- Вот видите! А между тем ни на одном из этих языков вы не можете выразить чувств, потому что у вас их нет. У вас нет ума, потому что я знаю вашу голову: она пуста, и в ней заключен только один простой механизм, посредством которого вы можете поворачивать вашу голову, открывать и закрывать рот, вращать глазами. Затем, у вас нет воли: ваша воля - итальянец, который вас заводит, у вас нет, наконец, свободы движений: тот же итальянец снимет вас с подмостков, обмахнет с вас пыль и бросит в ящик!
- А вы думаете, я один такой? - спросил манекен, останавливая на посетителе загадочный взгляд.
- А те кто живут ходят, говорят, действуют, не управляются ли также…
- Молчите! - воскликнул посетитель, - вы кощунствуете, и вот уже наказаны за это! Итальянец забыл завести вас. Пойду к вашей соседке…
Он перешел на другой конец комнаты и остановился перед восковой фигурой красивой женщины в бархатном платье с огромным веером в руке, которым она по временам обмахивала лицо.
- Здравствуйте! - сказал посетитель. - Можно надеяться, что я застаю вас в полной исправности?
- О, да! - отвечала красавица, - впрочем, кажется…
- Весь ваш несложный механизм в ходу? Вы закатываете глаза, вы дышите, как бы в волнении высоко поднимая грудь, вы кланяетесь с обворожительной улыбкой, как королева своим подданным, вы кокетливо играете веером?
- Да, всё это я делаю!
- И больше ничего, конечно?
- Нет! Чего же больше?
- Да вы правы! А ночью, когда итальянец и все спят, когда весь город спит, луна бросает в окна свой фосфорические сказочный свет, и крысы, раздобыв кусочек мыла или корку хлеба, устраивают в пустых комнатах бал, вы разговариваете с ним?
И посетитель кивнул по направлению, где стоял красавец-мужчина.
- Нет! - отвечала дама, - вначале я заинтересовалась им, - он так красив, у него такие чудные голубые глаза и шелковистые усы, - но потом…
- Что же потом?
- Потом - я разочаровалась… Он так глуп!.. Он не в состоянии связать пары слов!..
- Может ли это быть! Что я слышу! - воскликнул посетитель, - вы разочаровались в нем, потому что он глуп? О, теперь я понимаю, почему вы попали в музей! Вы попали сюда в качестве образчика женщины, - единственной женщины, разочаровавшейся в мужчине потому, что он глуп, хотя и красив! Он чертовски красив, не правда ли? Посмотрите на него и скажите, разве не нравятся вам этот рост, эта благородная осанка, глаза, усы, нос, эти упругие, мускулистые руки и ноги, этот торс Аполлона, который облекает такой чудный смокинг, такие изумительные умопомрачительные панталоны? И не говорить с таким человеком!
- Видите ли… иногда!.. - начала дама.
- Довольно! - крикнул посетитель, - довольно! Вы лжете! Я вас поймал! И как мало искусства нужно было для этого! Вы лжете, как все женщины вашего типа, - в этом проклятие вашего рождения! Вы хотели, чтобы я принял вас за необыкновенную женщину, но вам не удалось меня обмануть, нет! Вы - самая обыкновенная, самая заурядная женщина толпы и попали сюда, кажется, как образец женщины клептоманки. Конечно, вы разговариваете с вашим соседом, вы приходите к нему по ночам, когда никто не видит, и сидите там, на помосте, у его ног, и ласкаетесь к нему, и вздыхаете, и смотрите на луну. В чужих стихах вы объясняетесь ему в любви, - нужды нет, что он ничего не понимает. Венец ваших желаний - выйти за него замуж и устроить свое гнездышко или маленький адик для мужа. И когда это совершится, с вами произойдет очень быстрый переход от луны к новым шляпкам и кофтам, от стихов - к капризам и ежедневной грызне с мужем! Синьор, синьор! - воскликнул он, завидя появившегося на прежнем месте, у шкафа, итальянца, - скажите мне… подтвердите мои предположения, кто эта женщина?
