Как всегда, с пустяка. С выстрела в Сараеве. Но пустяк-то пустяк, а это ж надо иметь напрочь вихнутые мозги, чтобы вот так выворачивать мелочи наизнанку и ломать вечеринку об колено в угоду своей узкой идейной специализации. Сидят люди, каждый со своими прибамбасами, не черти, не ангелы, и им весело и дружно. Корховой, посмеиваясь, рассказал в лицах, как недавно, выпивая с японским одним редактором в гостинице, где тот остановился, они столкнулись с необходимостью сходить за добавкой. Ну, спустились в кабак, там только что танец очередной начался, народ потянулся из-за столиков, и на одном сиротливо осталась едва початая бутылка "Джонни Уокера". Ни тарелок, ни вилок-ложек… Торчит бутыль, и все. Картина - вызывающая, по большому счету - невыносимая. А они оба уже сильно теплые. Переглянулись молча и поняли друг друга без слов. Без единого русского, без единого японского и даже без единого английского. Просто короткий взгляд глаза в глаза, обмен понимающими улыбками, и все. Подошли, взяли - и в лифт. И уже в лифте, не дотерпев до прибытия в номер, из горлышка пригубили. И оба довольны были потом весь остаток вечера, будто по Пулитцеровской какой-нибудь премии схлопотали. "Так что культуры, может, и разные, - под общий хохот закончил Корховой, - но есть в людях что-то базовое. Всегда можно найти точки соприкосновения. Общечеловеческие ценности, ребята, - не пустой звук!" Ну, рассказал человек смешную историю во время застолья - что тут плохого. Даже неизвестно, правда это или он для красного словца и вящего веселья приврал и приукрасил. Но Бабцев этот с постной миной не преминул изронить золотое слово правды: "Вот только вопрос: что он потом о нас подумает? Что, интересно, они о нас благодаря таким, как вы, думают…" А то неизвестно, что они о нас думают, хотел было отмахнуться Корховой, любой их фильм про нас посмотри. Но смолчал. Не хотелось портить вечер. На фига? Ну хорошо же сидим! И Наташка рядом, смеется, и иногда получается коснуться ее локтем, а она даже не отдергивается. Так что поддался на провокацию как раз Фомичев, обычно в таких вопросах нейтральный до зевоты; тоже, верно, уж окосел. "Почему мы все время должны думать, что о нас подумают? Почему его не озаботило, что мы о нем подумаем?"
Сразу стало ясно - Бабцев только того и ждал. А то вроде как все людьми себя чувствуют, забыли о своей скотской сущности, пора напомнить. "Всему свету известно, что японцы не воруют, а работают. Просто-таки по результатам известно. Где Япония и где наша Раша! Именно поэтому человек, про народ которого известно, что он исключительно порядочен, честен и трудолюбив, может себе позволить такую шалость. Особенно здесь, в нашем Парке русского периода. А вот нам следовало бы вести себя особенно осмотрительно, потому что всему свету известно: мы тут, как и все рабы, - ворье. Спокон веку - ворье. Удел ежесекундно зыркать по сторонам в поисках того, что плохо лежит, - это нормальное состояние русского крепостного, у которого нет гарантированной собственности…"
У Степана от негодования просто в зобу дыхание сперло. Это японцы-то не воруют! Одна из самых мощных мафий в мире! Но хрен с ними, с японцами, - их проблемы! А мы! Мы!! И Корховой, нервно запинаясь и став опять бездарно косноязыким, поведал, что в родной деревне его родителей (до школы да в младших классах Корхового увозили туда к бабушке на целое лето, и он всей сутью своей успел неотторжимо впитать эту истинную - луговую, соломенную, яблочную - Русь) еще в семидесятых никто не запирал домов. Разве что снаружи на щепочку или палочку, когда уходили.
"Баушка, ты зачем в колечко хворостинку сунула?" - "Ну как же, Степушка… Ежели кто к нам придет - сразу увидит: никого нет дома…"
Хотя в то же время: "Степка, ну что ты все с книжкой да с книжкой? Ты мушшына или кто? Делать нечего - так по воду сходи!"
Но об этом - не здесь и не сейчас…
Бабцев усмехнулся своей кривой, превосходственной ухмылочкой.
