- Как бизнесмен, - мгновенно отреагировал он. - Сколько я буду с этого иметь?
Этого вопроса я и боялся. В нем была вся загвоздка. Похоже, я сейчас начал бы мямлить, и из этого ничего хорошего не получилось бы.
Выручила меня распахнувшаяся дверь. В кабинет колобком вкатился сияющий улыбкой толстячок в разноцветной куртке, обляпанной "лейбами" и исписанной призывами на английском языке покупать жевательную резинку, джинсах-галифе и кроссовках на толстенной подошве. Типичный сутенер по западным меркам. А по нашим - ярчайший представитель нарождающихся деловых кругов.
- Привет, Сашок! - заорал он с порога и швырнул на стол огромный складной нож. - Получай заказ!
- Здоров, Женечка, ядрена мать! - обрадовался Устинов. - Извини, - бросил он мне и снова обратился к "сутенеру": - Привез? Как там Италия, мать…?
- А нормально!
- Колеса себе пригнал?
- А как же! "Хонду". И знаешь, какой мне номер здесь на нее дали? "я - 1941 СС"!
Устинов расхохотался. Я индифферентно промолчал, как бедный родственник. Но толстячок уставился на меня таким требовательным взглядом, будто обязывал разделить с ним веселье.
Я кашлянул. Никакого снисхождения - толстячок Женечка по-прежнему таращился на меня, требуя, как истый сутенер, соития с его радостью по поводу присвоения машине столь многозначительного номера.
- Н-да, - причмокнул я тогда и тоже представился: - А я - Валентин Бескровный. - Выдержал паузу и скромно добавил: - Писатель.
Улыбку с "сутенера" как ветром сдуло. Больше он на меня не смотрел.
- Кстати, - сказал он Устинову, - я тебе еще должен. Ты мне давал триста пятьдесят. Триста за нож, плюс шестнадцать… ну, ты помнишь за что… Итого с меня: тридцать четыре бакса.
Он достал объемистое портмоне, отсчитал деньги и положил их на стол.
- Извини, спешу. Созвонимся!
И он выскочил из кабинета, так больше и не удостоив меня взглядом.
- Пока! - бросил ему в спину Устинов. Инцидента между мной и "сутенером" он не заметил, с искренним, детским любопытством вертя в руках нож.
- Ты, прямо, как ребенок, - заметил я, наблюдая за ним.
- Да, - неожиданно согласился Устинов. - Нравятся мне такие штучки!
Он нажал на кнопку, и из колодочки ножа выскочило огромное лезвие.
- У меня дома и "винчестер" есть. Знаешь, как у американских полицейских, с продольно передергивающимся стволом?
Честно говоря, упоминание "винчестера" вызвало у меня в первый момент ассоциации с компьютером. Но у наших "деловых людей" несколько другие интересы и увлечения.
Дверь снова отворилась, и в нее вплыла давешняя миловидная женщина.
- Александр Иванович, вы просили деньги на карманные расходы, - пропела она грассирующим голосом и положила на стол две пачки купюр. То ли у нее действительно была такая манера разговора, то ли просто "строила глазки" писателю. Вообще странно, как меняются люди, стоит им услышать, что ты писатель. Словно ты какой-то идол, недоступный в своей лучезарности. Впрочем, я и сам когда-то, на заре своего творческого пути, чуть ли не в рот заглядывал писателям. Теперь же - насмотрелся…
Устинов разорвал одну пачку, небрежно пролистал ее, бросил на стол. Брови мои взлетели вверх. Это были наши родные "фантики" купюрами по пятьдесят тысяч.
- Хорошо, - буркнул он.
- Да, еще одно, Александр Иванович, - елеем расплылась "милашка". - У нас сейчас налоговая инспекция, мы подбиваем счета, так что просьба на карманные расходы много не брать.
- Много - это сколько? - раздраженно бросил Устинов.
- Ну, не больше десяти миллионов в день.
- Ладно, - отмахнулся Устинов, и "милашка" ретировалась, одарив меня на прощание многозначительным взглядом. Если бы она знала, сколько я сейчас зарабатываю, я бы не удостоился никакого.
