Мобиль задрал нос – Панарин послал его к горам по параболе, чтобы, пока не затухло свечение, увидеть сверху его центр, то есть место падения болида – наблюдатель на равнине сплошь и рядом ошибается в определении расстояния, ему может показаться, что метеорит упал в двух шагах, тогда как до него, быть может, шагать полдня. Панарин достал из кармана браслет.
– Я – Сарыч, – машинально он назвал свой летный позывной. – Я – Сарыч. Наблюдали падение болида, идем к месту падения. Слушай, Карл, пусть заглянут к Банишевской, там камера на столе...
– Я – Главная диспетчерская, вас понял. Планетологи вылетают немедленно. Насчет камеры скажу.
Мобиль пикировал. Панарин покосился на Марину – ее азартное лицо в свете гаснущих сполохов стало юным и чистым, волосы разметал тугой ветер – лицо юной ведьмы, уже узнавшей грех, но не сделавшей его самоцелью. Наверное, такой она была лет десять назад, когда еще не успела за что-то крупно обидеться на жизнь и надеть маску киплинговской кошки...
Внизу были горы. Свечение погасло, только кое-где на скалах мерцали лоскутья, словно клочья светящейся пленки, но вот погасли и они. Мобиль повис над ущельем – ничего больше не оставалось делать, не было ни осветительных бомб, ни инфракрасных детекторов, абсолютно ничего. Панарин давно не вспоминал о работе в Дальней разведке, но случившееся поневоле заставило вспомнить о ней с грустью – пусть там редко можно было надеяться на сенсационные открытия, работа нудноватая и размеренная – скрупулезно изучать планеты, составлять различные карты; пусть их с долей насмешки и именовали архивариусами новейшей формации, но все же была отдача, практические результаты, и никто не косился, не называл за глаза бездельником и кочегаром при перпетуум-мобиле...
– Почему висим? – спросила Марина.
– Потому что ничего сделать не можем. Кратер мы не увидим, слишком мало шансов – пока будем кружить, прилетят планетологи.
– Ну тогда поцелуй меня. И я буду первой женщиной, которую целовали над свежевыпавшим болидом.
Несильный ветерок трепал им волосы.
"Еще один полустанок, – подумал Панарин, – еще один золотой ящичек Маргариты Наваррской, еще один скальп, и не из заурядных – командор Проекта с экзотической планеты на краю Ойкумены. Должен ли сам скальп гордиться тем, что он превосходит в чем-то своих соседей?"
Спустя короткое время с юга надвинулись десятки красных и зеленых бортовых огней, прибыла добрая четверть обитателей поселка – планетологов здесь насчитывалось не более полусотни, но очень многим, не имеющим отношения к планетологии, пришлась по душе идея лететь на поиски болида – это было новое и интересное развлечение. За все существование поселка это был первый случай падения на Эвридику крупного метеорита. Да и планетологов орда добровольных помощников могла только обрадовать – Панарин все же лишь приблизительно мог определить место падения болида, предстояли поиски в обширном районе.
"И наконец, – подумал Панарин, – охота за болидом была более приятным занятием, нежели бойня этого дня, и предоставляла возможность поскорее забыть, заслонить эту бойню новыми впечатлениями..."
С мобилем Панарин виртуозно сблизился, повис борт в борт мобиль Кузьменко, тоже с откинутым верхом, и Кузьменко протянул Марине камеру. Марина сдержанно поблагодарила. Панарин заглянул в кабину к соседу – кабина была заполнена теми же непонятными приборами, и они работали, горели зеленые и оранжевые лампочки, мерцали цифры сочного цвета молодой травы, пульсировали в окошечках синие кривые, внезапно превращавшиеся в переплетение линий, напоминающие то ли дельту Волги, то ли схему кровеносной системы осьминога. Когда-то в третьем классе Панарин со Снергом забавлялись с осциллографом, измывались над прибором и сожгли-таки его. Синие линии Кузьменко немногим отличались от школьных забав двадцатилетней давности.
– И ты сюда? – спросил Панарин. – Принял телепатему андромедян?
– Ага, – сказал Кузьменко. – Ее самую. А это вы, значит, были первыми и единственными свидетелями?
– Мы, – сказала Марина сухо. – А вы что-нибудь имеете против?
Почему-то она невзлюбила Кузьменко – не у нее одной Панарин наблюдал глухое недоброжелательство, тщательно скрываемую, а то и явную неприязнь к сотрудникам Института нерешенных проблем, к парапсихологам. Как правило, этим страдали люди, опасавшиеся, что станет понятно – они представляют собой несколько не то, чем кажутся. Опасения были безосновательными – чтение мыслей было пока столь же достижимо, как и Туманность Андромеды, – но как раз безосновательные опасения и рождают самые стойкие страхи...