"Да что у вас там взять-то было", - парировал он.
Хорош довод, да?
"А когда стало что взять?! - свирепея, заорал Корховой. - Кто взял? Иванов-Петров-Сидоров, что ли? Нет, дорогой! Гусинский-Березовский-Ходорковский! Так кто тут рабы? Кто зыркает, что плохо лежит?"
"Мужики! Эй, мужики! - уже откровенно встревожившись, спохватился Фомичев. - Кончайте! На кой ляд вам это надо? Хорошо ж было!"
Поздно.
Бабцев с ледяной удовлетворенной улыбкой откинулся на спинку своего стула.
"Ну, разумеется, - сыто констатировал он. - опять во всем евреи виноваты. Какая свежая мысль! Как она необходима для процветания Отчизны!"
"Валентин, ну хватит, правда! - взмолилась уже и Наташка. - Евреи хорошие, мы любим евреев. Я сама еврейка! - и она указательными пальцами растянула себе глаза чуть ли не к вискам, подчеркивая раскосость. - Все мы отчасти русские, но все мы немножко евреи. Будет вам, ребята!"
Да. Ну почему, стоит только заговорить о России и русских, икнуть не успеваешь, как, сам того не желая, говоришь уже о евреях? И то, с чего начался разговор, уже забыто, уже неважно все по-настоящему важное, будто нет в мире иных проблем, кроме как исчадия ада они или вечные жертвы? Да что в лоб, что по лбу!
Корховой всадил еще грамм полтораста, пытаясь взять себя в руки, и тут ему показалось, что у него появился довод - мирный, уважительный к собеседнику и, что немаловажно, даже где-то неотразимый.
"Послушайте, Валентин, - сказал он, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. - Всем понятно, что есть такой штамп. Типа если в кране нет воды… Он отвратителен. Но есть другой штамп. Что еврей - это просто-таки синоним несчастного страдальца, от веку без вины виноватого. Его все гнетут ни за что ни про что, просто потому, что он еврей. А спроси: а почему, собственно, их все всегда угнетали, может, отчасти и неспроста? Правильный ответ: потому что они несчастные евреи, народ с очень тяжелой исторической судьбой, ведь их всегда все угнетали. Это тоже штамп. Но есть еще много штампов столь же мерзких и неумных. Например, стоит кому-то заикнуться о тяжелой - тоже тяжелой! - судьбе русского народа, как в ответ слышишь: ну, никто вам не виноват, вы все это сами на свою задницу придумали! Чуть заикнись о тех, кто нам кровь пускал и головы морочил, сразу - ага, конечно, чтобы оправдать собственную глупость и подлость, всегда надо найти врага. Так ненавидеть одни штампы и так боготворить другие - разве это честно?"
Корховой и сам не ожидал от себя столь связной и вроде бы убедительной, и даже вроде бы сбалансированной, ни для кого не обидной речи. Он с облегчением и толикой гордости перевел дух.
Однако Бабцев в ответ лишь развел руками: ну, мол, случай клинический, медицина бессильна.
"Вот вам, господа, обыкновенный русский фашизм в натуральную величину", - сказал он.
Тут Корховой ему и врезал. Просто и молча перегнулся через столик - ни Фомичев, ни Наташка не успели его даже за локоть ухватить - и врезал по самодовольной морде. Даже не задумавшись ни на миг, еврей сам-то Бабцев или просто так гонево гонит. С грохотом Бабцев слетел со стула, стул полетел кверху ножками в одну сторону, Бабцев кверху ножками - в другую. Вокруг завизжали, с ужасом прыгая в стороны с пути катящегося на спине Бабцева, будто из лопнувшего радиатора отопления под давлением хлынул кипяток и надо от струи спасаться.
Что было потом, трудно сказать. Где-то на дне трехлитровой банки с мутной сверхтяжелой водой едва-едва колыхались при потряхивании блеклые, сморщенные лоскутки воспоминаний. Конечно, пока Бабцев вставал и размазывал кровь по лицу, Корховой залил еще порядка стакана, потому что ему сразу стало стыдно и тошно, но отменить случившегося уже было нельзя. Это как несчастный случай: мгновение назад все еще было хорошо, а мгновение спустя уже ничего не поправить.
