Герр Грубе не слышал. В страшной своей спешке, перебегая от аэроплана к аэроплану, герр Грубе взывал:
- Где же дикари, где дикари? Герр Бронев, позовите сюда дикарей! Скажите, что я дам каждому полметра медной проволоки!
Эрмия поразила прекрасная благоухающая тишина. До сих пор их встречал весь мир. Толпы вытаптывали траву вокруг их машин; гул приветствий был, как прибой. Молодые девушки приносили цветы и взгляды, от которых неподвижные предметы начинали кружиться… И в самом центре этого яркого вихря был он - победитель! Здесь цветы росли в поле, и аромат их поглощал дикий азиатский запах теплых смол. Ни один звук не примешивался к прозрачному воздуху гор. Мощно грело солнце. Эрмий сбросил шлем и черную меховую куртку.
Из леса скорым шагом шли четверо. На них были русские рубахи, полотняные штаны, сапоги. Мужики остановились поодаль, громко переговариваясь, как всегда говорят в присутствии глухонемых и иностранцев. Один был русский, трое - скуласты, смуглы.
- Я слушаю, - растяпо говорил русский, - што такое? - Кыркырды-кыркырды!.. Тут ишшо колдун ихний лупит: беда, орет, птичий хан прилетел…
У азиатов за скулами не видно ушей. Эрмий невольно закричал:
- Кто намазал здесь крут?!
Пришельцы сразу замолчали, раскрыв рты. Так, должно быть, каменели богатыри древних былин, когда птицы вдруг начинали говорить человечьим голосом.
- Кто здесь старший? - снова спросил птичий хан.
- Моя присидатель, - робко сказал азиат.
Русский вышел вперед.
- А мы полагали, вы немцы… Аннако, может и впрямь немцы, тока по нашему понимаете. Старший он выходит, председатель аймачный - Иван Иваныч. Энти алтай-киджи - члены: Ерконов и Тенгереков. А я, значит, Авиахим буду.
- Када летишь? - спросил Иван Иваныч.
- Када, када! - обозлился Эрмий. - Кто здесь круг намазал, скажите лучше?
- Мы, - с достоинством сказал "Авиахим".
- Зачем же вы поставили круг на самых камнях? Нарочно, что ли?
- Так што согласно инструхции. В бумаге сказано: поставить посередь круг, а у камней и ям - стрелки. Ну, на стрелки у нас известки не хватило, а камни тут как раз возле середки. Так што мы и поставили круг, штоб лучше было видно.
- Круг на камнях, чтоб лучше было видно! Herr Levberg!
Подошел Шрэк, отражая лысой чисто-выбритой головой горное солнце. Крепкие морщины пересекали лоб знаменитого пилота аэронавигатора, в колючих подстриженных усах была седина, но светлые глаза блестели кусочками неба, юности, неисчислимых приключений. Весь он был твердый, овеянный чистым воздухом, ясный.
Эрмий вдруг не выдержал, рассмеялся.
- Черт вас дернул спуститься!
- Раз я вижу аэродром и у меня лопнула свеча… - начал Шрэк.
Эрмий рассказал об изобретательности аймачного комитета, сберегшего известку. Немец, для приличия, выругался на нескольких языках, вдруг засиял снова, придавил плечо Эрмия жесткой рукой. Он сказал, что "все к лучшему", - "по крайней мере весь мир будет знать, в каких условиях мы летаем", что Эрмия, конечно, "ни один дурак не обвинит в задержке". Да и задержки не будет. - Он вышлет из этого, "как его? - Виски-Биски - пару покрышек с верховым. Покрышки придут послезавтра утром". Он обещал подождать за Уралом в Демске, сделать там последний просмотр моторов. Левберг же должен был заняться моторами здесь, чтобы потом не останавливаться.
Демск был родным городом Бронева. Выбор Демска для устройства одной из баз на пути перелета был сделан-под его влиянием. Ему хотелось провести там день, два. План Шрэка ему не улыбался; но в словах немца была крепкая логика. Дело прежде всего. Эрмий промолчал.
- Nun gut! - кивнул Левберг.