– Ничего я не имею против, – сказал Кузьменко. – С чего вы взяли, Марочка?
– Марочки когда-то клеили на конверты, – отрезала Марина.
– Да? А по-моему, прекрасное имя – Мара, Марочка...
Он не отвечал на колкость колкостью – просто шутил, как шутят с капризным ребенком, стоял и с улыбкой смотрел на них, сильный, уверенный в себе. Никак ему не полагалось быть таким – он служил делу, по сравнению с которым невзгоды Проекта "Икар" казались каплей в море. Панарин думал сначала, что веселость и уверенность в себе показные, Кузьменко просто недалекий человек, или, наконец, слепо и фанатично верит в счастливый случай, но постепенно подобные гипотезы таяли одна за другой, и оставалось считать, что Кузьменко, как и Панарин, просто-напросто убежден, что мир должен быть познан и все препятствия должны быть преодолены...
Марина протянула руку к пульту, и мобиль резко отплыл в сторону.
– Ну почему ты с ним так? – спросил Панарин. – Ведь как кошка с собакой, право...
– Не люблю их, – сказала Марина. – Всегда такое впечатление, словно зашли в твое отсутствие в твою комнату и роются в сокровенных бумагах...
– А что в наше время стоит скрывать? – невинно спросил Панарин. – Открыты наши души...
– Хочешь поссориться?
– Не хочу.
– Шарлатаны, – сказала Марина. – Алхимики-астрологи двадцать второго века. Пользуются, что мы стали добренькие и позволяем бездельникам валять дурака. Выдумали бог знает что и вытворяют черт знает что...
– Нелогично, Мариночка. Не вяжется одно с другим.
– Почему?
– Если они шарлатаны, нет смысла бояться, что они прочитают твои сокровенные бумаги. А если смогут прочитать – какие же они бездельники, алхимики и астрологи? Хотел бы я уметь читать мысли...
– Ну, и что бы ты обо мне узнал? О тех, кто был до тебя? И что бы это тебе дало?
– Я не о тебе. Так, обобщаю.
Стало светло, как в ясный полдень, они зажмурились от неожиданности, из глаз выступили слезы, и привыкнуть к свету удалось не сразу. Высоко над скалами повисли три "Гелиоса", памятные Панарину по Дальней разведке – мощные светящиеся бомбы, рассчитанные на три часа горения, и на сотне квадратных километров наступил рукотворный день, разве что свет был белее и резче солнечного и четче обрисовывал тени, но так было даже лучше – будет более заметен свежий кратер.
Видимо, перед отлетом кто-то из планетологов успел провести детальный инструктаж – мобили, повисшие пестрым колышущимся ковром, вдруг разбились на стайки и целеустремленно разлетелись в стороны, ныряя в пропасти и ущелья, методично осматривая склоны гор. Это был хорошо организованный за короткое время поиск, не уступающий, признал Панарин, иным операциям Дальней разведки.
Его работа свелась к роли извозчика, выполняющего приказы Марины. Она снимала суетившиеся мобили, горы, заставила подняться чуть ли не к самым "Гелиосам" и засняла оттуда всю панораму поисков. Наконец решила, что сделала все.
– Сделай волевое лицо, – сказала она. – И с надеждой ищи глазами кратер. Запечатлею и тебя для истории как участника поиска.
– Поиск... – сказал Панарин. – Смотри, первый азарт прошел...
Возбуждение действительно схлынуло – мобили замедлили скорость, не так суетливо рыскали из стороны в сторону. Совсем близко прошла "семерка" – машина Крылова. Их мобиль повис в тени скалы – все-таки ночь на дворе, заявила Марина, да и стоит ли так уж суетиться?
– Собственно говоря, из-за чего такой переполох? – сказала она. – Грохнулась еще одна здоровенная глыба...
– Конечно, андромедянский корабль был бы предпочтительнее, – сказал Панарин устало.
– А что? Отличный получился бы фильм. Жаль, что здешние астроархеологи не оправдали надежд своего племени... Хотелось бы наткнуться на что-нибудь таинственное в пику твоему Снергу. Выдать тебе маленький секрет полишинеля Глобовидения?
– Ну, выдай.
– Мы с твоим Снергом в свое время долго сражались за бразды правления над "Т – значит тайна". Выиграл он – у него было больше фильмов соответствующего профиля, больше стажа, больше опыта, и он меня обошел. А жаль. Вы, мужчины, меньше подходите для того, чтобы разгадывать тайны. У нас это получается лучше, потому что каждая женщина сама – тайна.
– Ого, аксиомы у тебя...