И нужна только анестезия.
На том стакане кончались достоверные сведения.
Кажется, Наташка увела Бабцева - умывать. Во всяком случае, оба куда-то исчезли. Странно, что это не взял на себя Фомичев. Собственно, куда они ходили: в мужской туалет или в женский? Запоздалая ревность медлительно прожгла внутренности, заставив их судорожно сжаться - а им и так было несладко; и Корховой, по-прежнему не открывая глаз, застонал уже вслух и, постаравшись перевернуться на живот, обнял подушку.
Кажется, Фомичев отмазывал Степана от администратора кафе, совал какие-то деньги… Дальнейшее - молчание.
- Живой? - раздался осторожный голос откуда-то с заоблачных высот иного мира.
Несколько мгновений Корховой не отвечал, собираясь с силами.
Голос принадлежал Фомичеву.
- Ох… - сказал Корховой. Помолчал. - Ты нас спас, да?
- Угу, - ответил Фомичев. - Пива хочешь?
Корховой поразмыслил. Потом его передернуло. Наверное, так передернуло, что даже спина сказала Фомичеву все без слов.
- Это хорошо, - ответил Фомичев спине. - Все равно нет, бежать бы пришлось.
- А зачем спрашиваешь?
- А вдруг ты без пива помрешь?
Корховой неуверенно перевернулся на бок. Разлепил глаза. Спустил ноги с кровати. Сел.
- Ты меня что, довез?
- Я всех развез. Сначала потерпевшего, потом Наташку, потом тебя. А тут два фактора: во-первых, я не был уверен, что ты в силах от тачки до квартиры доползти сам, а во-вторых, у меня уже ни копья не осталось. А рыться тут по твоим карманам я не стал. Расплатился, отпустил мотор, допер тебя до верху - ты хоть просветлился на миг и номер квартиры смог вспомнить… Ну, вывалил тебя в кроватку, а сам на диване прикорнул. Я-то тоже не вполне свеж… Только что поднялся, воду хлебал, а тут слышу, стоны…
- Я бы с тобой пошел в разведку, - помолчав, хрипло проговорил Корховой. Он смотрел в пол - боялся поднять глаза. То ли потому, что робел приступа тошноты, то ли от стыда; он и сам не знал.
- А я бы с тобой - нет, - ответил Фомичев. - С тобой только на смерть ходить. Руссошахид хренов.
- Перед Наташкой совестно… - невпопад пробормотал Корховой.
- Ты на нее запал, что ли? - попросту спросил Фомичев.
- Ага.
- Ну-ну. Смотри, она дева серьезная.
- Я знаю. Я тоже, знаешь, не просто перепихнуться. Во всяком случае, такое у меня ощущение в последнее время.
- Ну-ну, - уважительно повторил Фомичев. - Тогда я тебя порадую. По-моему, она на тебя тоже. Во всяком случае, слегка.
- Почему ты так думаешь? - спросил Корховой после паузы. У него от недоверчивой радости даже дурнота слегка отступила.
- А ты не помнишь?
- Что?
- В машине?
- Побойся бога… Что я могу помнить?
- Да, действительно. Это я, можно сказать, глупость сморозил. Ну, вот тогда и томись в наказание. Не скажу ничего.
- Ленька!
- В связи с плохим поведением дитя нынче оставляется без сладкого.
Корховой только вздохнул. Поднялся. Прошлепал босыми пятками на кухню, огляделся. Обычно он избегал пить из-под крана - хрен их знает, чем они ее обеззараживают. Но сейчас все емкости были пусты - Ленька уже попасся тут. Зверье идет на водопой… Корховой открыл воду, подставил стакан под шипящую белесую струю, потом выпил залпом.
Даже не поймешь, лучше стало или хуже.
Нечего сказать, посидели…
- Славно посидели, - сказал он, входя обратно в комнату. Ленька пребывал там же, где пять минут назад Корховой его оставил, в кресле у окна. Вид у него тоже был не очень.
- Посидели - и ладно бы, - ответил Фомичев, покачав головой. - А вот поездка у нас будет… Веселая.
- Ты думаешь, он поедет?
- Непременно поедет, - ответил Фомичев. Корховой помолчал.
- Перед Наташкой надо извиниться.