- Черт его знает, что делается,…! - взорвался Устинов. - Своими деньгами распоряжаться не могу!
Я откровенно рассмеялся.
- Ты чего? - подозрительно уставился он на меня.
- Для меня подобные деньги - нечто несусветное.
- Разве это деньги? - поморщился Устинов. Он достал портмоне, расстегнул его и извлек толстую пачку зеленых купюр.
- Вот это деньги, - сказал он, протягивая мне одну купюру.
Я посмотрел. Купюра оказалась тысячедолларовым банкнотом. Который равнялся, уж и не знаю, скольким моим годовым зарплатам. Высоко у нас ценятся как научные работники, так и писатели…
- Неплохо живешь, - кивнул я, возвращая банкнот.
- Не жалуюсь, - отрезал Устинов. - Ну, так как: продолжим разговор о твоей книге?
- Сейчас на книгах ты ничего не заработаешь, - собравшись с духом, решился я. - С твоей стороны это может быть разве что благотворительной акцией.
Устинов поскучнел.
- И сколько это мне будет стоить?
Я прокашлялся.
- Двадцатилистовая книга… то есть, страниц на пятьсот, - запинаясь, проговорил я, - тиражом, скажем, тысяч тридцать…
- Так сколько?
- Миллионов сто, - нырнул я с головой в омут.
Устинов, изобразив на лице задумчивость, постучал пальцами по столу.
- Нет, - твердо сказал он. - Я денег на ветер не бросаю. За сто миллионов я могу взять две "иномарки", перепродать их и заработать еще столько же.
- Нет, так нет, - кивнул я. Честно говоря, ничего другого я и не ожидал. И все же решился на последнее унижение: - Слушай, а "придворный" писатель тебе не нужен? В принципе, я теперь стал не очень переборчив…
- Нет, - вновь отрезал Устинов, но тут же смягчился. - Ты что, совсем на мели?
- Да.
- Не понимаю, - пожал он плечами. - Сейчас столько возможностей… Приложи минимум усилий - и греби деньги лопатой!
Я горько усмехнулся. Психология наших "деловых людей" была мне хорошо известна. И то, что другой психологии они не понимали и не принимали - тоже.
- Знаешь, - сказал я, отнюдь не надеясь на понимание, а больше для самого себя, - у каждого в жизни есть своя стезя. У тебя - коммерсанта, у меня - писателя. Я надеюсь, что деньги для тебя не главное (каюсь, здесь я покривил душой, ибо был уверен в обратном). Главное, процесс их получения. Таким же главным для меня является писательский процесс. И я уже не в том возрасте, чтобы менять свои увлечения. Тем более что их в любом возрасте поменять практически невозможно.
Устинов задумчиво побарабанил пальцами по столу. Кажется, я таки что-то зацепил в его душе. Вероятно, он еще не настолько закуклился в своем "коммерческом мирке", а, может, просто моя лесть о "стезе человеческой" бальзамом пролилась на его душу. Все-таки одно существенное отличие между нашими и западными коммерсантами есть. Там никто не смущается говорить, что он делает деньги, только деньги и исключительно деньги. Наши же "деловые люди" постоянно ищут оправдания своим действиям среди высоких материй. Основательно въелся в наше сознание, где-то на уровне подкорки, коммунистический лозунг о том, что деньги - лишь средство достижения цели. А сама цель может быть только светлой и прекрасной, но никак уж не самими деньгами.
- Я бы, конечно, мог дать тебе… - раздумчиво протянул Устинов тоном, явно намекающим на то, что я, как писатель - по идее: человек высоких моральных принципов, - попрошайничать не буду.
Не знал он, что я уже доведен до крайности. И просил не для себя.
- Так дай, - глухо оборвал его я, не поднимая глаз. - Считай, что я пришел к тебе с протянутой рукой.
Ничего не сказал Устинов. Не глядя, снял с разорванной пачки несколько "фантиков" и положил передо мной.
Я взял деньги, которые Устинов таковыми не считал, и встал.