После того, как один из Каан-Кэрэдэ улетел и в поле остался только его хромоногий брат, жители Акмала пошли смотреть чудовище. Горцы подходили не сразу, круг их неподвижных глаз становился теснее. Они смотрели на машину, выстаивая часы, с непонятным для горожанина упорством. Летучие люди оказались вовсе не страшными: они покупали кумыс, творог, яйца, хлеб и платили, сколько спросишь. Цены на Акмалской бирже, окрыленные, поднимались все выше. Кунь-Коргэн и Сапыш приехали верхами, на всякий случай, - Кунь-Коргэн на любимом своем рыжечубаром коне, Сапыш на чалом. Кунь-Коргэн подъезжал к железной птице спиралью, на девятом завитке остановился. Шаранай подскочил, говорит: - "Темир-Куш будет ждать новой ноги. Я теперь знаю, как летать. Вот я бы тоже мог летать, потому что я очень верткий…" - Но авиаторы сидят на своих низких сиденьях, пристегнутые ремнями, и всегда испытывают потребность размяться. Эрмий Бронев увидел лошадей, спросил:
- Сколько возьмешь покататься, гражданин?
- Целковый! - сказал Кунь-Коргэн, и сам зажмурился от такой цены.
Птичий хан, не моргнув, достал целковый, отдал Кунь-Коргэн спрыгнул, засмеялся.
- Бери чубарого, друк, это мой коилга!
Сапыш подержал стремя…
Эрмий пустил коня по тропе.
Хвойный лес окружил его тишиной. Не было в этом чудесном лесу ни птиц, ни таежного гнуса. Только бесшумные бабочки порхали на полянах, словно легкие капли солнца. Тишина была почти болезненной для слуха авиатора. Он прислушался, повернул на призыв прохладного плеска. Тропа потянулась вдоль ручья. Сказочные травы поднялись из сырости, выше головы всадника. Эрмий долго ехал шагом в этих фантастических зарослях, осторожно раздвигая их мягкую пахучую грудь. Рыжечубарый, не наклоняясь, хватал еду.
Тропинка раздвоилась, Эрмий повернул на кручу, к невысокой горной гриве. Здесь, из травы и скал, поднимались могучие стволы лиственниц. Ветви простирались к югу, к открытым просторам, словно руки, окаменевшие от красоты Алтая. На юг с гривы - голубая даль, далекие белки. Внизу, под ногами рыжечубарого, текли зеленые долины горных речек. Рыжечубарый медленно ступал по узкому бому. Эрмий не правил. Кони горцев осторожнее людей, надо только, чтобы лошадь иногда чувствовала повод. Между камнями бома росли нежно-зеленые головки сараны, вдруг встречались блестящие кожистые коврики бадана, цвели ирисы. Эрмий, как на аэроплане, смотрел через плечо в пропасть.
Рыжечубарый остановился. Против него, на повороте, лоб в лоб стояла вороная лошадь. На ней сидела верхом светлокожая девушка, одетая в кожаную куртку и короткие синие штаны. Остриженные, выше плеч, русые волосы покрывала мужская кепка. Эрмий старался притиснуть рыжечубарого к скале, чтобы дать дорогу.
- Что вы здесь делаете? - спросила девушка.
Она была похожа и непохожа на тот отвлеченный образ, что иногда возникал у него в дни редких просветов между гулом моторов. - "Какие же они теперь… русские…" подумал он и ответил, несколько растерявшись, шуткой:
- Я… так сказать, сижу на мели.
- Нет, серьезно, - сказала кожаная куртка. - Вы проезжали Акмал?
- Я еду из деревушки туземцев, там, внизу… Если она называется… Как вы сказали?
- Что там случилось? - перебила девушка.
У ней были чуть голубые радужные оболочки глаз, с очень ясными кружками зрачков, загорелое лицо, мягкие губы. Эрмий выпрямился на стременах, забыл свое тело. Он старался продлить встречу.
- Кто вам сказал, будто там что-то случилось?
- Попался алтаец, потом еще один. "Эзень", - скажут, - "что нового?" и начнут рассказывать разные чудеса. Теперь, наверно, всполошили несколько аилов.
- Понимаю, - сказал Эрмий… - Дело в том, что в аиле ничего, кажется, не случилось. А вот корабль мой потерпел аварию, наскочив… на риф!
- Опять вы дурака валяете! - очень презрительно сказала девушка.
- Позвольте представиться, - обозлился Эрмий. - Я один из авиаторов кругосветной экспедиции - Бронев.