- Подожди маленько. Приди в себя. От тебя ж даже через телефон сейчас выхлоп. Все равно она извинений никаких не ждет, так что полчаса-час ничего не решают. Я понимаю, у тебя сейчас острое воспаление совести, но… Возьми себя в руки.
Корховой, от застенчивости и благодарности как-то даже косолапя, подошел к Фомичеву и неловко ткнул его кулаком в плечо.
- Спасибо, Ленька.
Фомичев сделал страшную морду, высунул язык и мерзким голосом ответил:
- Бе-е-е!
- Да ладно тебе… - отозвался Корховой. - Я и так сквозь землю провалиться готов.
Помолчал. Потом добавил задумчиво:
- А вот он - не готов…
Поразмыслил еще. И вдруг спросил:
- А ты его хорошо знаешь?
- Нет, - ответил Фомичев. - Шапочно. Он очень ангажирован, ты ж понимаешь. В своем мирке варится. И чего это на сей раз западники его командируют? Странно… Никогда он к космической проблематике касательства не имел - все больше про зверства русских в Чечне да гонения на бедных миллиардеров…
Некоторое время они молчали. Похмелье медленно укладывалось на покой. Мутное, истеричное возбуждение, простая производная химического восторга крови ("Пьянка - это маленькая смерть…" - "Жив! Жив! Опять жив!"), сменялось усталой апатией и вселенской грустью.
Слепящее солнце ломилось в окно, больно попирая светом еще полные хмеля глазные яблоки. "Как в домашних условиях обнаружить давление фотонов? - подумал Корховой. - Вот, пожалуйста… Легко".
Прообраз, можно сказать, межзвездного двигателя…
- Я вот думаю, - сказал Корховой негромко. - Мы тут бухаем, скандалим… Роемся в дерьме друг у друга и только и знаем, что пытаемся выяснить, чье дерьмо дерьмовее. А скоро поедем туда, где к звездам летают…
- Думаешь, они там не бухают и не скандалят? - с тихой тоской спросил Фомичев.
Корховой пожал плечами.
- Бухают и скандалят, наверное. Люди же… Но там, по-моему, это не главное. На периферии главного. Когда такое дело рядом, все это должно казаться очень мелким… Стыдным. А у нас, мне иногда кажется, кроме этого, ничего нет.
- Да вы романтик, мессир, - сказал Фомичев. - Успокойся: до звезд им так же далеко, как и нам. Нуль-транспортировку еще не выдумали, и вряд ли выдумают. Да и с фотонными параболоидами в стране напряженка. На повестке лишь все тот же бензиновый черт, только очень большой, очень длинный и неимоверно дорогой. Камера сгорания, карбюратор, искра… зажигание барахлит, гептил потек, окислитель то ли не подвезли, то ли пропили…
Корховой потер лоб.
- Наверное, без пива все же не обойтись, - глядя на него, с намеком предположил Фомичев.
Корховой помедлил, потом решительно сказал:
- Ну, нет. Надо перед Наташкой извиниться. Типа цветов накуплю.
- Ну, ты пропал, - сказал Фомичев.
ГЛАВА 4. Почка, почка, огуречик - был да вышел человечек
Несмотря на относительно ранний час, дядя Афанасий уже затарился в ближайшей аптеке пузырьками то ли боярышника, то ли пустырника - и теперь кейфовал на лавочке, что твой султан в гареме. Безмятежно вытянув ноги в познавших всю скверну мира штанах, он прихлебывал из горлышка живительную брынцаловку и подставлял костлявое, в неряшливой седой щетине лицо майскому солнцу, фосфорически пылавшему сквозь ослепительно белые перья облаков.
- Не хошь, Костантин? - спросил он, с царственной щедростью протягивая Журанкову один из пузырьков. Почему-то он упорно называл Журанкова не Константином, а Костантином. Будто имя являлось производной не от константы, а от кости. Впрочем, трудно сыскать в живых тварях что-то более твердое и склонное к постоянству, нежели кость.
И, увы, столь же ломкое.
Журанков шагал из магазина. В его полиэтиленовом пакете мотались кирпичик хлеба и пакет йогурта.
Чуть сбавив шаг, Журанков кротко улыбнулся и ответил:
- Спасибо, дядя Афанасий. Я вроде здоров.