- Спасибо, - кивнул я и попытался пошутить: - Будем полагать, что в моем лице ты спас от смерти отечественную фантастику.
Устинов только развел руками.
- Счастливо, - попрощался я, не протягивая руки. Вряд ли бы он ее пожал. Обманул я его в его ожиданиях.
- И тебе счастливо, - без улыбки сказал он.
И я вышел. И только тогда у меня пламенем стыда заполыхало лицо. Путь к Устинову на всю оставшуюся жизнь мне теперь был заказан. Не любят богатые нищих. Особенно наши - наших. Большинство из них изучало в свое время политэкономию - знают, за чей счет богаты.
Я вышел на улицу, но, странное дело, несмотря на горящее лицо, стыда не испытывал. Наоборот, приподнятое настроение царило в душе. Наверное, то же самое испытывают рэкетиры, "сняв" мзду с клиента. Хотя по Марксу и Ленину я сейчас совершил почти что акт экспроприации.
И все же не все так просто было на душе, потому что буквально через несколько шагов в голове зашумело, а ноги стали ватными. Я с трудом доплелся до ближайшей лавочки и рухнул на нее. Может, и не в душе было дело - все-таки хлеб и кефир не столь калорийная пища, которая может позволить человеку эмоциональную перегрузку.
* * *
Ветвистая молния со страшным грохотом разорвала небо на черные лоскуты. Ливень низвергался сплошной стеной, а порывистый резкий ветер волнами бросал эту стену на Летописца, сбивал с ног, вколачивая воду в легкие. Кашляя, спотыкаясь и скользя по раскисшей почве, Жилбыл пытался подняться по тропинке на холм к своему дому. Гнулись и трещали ели, березы швыряли в лицо охапки мокрых тяжелых листьев, стремительные дождевые ручьи с холма то и дело преграждали путь. Лес стонал, завывал, в нем кто-то хохотал, а с вершины холма неразборчивым речитативом что-то вещала своей стране преобразившаяся двуликая Государыня.
В очередной раз поскользнувшись на мокрой траве Жилбыл ухватился за куст, но его ветка оказалась толстенной змеей, которая тут же, зашипев, укусила в ладонь. Дикая боль пронзила Летописца, он отшвырнул змею и повалился под громадную ель.
- Плохо, - сказал Лесовичок, спрятавшийся от ливня в стволе ели. Зеленый, сморщенный, он почти не отличался ото мха, покрывавшего дерево. - Змеи Черной Государыни ядовиты. Высоси яд и сплюнь.
Превозмогая вдруг охватившую его слабость, Жилбыл припал губами к ранке на руке, отсосал кровь и сплюнул. Но это не помогло. Нахлынула дурнота, в глазах потемнело, и Жилбыл откинулся на спину.
- Дай сюда руку. - Лесовичок взял его ладонь прохладными, мокрыми от дождя пальцами и подул на рану. - Сейчас будет лучше. Приложим белый мох, обернем заячьим листом, а теперь обвяжем травой-липучкой…
Трава покрыла ладонь Жилбыла плотной зеленой рукавицей.
- Хорошо бы тебе корешок живолиста пожевать… - Лесовичок заглянул в глаза Летописца. - А, да ты сейчас его не найдешь.
Он хлопнул в ладоши, сбоку от сосны зашевелился дерн, и из него земляным червем стал выбираться розовый корень живолиста. Лесовичок, кряхтя, вылез из дерева и протянул к корешку руку. Но дотронуться до него не успел - из-за ели кто-то с гортанным злым хохотом по-богатырски дунул-плюнул на Лесовичка, и тот кубарем скатился в рытвину со стремительно несущейся с холма водой.
- Пожуй корень! - только и успел крикнуть Жилбылу Лесовичок, увлекаемый к подножию холма дождевым потоком. Но далеко его не унесло: с ближайших кустов к потоку свесилась бурая, вся в рыже-желтых прожилках, бесформенная груда плесени, выхватила Лесовичка из воды и втянула в себя.
- Корешок пожуй, - с утробным смешком передразнила она. - Сейчас мы тебя пожуем, вкусненький ты наш… - И заплямкала.