- Этта… снаменит voleuse de magasins!
- Ага! - торжествующе воскликнул посетитель. - Ну что, не прав я был? Не угадал? Не разгадал я вас, сударыня? Попробуйте возразить! Что же вы не возражаете, что же вы молчите?
Но красавица смотрела на посетителя таким же загадочным, неподвижным взглядом, как и её сосед. И роскошный, весь в блестках и белых перьях, веер остановился на полпути к её лицу.
Ленивой походкой итальянец зашел за фигуру дамы и там что-то затрещало. На пороге комнаты показалось еще несколько посетителей, и бледный человек, испуганно косясь, вышел на лестницу.
На улице, где он очутился через минуту, ему казалось, что в двигавшейся по тротуарам толпе он увидел множество манекенов - мужчин, женщин и даже детей. Озноб пробежал по его спине, и чувство тоски и страха охватило его душу. Жить среди манекенов!..
Следы
Медленно тянулась похоронная процессия, осыпавшаяся частым снегом. Снег пластами лежал на верхушке траурного балдахина, залепил помещенных по углам четырех ангелов, и косматые, черные бороды факельщиков сделал седыми. Стоявшие по пути запорошенные снегом городовые равнодушно делали процессии под козырек и плотнее надвигали на лица каучуковые капюшоны.
Провожатых было немного. Сряду за колесницей шла дочь покойной рядом со старушкой-родственницей; немного позади - несколько человек родных, и между ними он, чужой им человек.
Да, он был всем им чужой в том числе и покойнице, - за исключением её дочери. Ей он не был чужой, ей он был близок, но это было тайной для всех, и никто, никто об этом не знал и не должен был знать!.. Около него шла женщина, которая была его женой, но которую он не считал теперь ни женою своею, ни близким человеком, потому что он её не любил, а любил ту, другую…
И он никому не мог этого открыть, никому не мог сказать ни одного слова. Условные приличия общества связали его и ее, и оба были беспомощны; оба были тут, друг подле друга, и не могли перекинуться словом. Следовало быть осторожными… Люди уже догадывались и следили за ними.
Целую неделю они не виделись, и ему казалось, что прошло ужасно много времени, что она, может быть, стала его забывать.
Но нет, он тотчас отбросил эту мысль: не могло, не могло этого быть… Он смотрел, через головы других, на её милую для него головку в черной шляпке с длинным крепом и думал, что вот, сейчас, если бы это нужно было, он отдал бы свою жизнь за эту головку, за милую улыбку её, за одно ласковое слово.
А рука нелюбимой женщины тяжело и неловко опиралась на его руку. Ужасной казалась ему эта картина! Медленно движущаяся колесница, гроб, венки, люди в черном равнодушные к чужому горю, злые на дурную погоду, и этот снег, снег! О, если бы можно было подойти к ней, одним движением выделить ее из кучки этих людей и увезти, умчать туда, где нет ни горя, ни слез, ни мрака, ни снега, а всё живет, цветет, всё счастливо и смеется! Туда, где лунные ночи благоухают померанцем, теплое море лениво плещет волною, и темные кипарисы на страже стоят у влюбленных!
Качаясь, тихо двигалась колесница, и медленно шли за нею люди. Он смотрел на креп её шляпки и вспоминал, сколько тоскливых, безрадостных дней и бессонных ночей провел он, не видя её. Но вот судьба столкнула их так близко, так близко друг к другу, так много ему нужно сказать ей, так крепко пожать её руку, взглянуть в её чудные очи, - и ничего нельзя!
За ними следят - и те, кому нужно как будто, и те, кому это вовсе не нужно, а только потому, что они злы. Все люди злы, злы без причины! И это ужасно!.. Даже этот неизвестный ему господин в цилиндре, которого он никогда не видел у них и который пришел по газетной публикации, вспомнив, что когда-то был с ними знаком, - и тот смотрит на него, как бы говоря: "посмотрим, каковы-то будут твои поступки!"