- Для здоровья тока больные лечутся. Здоровые лечутся для радости.
Афанасий жил через площадку. Не самый плохой сосед. На третьем этаже года два назад вообще притон завелся - безумные подростки с глазами зомби то и дело курили на площадке, квохча и мыча оживленно на каком-то языке приматов и время от времени скатываясь вниз, чтобы где-то в окрестностях, не утруждая себя долгими ходками, вырвать, скажем, мобильник у подвернувшейся беспечной дурешки или не понявшего еще, в каком мире живет, пацана и в тот же день загнать по дешевке… На лестнице то и дело скрипели под ногой использованные шприцы, кусты под окнами периодически обрастали восковой спелости презервативами. Все всё знали. Никто ничего не делал. Шприцы и шприцы… При чем тут милиция, это же рост благосостояния!
А вот у Афанасия хватало только на боярышник да пустырник.
Журанкову несколько раз повезло увидеть, как это происходит. Чернея из щетины жутким провалом доброй утренней улыбки, Афанасий, когда-то - механик золотые руки, подходил к окошечку и молча смотрел снизу вверх на аптекаршу. Если была очередь, он смиренно отстаивал ее всю, никогда никого не задирая и тактично стараясь ни на кого не дышать. Когда подходил его черед, аптекарша сама спрашивала: "Как всегда?" - "Как всегда, милая, как всегда", - шамкал Афанасий и начинал, подслеповато щурясь, кривым пальцем гонять мелочь по коричневой морщинистой ладони.
И тут ему наступало щастье.
Он нетвердыми движениями рассовывал по карманам тупо постукивающую боками стеклянную снедь, несколько раз прожевывал морщинами улыбку и с легким поклоном, как лорд, удалялся. Юным приматам с третьего и не снились такие манеры.
Конфуций, в миллионный раз подумал Журанков, не зря в свое время говаривал: "В стране, идущей путем справедливости, стыдно быть бедным и убогим; в стране, идущей путем несправедливости, стыдно быть богатым и преуспевающим". Великая книга "Лунь юй". В смысле ракетостроения или, скажем, квантовой механики бесполезна, но по жизни ее надо бы наизусть знать всем.
Впрочем, поди объясни теперь хоть кому-нибудь, что такое - стыд.
- Счастливо, дядя Афанасий. Лечись.
Сосед молча отсалютовал Журанкову вздернутой вверх рукой и вновь ушел в себя.
А Журанков пошел к себе.
После развода он оставил городские апартаменты бывшей жене (та их скоро продала, откочевав в столицу к новому) и перебрался в родительскую живопырку в Пушкине. В том Пушкине, который Детское Село, в том, где лицей. И где жил когда-то и где страшно и одиноко умер Александр Беляев; нынче, конечно, любую его книжку в здравом уме и пролистать нельзя, хотя бы чтоб не глумиться взрослым умом над собственным же детским восторгом, - но было время, классе то ли в третьем, то ли даже во втором, когда Журанков читал "Звезду КЭЦ" по кругу: закончит и опять сначала, закончит и опять… Что с того, что он уже и в том возрасте многое понимал и дико смеялся вслух, например, всякий раз, когда доходил до описания садящейся на горное озеро ракеты: "длина ее намного превышала длину самого большого паровоза, и весила она, наверное, не меньше"… Что с того? Смех не мешает любить, даже наоборот; если только он не исполнен презрения.
А презирать Журанков так и не научился. Никого не умел презирать. Даже когда ему очень хотелось.
Улицкая недавно гениально дала формулу любви: когда достоинства восхищают, а недостатки - умиляют. Правда, у нее говорилось о любви супругов, но то же самое верно и для любой иной. И Журанков до сих пор время от времени совершал паломничества к мемориальной доске на доме несчастного человека, наделенного в свое время огромным даром мечтать и обделенного даром подбирать своим мечтам достойные образы… Мимо кафе "Льдинка" - где они с Катей впервые попробовали так называемый шартрез, зеленый, пахнущий гороховым супом, советского еще разлива; мимо кинотеатра "Авангард" - в котором они столько фильмов пересмотрели, от "Верной руки - друга индейцев" до "Зеркала"… И во внутренний дворик.