- Ах, ты… - попытался встать Жилбыл, оперся на локти, но это было его последним движением перед тем, как он потерял сознание.
Очнулся Летописец от холода и страшной боли в голове. Гроза прекратилась, утих и ветер, но дождь продолжался, перейдя из ливня в нудную бесконечную морось. Сил пошевелиться не было, тело одеревенело, глаза застилал туман. Несмотря на дождь, влага в рот не попадала, и в горле застрял сухой жгучий ком. А перед глазами маячила капля, которая медленно скатывалась по непонятно каким образом очутившейся во рту веточке. Жилбыл инстинктивно прикрыл рот, сжав зубами веточку. Капля, наконец, соскользнула в гортань и оказала волшебное действие. В глазах прояснилось, и Жилбыл увидел, что никакая это не веточка, а корешок живолиста, который, повинуясь последнему приказу Лесовичка, пророс прямо ему в рот.
"Спасибо", - скорбно поблагодарил про себя Лесовичка Летописец и, через силу ворочая челюстями, принялся жевать твердый волокнистый корень.
Силы вернулись к нему через несколько минут. Впрочем, не те силы, что были у него перед укусом змеи. Остатки сил. Но, все же, двигаться он мог. Он сел и посмотрел на руку. Ладонь опухла, посинела и почти не ощущалась. Он попробовал другой рукой зеленую повязку Лесовичка - не туго? Нет, нормально. Пошевелил распухшими, как сосиски, пальцами.
- Ху-ху, ожил! - сказала снизу бурая плесень, тяжелым комом сорвалась с куста и покатилась вниз, треща на своем пути буреломом.
Жилбыл тяжело вздохнул, присыпал землей остатки корня живолиста, затем с трудом встал и, пошатываясь, побрел к терему.
Терем было не узнать. Выбитые окна, сорванные с петель ставни и двери щепой и битым стеклом устилали подворье. У крыльца валялась раздавленная бочка из-под дождевой воды, здесь же - погнутый, сплющенный котелок, в котором мальцы варили березовую кашу. На коньке крыши сидел огромный седой черт, взъерошенный и мокрый от дождя, держал за ноги деревянного петуха и, довольно хохоча, ощипывал перья. Петух истерично орал, бил крыльями, но это еще больше веселило черта.
- Давай-давай, - подзадоривал он петуха, разжевывая острыми желтыми зубами деревянные перья и сплевывая труху на землю. - Громче! Мне нравится…
- Оставь петуха в покое… - сипло прохрипел черту Летописец. Голос подвел его, и вместо требовательного крика получилась тихая жалобная просьба.
Но черт ее услышал. Он свесился с крыши и заглянул в лицо Жилбыла красными недобрыми глазами.
- Покоя петуху просишь? - желчно переспросил он. - Так и быть - будет ему покой.
Он свернул петуху шею и швырнул его под ноги Летописцу.
- Вечный покой! - дико захохотал черт и сгинул.
Жилбыл присел перед горкой разбившегося в щепу деревянного петуха, потрогал ее здоровой рукой, взял одно перо.
"Отпелся ты, Петька, - горько подумал он. - Прости…"
В сенях терема Жилбыл споткнулся о перевернутую лавку и чуть не упал.
- Ну, ты, гляди, куда ступаешь! - хрипло крикнули ему откуда-то из угла сеней.
В полутьме Летописец с трудом разглядел сидевшего на корточках у стены мальца Друзяку. Всегда аккуратный, в чистой и опрятной одежде сейчас Друзяка выглядел настоящим оборванцем. Портки и рубаха на нем были какие-то чужие, латанные-перелатанные, с огромными прорехами и грязные до невозможности; сам он был небрит, лицо и руки перепачканы сажей. А голову прикрывал необычный полосатый колпак.
- Здравствуй, Друзяка, - обрадовался неожиданной встрече Жилбыл. Давно он не видел знакомого лица.
- Кому Друзяка, а кому и нет, - привычно заворчал малец. - Может, тебе еще и каши березовой подать?