А эти безличные старушки, такие добрые, так сильно сочувствующие чужому горю, беспрестанно проливающие слезы, - разве они не смотрят на него злыми глазами из-под своих черных капоров, делающих их похожими на ворон?
А жена? О, та предчувствует сильнее всех! Как она крепко оперлась на его руку и кольцом сцепила обе свои руки как близко придвинула свое плечо к его плечу! Как будто боится, что он сейчас вот уйдет от неё. Он слышит её тяжелое, прерывистое дыхание… Нет, это не то, не то! Та дышит легко и свободно, прикосновение её руки, её походка, - всё, всё полно для него глубокого значения, полно смысла, счастья, жизни!..
Вот её след на снегу, её маленький, узенький след! радуясь, что он увидел его сохранившимся, не затоптанным чужими ногами, он вступил в него, и ему показалось, что между ним и ею вдруг возникла таинственная цепь сообщения, что всё то, что в данную минуту наполняло её существо, должно передаться ему, и что первое, что она должна была узнать, это - то, что он ступает в её следы.
"И если она обернется, - сказал он себе, - то это будет означать, что она знает!"
Ему вспомнилось старинное поверье, что, ступая в следы человека, можно узнать его мысли и чувства.
Она обернулась, она увидела его.
- Я здесь, я здесь! - хотел он ей крикнуть, но кричала только его душа, - я здесь, подле тебя, следую за каждым твоим шагом, я стараюсь попасть в твой след, потому что и это для меня уже счастье! Да, это для меня счастье! Я вижу, я ощущаю тебя, я… почти разговариваю с тобою! Что говорить мне твой след? Ведь это тот самый след, который отпечатлелся в то осеннее утро, в парке, на дорожке когда я тебя ждал. Ты помнишь это утро, конечно; о, конечно, ты помнишь его! Ты помнишь мои безумные речи, мои слезы, мольбы… и то, что ты отвечала мне? Ведь там, в этой аллее под хмурым покровом осеннего неба, под капли дождя, между нами был заключен союз - на жизнь и на смерть! Ты не забыла его? Да, конечно! Вот сейчас ты отвечаешь мне! Скучно этой маленькой ножке идти по снегу, далеко, до устали идти? Но она знает, что настанет пора, и любящая рука охватит эту ножку, согреет ее, приголубить… Настанет, настанет пора!.. Не крадучись от людей будем следовать мы один за другим, а смело, свободно, никого не боясь, не остерегаясь, рука об руку пойдем по новой дороге к свободе и счастью!..
Качаясь, тихо подвигалась колесница… Снег всё шел и шел. И люди шли. И по мере того, как подвигался вперед человек с героическими мыслями, эти мысли его изменялись, и то, что казалось ему раньше высоким, тускнело и принимало такой скучный, обыденный вид!..
И на мокром снегу одни следы залеживались другими; их пересекали полосы от колес извозчичьих дрожек; они таяли, превращались в грязь и уничтожались.
Цветок
Пришла весна. Снег растаял на могиле ребенка, солнцем пригрело ее, и на пригреве показалась молодая травка, зеленая красивая. А между нею, неизвестно как и когда, вырос цветочек, совсем скромный полевой цветочек с желтенькими лепестками. Прямо и стойко, не боясь ветра, стоял он на своем стройном, тонком стебельке и, в полном сознании счастья бытия, смотрел вокруг. Тут было много цветов - и таких, как он, и лучше, красивее. Но великий мир для всех одинаково был широко раскрыт. Для всех всходило солнце и осушало ночную росу, для всех был благодатный дождь, и тихая, теплая ночь сходила на землю.
С восторженным удивлением смотрел цветок вокруг, смотрел и припоминал что-то смутное и тяжелое, что было с ним когда-то… Ведь он вырос из сердца ребенка, что зарыт в этой могиле!.. Да, да, он его сердце!..