Девушка помедлила, приоткрыв рот, глаза ее залучились по-другому, обида Эрмия исчезла.
- Так это вы и есть Каан-Кэрэдэ!
- Что?
- Вы совсем не похожи на чудовище, однако!
- Ну, теперь вы валяете дурака, - улыбнулся Эрмий.
- Каан-Кэрэдэ, - мистическая птица алтайских легенд! Теперь все ясно: они назвали ваш аэроплан "Каан-Кэрэдэ"!
- Канкердэ?
- Давайте я вам запишу, напутаете!
Он повернул рыжечубарого, протянул блокнот. Вороная лошадь пошла рядом.
- Академическая транскрипция этого слова такая: "Кан Караца", - "а" произносится протяжно. "Кан" - значит: хан, царь. Так говорил, по крайней мере, руководитель нашей экскурсии.
- Вы курсистка?
- Какие у вас допотопные слова! Я учусь в Москве.
- Ну, все равно, вы - ученая женщина. Расскажите мне про вашу птицу. Журналисты скажут вам спасибо.
- Нет, я знаю немного. Поэтому я и помчалась в Акмал, чтобы послушать россказни алтайцев. Это очень поэтический народ. Художник Чорос Гуркин говорил мне, что Каан-Кэрэдэ принес от светлого бога Ульгеня первый шаманский бубен. Мне хотелось проверить эту версию. Обычно, Каан-Кэрэдэ в алтайском эпосе - страшное крылатое чудовище. Алтайцы называют этим именем герб двуглавого орла и карточный туз. Вот еще назвали ваш аэроплан… а, может быть, сначала в самом деле приняли его за Каан-Кэрэдэ!… Ах, надо знать алтайский эпос, чтобы понять все это: аэроплан, современность и тысячелетие - "Каан-Кэрэдэ"! Поедемте!
Лошади пошли друг за другом, спускаясь по краю пропасти.
- Я был во всех частях света, кроме Австралии, - сказал Эрмий. - Я много видел, но это правда: в этих горах есть своя красота, значит, и поэзия… Вы не думайте, что если я человек-машина, то я в этом совсем ничего не понимаю.
- Ну! - отмахнулась она.
Быстрые тучи закрыли долину, пошел крупный теплый дождь. Девушка показала скалу, нависшую над бомом, они связали лошадей, прижались рядом.
- Послушайте! - сказала она, - ведь кругом света летят немцы, а вы…
Эрмий стал рассказывать о себе.
Человек спустился с неба, сидел рядом, спокойно говорил. Он не думал, что жизнь его - новая тысяча и одна сказка Шехеразады, - жизнь была обыкновенная. Из-за слов грохотала война, первые проклятые бои в воздухе, когда человек учился летать, когда надо было сбить противника, протаранив колесами верхние поверхности его биплана. Потом в России, как в воздухе в жару, настала "болтовня" - качка - от слишком разгоревшейся крови, должно быть. Южный фронт - Брест - Украина - Киев - время летело с киноскоростью, также летели неисчислимые власти, имена, правительства. Он говорил шутливо: "Я не женщина, я не ел от древа познания добра и зла, как мне разобраться, кто прав?". Ему сказали, что враги - вовсе не враги, ему было все равно, он хотел жить. Жизнь, незатухающие волны жизни, излучались в нем, из него, с победной и сладкой силой. Он скоро выдвинулся своим смелым полетом, своими точными петлями, штопорами, восьмерками, виражами; а когда мировая болтовня притихла, когда машины стали лучше, он полюбил скитаться - инструктором, организатором-летуном - по мировым аэролиниям, всюду, где жизнь скапливалась гуще, куда тянулись присоски капитализма, где было больше солнца или угля, золота - все равно. Человек говорил не о себе, - он неподвижно сидел рядом, он рассеянно взял ее руку, держал в своей руке, она была покорна, - он говорил о китайских толпах, о полисменах индусах, об удивительных костюмах китайских артистов, о разноцветных шелках; говорил, как переправляются через Инд, на козьих мехах, которые надо надувать ртом, а руками грести и обязательно, когда дуешь, забываешь грести, когда гребешь - забываешь дуть и тонешь; о женщинах Египта, одетых в темные балахоны и покрывала, в 150 Фаренгейта, о нагих женщинах Гавайских островов…
Тогда Эрмий ощутил, что у него горят щеки, что он, не замечая, напряженно подыскивает удачные фразы, образы, мысли, достает из пещер памяти ярчайшие самоцветы.
