общему смыслу фразы легко было догадаться, что оно не заключает в себе ничего лестного для парней. Негодование девушек побудило их к новому шагу: они схватили по две бутылки и объявили во всеуслышание, что если кто-нибудь позволит себе еще хоть раз нарушить правила честной борьбы, то он на собственной голове узнает, сколько весит каждая бутылка.
Бутылки были из-под шампанского, но предупреждение девушек оказалось лишено практического смысла: еще до того, как они изложили его целиком, Мак, взвыв от боли, схватил обоих парней под мышки, уронил на пол, затем опять взял под мышки и побежал к окну.
- Окно закрыто, - успела крикнуть одна из девушек. Мак на ходу свернул к двери. Кир, Хим и обе девушки помчались за ним, а посетители кафе, обсуждая происшествие, все сходились на том, что вираж Мака от окна к двери был выполнен мастерски, и если бы они сами не видели это собственными глазами, то никогда бы не поверили такому: во-первых, под мышками человек держал порядочный груз, килограммов полтораста, во-вторых, свободному проходу мешали столики и стулья, между тем, он не зацепил ни одного стула, не наступил даже никому на ногу.
Очутясь на улице, Мак побежал прямиком через дорогу к газону, посреди которого располагался фонтан. Это было грубейшее нарушение правил движения, тем более, что рядом, буквально в пяти метрах, стоял указатель, уведомлявший о ближайших отсюда подземных переходах - направо 200 метров, налево 300 метров.
- Мак, - закричали Хим и Кир, - оргопы!
- Оргопы! - повторили девушки, и если при первом окрике можно было допустить, что он, как всякий человек в ярости, не услышал голоса друзей, то теперь это допущение исключалось полностью: вслед за криком девушек раздался вой оргоповской сирены.
- Оргопы! - в последний раз отчаянно закричали все четверо, когда Мак, круто наклонясь, швырнул парней в бассейн фонтана, и они, прежде нежели достичь воды, ударились о каменный грот, из которого била струя.
IV
В оргоповской комнате предварительного собеседования было тихо, светло и уютно. В углу валялись детские игрушки: слоники, жирафы, куклы и акустические кубики, которые сами произносили звуки, соответствующие начертанным на них буквам. Слоны и жирафы тоже были говорящие: они рассказывали о своей родине - прекрасной великой Африке, о том, какой образ жизни они ведут там, чем питаются, как находят источники воды, где устраиваются на ночлег.
Прямую противоположность им составляли куклы: от них нельзя было добиться толкового слова - они беспрестанно капризничали, на всякое дельное предложение отвечали гнусавым "не, не!", и единственный способ угомонить их состоял в полном пренебрежении ко всем их вздорным требованиям. Куклы эти вызывали гнев не только у взрослых, но и у детей, которые после трехминутного общения забрасывали их под стол, а затем на полдня, иногда и на целый день умолкали, пораженные отвращением к кукольным капризам.
В бронзовой рамке, под многоцветным фильтром, на фотобумаге были отпечатаны два изречения:
ДУРНОЙ ПРИМЕР ЗАРАЗИТЕЛЕН, ДУРНОЙ ПРИМЕР ПОУЧИТЕЛЕН.
Первое, по поводу заразительности, было перечеркнуто, таким образом, действующим признавалось только второе.
Мак сидел на белом табуретике посреди манежа, окруженного очень красивой никелированной решеточкой. Кроме декоративного, у решеточки было еще одно назначение: она создавала местное поле усиленного тяготения, и свободно передвигаться на манеже возможно было лишь тогда, когда ее выключали. Предупреждать обитателей манежа относительно ее дополнительной функции не имело смысла, поскольку они все равно начинали всегда с попытки выйти за пределы манежа и успокаивались только некоторое время спустя, когда на собственном опыте постигали, что стремление воспротивиться законам природы или обойти их бессмысленно.
Первая попытка показалась неубедительной и Маку, он сделал еще две кряду, однако после третьей не стал больше понапрасну тратить силы и вполне угомонился. Теперь он был занят осмотром потолка, в котором дробилось пропущенное через хрустальный шар солнце, Шар медленно поворачивался, солнечные блики - красные, оранжевые, желтые, зеленые - скользили, в строгом порядке и ритме по стенам и потолку. Темные пятна между ними временами походили на листву деревьев, сквозь которую пробивается солнечный свет, иногда же возникало явственное впечатление, что это морское дно, усеянное камнями, давнее прибежище для всякой рыбешки, рачков и крабов.
Зрачки Мака, хотя освещение практически оставалось неизменным, то расширялись чуть не во всю радужку, и тогда в глазах его появлялась огромная, не знающая утоления печаль, то сокращались до размеров булавочной головки, и тогда глаза делались по-лесному внимательные, колючие, злые, вроде в просвет среди лиан они высматривали врага.
Внезапно, причем внезапность состояла не столько в мгновенности действия, сколько в его абсолютной бесшумности, стена, к которой Мак был обращен лицом, исчезла, и вдали открылась зеленая лужайка. На лужайке было много детей, они играли в салки, запускали змея, надували шары. Каждый хотел, чтобы никто не мог его догнать, чтобы змей его взлетел выше всех других, чтобы шар его был самый большой. Шары часто лопались, воспитательницы, не дожидаясь просьбы, сами подносили детям новые шары, и соревнование начиналось сызнова.
Самый большой шар надул рыженький мальчик, который чем-то напоминал Мака. Сходство было несомненное, но трудно поддавалось слову, как обычно, когда сравнивают детей и взрослых. Шар, надутый рыженьким мальчиком, был очень велик, и стоило ветру подуть чуть крепче, как мальчик, держась за свой шар, поднялся в воздух. Воспитательница едва успела схватить его за ноги, а он негодовал и доказывал, что это не ее ноги, и пусть лучше она отпустит его. Хорошо, быстро и спокойно согласилась воспитательница, но, только лишь она отпустила его и повернулась, шар лопнул. Со стороны могло показаться, будто, поворачиваясь, она коснулась шара булавкой, но уверенности в этом не было, тем более, что неудачу она очень искренне переживала вместе с мальчиком.
Мак следил за лужайкой не без интереса, однако настоящего отклика в его душе тамошние приключения не вызывали. Даже горькие слезы рыженького мальчика, оплакивавшего свой шар, видимо, не очень тронули его; во всяком случае, исчезновение шара скорее удивило его, нежели огорчило, так что, когда шара не стало, он вовсе потерял интерес к зеленой лужайке.
После лужайки в перспективе появился школьный двор. Только что закончился урок, ребята выскакивали в дверь стремительно, вроде выброшенные катапультой. Направления никто заранее не выбирал, но всегда получалось так, что скопление с наибольшей массой обладало и наибольшей притягательностью.
- Гоп-ля! - воскликнул мальчик, вторгшись с ходу в скопление.
Это был тот самый рыженький мальчик, который недавно играл на лужайке, но теперь его сходство с Маком определялось уже без труда, и не только по причине общего цвета и разреза глаз, очертаний носа, рта, овала лица, но в силу бесспорной поведенческой близости: быстрота физической реакции, точность движений, высота эмоционального накала.
Как ни странно, Мак нисколько не заинтересовался портретной и характеристической своей схожестью с рыжим мальчиком. Один лишь раз, когда мальчик затеял драку и в этой драке ему досталось, Мак чуть подался вперед, но и здесь скорее для того, чтобы получше рассмотреть подробности, нежели из сочувствия или даже простой симпатии к мальчику.