Как он страдал и бился в прежней своей оболочке! Какой это был ужас! Ребенок бегал, резвился, потом заболел; его свезли в больницу. Он страдал, видя вокруг чужие лица, он день и ночь плакал, просился домой, потом в страшном жару, потеряв сознание, он бредил, метался в своей кроватке, просовывая ручонки между шнурами решетки, он звал маму, и когда всё было кончено, когда чуть-чуть билось сердце, он всё продолжал звать маму… И там, где он лежал, были каменные белые стены, высокие потолки, чуждые лица, - там всё было так чуждо и страшно…
Да, это было когда-то! Кажется, что это было давно, очень давно!.. Теперь он не помнить, не знает мамы; в той новой оболочке, в которую он заключен, ему чуждо и непонятно прошлое. Да, что-то как будто было; но, может быть, это был сон, тяжелый сон - не более?
И, может быть, вся наша жизнь со всею обыденной пошлостью, со всеми стремлениями, удачами и неудачами, есть один тяжелый сон? И любовь, и вражда, и даже самое счастье наше земное, - всё это, может быть, один сон?
Лен
Ночь уходила, уводя с собою свои темные призраки. Рассвет догонял ее, как бы желая хоть раз взглянуть в её загадочное, вечно закрытое лицо и не догнал: ночь ушла в глубину дремучего, векового леса и спряталась под корни поверженного бурей дерева.
И когда ушла ночь все встрепенулось, все ожило к новой жизни. Навстречу поднимавшимся с моря лучам солнца вспорхнули из своих гнезд птицы и, взмывая к тихому, безоблачному небу, запели утренние молитвы. И темная, сумрачная ель стала на свою суровую молитву и, трепеща зубчатыми листьями, в вечном паническом страхе, молилась молодая осинка, молился скромный лесной ландыш, распространяя вокруг целомудренное благоухание.
Все, все молилось в природе, даже большие, серые камни, молчаливо сидевшие по сторонам изрезанной колеями трудовой дороги. А солнце, в своем дивном, золотом уборе, поднималось все выше и выше, горячей ласкою осушая бриллиантовые капли росы, - эти слезы греховной земли, - и когда, наконец, поднялось на локоть от сверкавшей, подобно серебру, гладкой поверхности моря, то брызнуло искрами света на широкую полосу льна.
Волшебный был этот лен! Головки его были кудрявые, белокурые головки детей; - его голубые цветочки - их веселые, наивные глазки, его стебли - их слабые, тонкие тельца. Сплошною стеною стоял этот чудный, живой лен и десятки миллионов маленьких детских уст в один тихий голос, шептали утреннюю молитву Творцу.
Узкая дорожка со взгорья вилась между льном. Тихий ветерок пронесся по этой дорожке и шепнул что- то льну, отчего все головки затрепетали и склонились.
- Идет, идет! пробежал шопот по всей полосе.
- Идет! сказала красивая, голубая бабочка и, трепеща крылышками, полетела навстречу.
- Идет! прожужжал пролетавший мимо жук.
Лежавшая на тропинке, недвижно, гадюка подняла голову, помотала ею по сторонам и уползла в канаву, под куст.
Идет, идет! зачирикали птицы и все голоса природы слились в один торжественный, славословящий хор…
Он показался на взгорье, как тень, как легкий, светлый призрак. В бедном, волочившемся краем по земле, хитоне, босой, с открытою головою, Он тихо, задумчиво, спускался с пригорка. Светлые глаза Его смотрели на далекое море и лучи солнца клали яркие облики на Его исхудалое лицо…
Вот Он остановился среди льна и кроткая улыбка озарила Его лик. Детские головки, в умилении и страхе, трепетно склонились перед Ним.
Настала глубокая тишина. Вся природа замерла в ожидании. Даже ветер притаил дыхание.