- Неплохо бы, - усмехнулся Летописец.
- Раз просишь - будет тебе каша! - неожиданно без своего обычного ворчания согласился Друзяка. Он заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул.
Откуда ни возьмись в сенях появилось десятка два таких же грязных и оборванных мальцов.
- Летописец каши хочет, - злорадно оповестил их Друзяка. - Бере-озовой!
- Будет ему каша! - загалдели мальцы, налетели на Жилбыла, ухватили за руки-ноги и повалили лицом на пол.
- Эй, что вы делаете? - попробовал сопротивляться Летописец, но сил у него было мало, да и мальцы, похоже, знали, как удержать его прижатым к полу.
- Просил березовой каши? - спросил Друзяка. - Сейчас поддадим!
Мальцы задрали на Летописце рубаху, и в воздухе засвистели березовые прутья, жгучей болью впиваясь в голое тело. Ошеломленный, ничего не понимающий Жилбыл только вскрикивал при каждом ударе.
- Хватит, - неожиданно сказал гнусавый, глухой голос. - Тащите его ко мне.
Удары прекратились, мальцы вновь схватили Жилбыла за руки-ноги и поволокли в горницу. Здесь они бросили Летописца на пол и, беспорядочно топоча стоптанными сапожками, рассыпались в стороны по темным углам. Будто их и не было.
Жилбыл со стоном приподнялся на руках и сел. Вытер мокрым рукавом лицо и лишь тогда увидел сидевшего перед ним на стуле Урода.
Урод был всем уродам урод. Гол, грязен, с круглым, как шар, волосатым туловищем, из которого тоненькими кривыми веточками торчали рахитично скрюченные ножки и ручки. Непомерно огромные кисти рук, переплетенные между собой узловатыми в суставах пальцами, покоились на брюхе, закрывая чуть ли не половину туловища, а такие же несуразно громадные стопы с длинными скрюченными пальцами Урод водрузил на стол. Коническая лысая голова Урода словно вросла в плечи, мясистый бесформенный нос свисал ниже подбородка, полностью закрывая рот, розовые хрящеватые уши торчали подобно крыльям летучей мыши.
- Пожаловал, - прогнусавил Урод, уставившись в Летописца белыми круглыми глазами из-под кустистых бровей. - Давно поджидаем…
- Кто ты? - сдавленно выдавил Жилбыл.
- Ха, ха, - раздельно произнес Урод. - Я твой - Кошмар. Отныне и до скончания жизни.
Пальцы на ногах Урода шевелились, и из-за закрывающего рот мясистого носа, казалось, что это они произносят слова.
- Вижу, тебе по душе пришлась наша березовая каша, - продолжал Урод. - Еще хочешь?
Жилбыл молчал. Диким и несусветным казался ему новый мир. Он просто не имел права на существование.
- Не хочешь? Жаль… Хорошо отбитое мясо Летописца вкусно необычайно…
В печи вдруг сам собой полыхнул огонь, откуда ни возьмись появился огромный чан с клокочущим крутым кипятком.
- Ох, и поужинаю я знатно! - причмокнул Урод. Пальцы на животе расцепились, и громадные ладони потянулись к Летописцу.
- Я тебе что сказала? - внезапно загрохотал в тереме треснутый старушечий голос. - Не тронь его. Он мне еще нужен!
Словно кто ударил по рукам Урода. Он в страхе сжался на стуле.
- Прости, Государыня, не буду… - жалостливо проблеял он. - Уж больно аппетитен с виду твой Летописец…
Урод вдруг раздулся, покраснел от натуги и гаркнул на Жилбыла:
- Пошел вон! И чтоб глаза мои тебя не видели, а то сварю! Здесь я теперь живу!
И тотчас из печи в лицо Летописцу пыхнул вихрь огня и сажи, подхватил его и выбросил сквозь стену на сложенную во дворе поленницу дров. Под дождь и ветер, но, право слово, здесь было гораздо лучше, чем в полутьме смрадной горницы.
От свежего воздуха голова у Жилбыла закружилась, и он обессилено закрыл глаза.