И ощутил, что все это потому, что рядом с ним - ясноглазая девушка. Он сказал ненужное:
- Простите, я до сих пор не знаю, как ваше имя, отчество?..
- Зоя Емельяновна. Старожилова, - ответила она неохотно. - Можите не величать: мы этого не любим. - Она улыбнулась. - Здесь мое имя переделали на татарский лад: Заидэ.
- Я буду называть вас Заидэ, - хорошо?
- Каан-Кэрэдэ и Заидэ - подходит, - засмеялась девушка.
Он смотрел в ее глаза. Они были, словно антенна. Его голова слегка закружилась, будто он делал "штопор" с пятиверстной блистающей высоты. Лицо девушки, как земля на излете, стало близким, ресницы опустились, он смотрел на ее губы. В розовых кругах у ней всплыла заученная мысль: "Женщины скорее всего позволяют целовать себя иностранцам, артистам, авиаторам"… но ведь это был он, сошедший с неба - Каан-Кэрэдэ!
Киргизенок "отеля Казак-Стан" достал из малахая записку. Бронев прочел, бросил тиски, вытер пот.
- Ермошка тоже скапотировал, - сказал он, едва подавив довольную улыбку.
- Как! Что такое?
- Да так же, как мы… Ну, ничего, будет знать, по крайней мере, что это за нашински аэродромы! Я привезу ему покрышку.
Бронев протянул записку Нестягину. Писал Бочаров. Нестягин сидел на корточках, под крылом, в руках у него шипела и урчала паяльная лампа. Нестягин прочел, радостно взвыл, синий огонь заплясал фокс-трот.
- Мы полетим в горы!
- В самую середку!
Там впереди, в неизвестности, развертывался синий дым туркестанских воспоминаний.
- Завтра утром машина будет готова! - поклялся Нестягин. - Я люблю горы. Наконец-то, горы!
Бронев дурашливо пропел, перевирая, новую местную песенку:
"Прощайте, Лидочка.
Прощай, периночка.
Отель прекраснейший Клоп-Стан!
Меня умчит от вас,
Надеюсь в добрый час.
А-э-ро-план…".
Он нырнул под крыло, оба замолчали, чтобы клепать, паять, свинчивать, красить…
Утром, окрестив наспех сорок немаканных авиахимиков, "Исследователь" помчался на восток вдоль северного склона алтайских гор. Бронев залетел в Бийск, взял из немецкой базы покрышки, налил бензина. Из Улалы телеграфировали: "Дождь. Вверх по Катуни линия прервана бурей". Горы, грозы и бури. Бронев торопился, у него был хороший спортивный подъем, хотелось доказать брату… "доказать" было бесформенно, словом, доказать! Медвежонка Бронев сдал на хранение секретарю окравиахима. - "Не могу рисковать молодой жизнью", - пошутил он, увидев, что Бочаров озабочен. "Исследователь" спрыгнул с крутого берега Бии, нырнул в облака, в тысячи голубых, зеленых, дымчатых просветов, вееров лучей, дождевых грив. Бия и Катунь - горные реки, здесь текли степью, горы были в облаках, Бия и Катунь замыкали обширную треугольную равнину, от острого угла, на северо-запад, могучим лучом уходила Обь. Внизу, словно плиты у ног наклонившегося пешехода, мелькали десятины возделанных полей, тучная земля истекала зеленой кровью роженицы. Прошуршал дождь по крыльям, Катунь шла в горы. С высоты 1000 метров Катунь - светлая молочно-зеленая петлистая струйка. Берега - точно изумрудные россыпи. Из-за туч, в солнечном ореоле, кивнула голова Бобырхана, - Алтай! Здесь развеселился ветер, налетели восходящие горные токи, раскачали аэроплан так, что Бочаров стал злиться, написал Броневу смешную записку: "Я очень просил бы не шалить". Бронев просунул в окно руки, показывая, что рули держит Нестягин. Нестягин был вне подозрений, "горки" были вне компетенции Авиахима.