Он поднял руку и благословил по обе стороны все это большое поле льна. И когда Он благословил, детские головки поднялись и неземною радостью повеяло отовсюду.
"Живите, растите и учитесь заветам Моим! Все вы братья одной земли, любите друг друга, как Я вас всех возлюбил!" И он пошел дальше, на скитанья, страданья, на крестную смерть!..
Месса покойников
Церковные часы швейцарской деревушки Фицнау, расположенной на берегу озера Четырёх кантонов, начали бить полночь. Эти удары были размеренны, хриплы и наводили тоску на всех обитателей не одной этой деревушки, но и двух соседних. Впрочем слышали двенадцать ночных ударов только те, кто страдал бессонницей, а таких, можем быть, на весь горный округ было два, три человека, - остальные все крепко спали. Не спали сторожа, но эти люди уже привыкли к звукам издававшимся старыми, заржавевшими часами, и считали только количество ударов, чтобы дойти до края деревни и ударить, в свою очередь, несколько раз в чугунную доску.
Так поступил и сторож Фицнау, - старый Фридолин. У него было обыкновение отсчитывать на доске такое же количество ударов, сколько сделали часы. Ударив в последний двенадцатый раз палкой по доске, Фридолин натянул край шарфа на свой объемистый лоб, облокотился на плетень и вспомнил, что сегодня день поминовения всех умерших.
Он перекрестился и пробормотал, одно за другим, имена своих отца, матери, двух братьев, сестры, жены и четверых, умерших младенчестве, детей.
И задремал, повернувшись спиною к церкви и не видя того, что происходило в ней.
При последнем ударе часов, вся церковь осветилась каким-то слабым фосфорическим светом, а из окружавшего церковь небольшого кладбища к раскрытым настежь церковным дверям потянулись ряды болотных огоньков, освещавших фигуры медленно направлявшихся в церковь покойников. Впереди, предводительствуемые давным-давно умершим школьным учителем Киприаном Шрупп, в чинном порядке, по два в ряд, шли дети в тех белых одеждах, в которых они были похоронены. За ними подвигались их матери и отцы, без различия положений, богатые и бедные вместе, а шествие замыкал горбун Ионас, у которого, кроме того, одна нога была короче другой, и он, при жизни, никогда не мог поспевать за другими.
И когда они вошли в церковь, тяжелая дубовая дверь, без шума, сама собою затворилась за ними. Церковь была переполнена покойниками. Они сидели на скамьях с раскрытыми старыми молитвенниками, на которых углы страниц изветшали так, что уже нельзя было различить буквы, они молились перед решеткой алтаря и в главном, и в боковых проходах и даже у двери, где стояла каменная урна с освященной водой и куда, при входе, каждый опускал высохшую кисть правой руки и крестным знамением осенял свой череп, грудную доску и ключицы.
Из сакристии вышел покойник - священник с мальчиком, в белой кружевной накидке и, поднявшись на верхнюю ступеньку алтаря, тихо, но так, что всем... <В оригинале отсутствует часть текста. - Прим. авт. fb2>
Там, далеко пред алтарем, в синеватой: дымке ладана, чуть вырисовывался сгорбленный силуэт старичка - священника и в тишине перерывов, когда не играл орган, слышался металлический звон цепочки от кадила. Обернувшись лицом к своей пастве, священник поднял над головой чашу, мальчик прислужник зазвонил, и все находившиеся в церкви опустились на колени. Церковь казалось пустою, освещённую фосфорическим светом странных огоньков, бросавших свое бледное отражение на коллекции висевших по стенам амулетов в виде рук, ног, сердца и даже маленьких человеческих изображений.
Священник удалился. Звуки органа затихли и пение прекратилось.
Месса кончилась. В том же порядке, как вошли, покойники начали выходить из церкви; дети с их учителем впереди, - взрослые сзади, а позади всех хромоногий горбун Ионас. Процессия вышла в ограду кладбища и вся до последнего человека, которым был Ионас, - исчезла в густой пелене тумана.