В Улале в аэроплан сел председатель исполнительного комитета Ойротии - Иван Савельевич Алагызов. Был он мал ростом, улыбчив и прост, - говорил: "Чего бояться? На медведя ходил - не боялся, а здесь чего бояться"? Путь лежал прямо над Катунъю, на юг. Аэроплан, постепенно набирая высоту, поднялся на 1800 метров над уровнем устья долины.
Здесь был совсем другой, подавляюще прекрасный мир. Безмерный, голубой океан гор, переливы дымящихся красок, литая лестница гладких голубых глыб - в бездну и облака. И выше всего, в лазури, - призрачная ранняя луна. Бронев, не отрываясь, смотрел на карту мира, сличая его с лохмотьями своей сорокаверстки. Иван Савельевич писал записки, называя родные места - Камлак, Узнезя, Эликманар - иногда, впрочем, путал, так все было непривычно с высоты…
Через час после старта Бронев увидел, на две версты вниз, алюминиевый блеск "Варнемюндэ". И тогда же Бронев понял, что "доказывать" здесь нечего, что "дай, господи, самому остаться с колесами". Он снижался очень медленно, вертелся в лабиринте долин и скал, ища подходов к зеленой лысинке с белым крутом. У Бронева было ощущение, как будто он не авиатор, а уличный акробат и канатоходец. - "Мимо не наступай!". Внизу по "аэродрому" бегал человек, бросил в четырех местах белые рубашки. Бронев сообразил: "Брат отмечает опасные пункты". Это его ободрило. Он полетел в том же направлении, в каком стоял "Варнемюндэ". Темная хвоя закачалась от вихря. В тишине выключенного мотора шаркнула о крыло мягкая верхушка сосны. "Исследователь" снизился "на три точки", рядом с немецким аэропланом.
- Ну, я привез тебе покрышку! - крикнул Андрей Бронев.
"Исследователь" стоял под каменной грядой, кругом были зубцы гор, лес и небо; к "Исследователю" двигалась толпа (пешком, верхом, на телегах). Горели красные кисти на малахаях, вспыхнул радостный рев, в газоотводной трубе в ответ - вспыхнул красный флаг, зачадил по ветру, как раздвоенный язык дракона.
Пламенное знамя было первое в мире, от него немцам стало тревожно, захотелось, чтобы все было также ярче, быстрее… Эрмий Бронев прыгнул на крыло, братья неловко, по-мужски, поцеловались: Левберг тряхнул руку, говорил: "Спасибо, мы получили радио"… - и потом к Бочарову - официальные комплименты Авиахиму, по поводу того, что он не раз оказывал помощь иностранным авиаторам.
- Ты записывай, записывай! - по привычке бормотал Бочаров; но корреспондента не было.
На самолет, с приветствиями, с поздравлениями, поглазеть забралось человек десять.
- Последнее крыло сломают, - ворчал Нестягин.
- Чего бояться? На медведя ходил не боялся, а здесь чего бояться? - рассказывал Иван Савельевич.
Он открыл митинг.
Горы, горы и лес. Шум Катунских порогов. Совсем сказочно зазвучала гортанная азиатская речь с трибуны Каан-Кэрэдэ! Больше всех волновалась Зоя: она понимала язык.
- Вы не знаете, - говорила она авиаторам, - вы не знаете, что это значит: аэроплан, Каан-Кэрэдэ, здесь, где такие легенды, такая религия, такая…
Андрей Бронев подмигнул, кивая в ее сторону:
- А у вас здесь, оказывается, не скучно!
Но брат промолчал холодно, стал объяснять, сбиваясь, что такое за птица "Каан-Кэрэдэ".
У Андрея Бронева еще не прошло опьянение полета; дурачась, он передразнивал Алагызова:
- Канкарды-Антанта, буштурды-Авиахим, дырдырды-целковый! Все ясно! Эдак и я могу…
Выходило похоже. Алтайцы смеялись.
- Ну, пойдем, поговорим, - сказал Эрмий. - Десять лет, кажется, не видались.
Они медленно пошли к середине луга. Андрей Бронев давно обдумывал, что скажет брату, как "намылит шею" за то, что он не возвращается в Россию, где так нужны опытные работники; но, как всегда бывает при таких встречах, братья заговорили о другом, близком: каким образом пропали покрышки, какая у них марка… "Варнемюндэ" стоял на деревянной подставке, борт-механики меняли колесо. Бронев невольно подошел к великолепной стройной машине. Он позабыл про недостатки своего брата.