– Да, – сказала Марина. – Я такая. Как говаривали наши предки – крученая девка. Хочешь что-нибудь опровергнуть? Я же чувствую, тебя так и тянет что-нибудь во мне опровергнуть...
Панарин промолчал – невозможно лечить, не имея рецептов... Он примерно знал и мог объяснить себе уязвимые точки Марининой философии, и то наносное, что присутствовало в ее характере, то, от чего лучше бы решительно отказаться. Но как ей это сделать, он не взялся бы подсказывать, и что предложить взамен, тоже не знал. Так что пока разумнее было молчать, не размениваясь на бесцельные пустопорожние обличения. Что он и делал в критические моменты возникавших споров.
– Даже странно иногда, что ты звездолетчик. Тебе бы поэтом быть. Романтиком. Века этак восемнадцатого.
– Почему? – спросил Панарин.
– Потому что ты, как и они, обожествляешь любовь. То ли ждешь от нее, как от Дельфийского оракула, ответа на все без исключения вопросы бытия, то ли она для тебя – средство достижения высшей степени самосовершенствования, к которому стремились буддисты. А ее нет, любви. Вернее, она есть, но настолько непохожа на все, что ты о ней мысленно нагородил... И какая же глупость именовать тебя командором – ничего в тебе нет от той статуи, погубившей Дон Жуана.
– Это плохо?
– Да нет, с чего ты взял? Тебе просто не идет. Я понимаю: командор – официальное наименование твоей должности... И все равно не идет. Скорее уж, молодой Вертер. Генрих фон Клейст – был такой поэт, он застрелился, убив перед этим последнюю подругу, по ее согласию, – случайную, правда, какую-то... Тим, а ты мог бы так – сначала меня, а потом себя? – спросила она с любопытством.
– Тебя бы высечь... – сказал Панарин.
– Интересное предложение. Только ничего бы это не дало.
– Что и печально, – сказал Панарин.
– Смотри, неужели нашли?
Мобили, как уносимые ветром листья, сбивались в табунки и улетали в одном направлении. Панарин коснулся клавиш, Марина торопливо вставила в камеру новый видеодиск.
Летели недолго, по узкому ущелью, над мелкой бурливой речушкой, и попали в неширокую каменистую долину, со всех сторон замкнутую гранеными скалами. Мобили, и опустившиеся на каменистую землю, и парящие в воздухе, сгрудились, словно не в состоянии преодолеть невидимую преграду. Подлетали новые, садились, люди выскакивали, медленно подходили к той же невидимой черте, толпились, возбужденно жестикулируя.
А впереди, там, куда они смотрели, стоял самый настоящий рыцарский замок со старинной гравюры или из туристского путеводителя. Очертания и пропорции стен и башен несколько отличались от земных, но в том, что это был именно созданный руками человека замок, а не игра природы, причудливо выветрившей скалы, сомневаться не приходилось.
И стало очень тихо.
Глава 11
Человек под иконой
Недавно прошел дождь, асфальт был тускло-зеркальным, река была темнее, чем обычно, и в воздухе стоял неповторимый свежий запах влажного минусинского песка. Они медленно шли по старинному мосту, справа клонились к воде серые морщинистые тополя, и на левом берегу были тополя, а у овальных бетонных быков было мелко, и на дне виднелись россыпи светлых камешков, а впереди зеленела над крышами колокольня Успенского собора – строго говоря, обыкновенной церкви, возведенной в 1812 году в честь победы над Бонапартием, о которой здесь узнали только через полгода. Потом показалась и сама церковь, она неожиданно возникала перед глазами, стоило обогнуть белый дом, тоже старинной постройки – Старый город оставался нетронутым.
Перед церковью беззаботно расхаживали пухлые голуби – пугать их было некому – машины здесь не ездили вторую сотню лет, – вспархивали, садились, расхаживали, гуркоча, и были похожи на участников научного симпозиума в перерыве между заседаниями. "Или на попов, озабоченных поисками материального Господа", – подумал Снерг.
– "Но вот настал двенадцатый, победа горяча, и пулею погашена венчальная свеча..." – продекламировала Алена, глядя на распахнутые двери церкви, зеленые, железные, украшенные выпуклыми крестами. – Раньше все было не в пример уютнее – где-то существовала сила, которая избавляла от всех сложностей, подсказывала образ мыслей и действий... Зайдем?
– Ты же Мефистофель, тебе нельзя.
– Да, действительно... Поцелуй меня.
– Здесь?
– А я хочу, чтобы здесь.
Снерг притянул ее к себе, тонкий эластик ее плаща скользнул под пальцами. У их ног бормотали что-то одобрительное голуби, из распахнутого окна доносились гитарные переборы и голос Шеронина:
– Остановись и оглянись в уютном зале,
мои надежды раствори холодными глазами.
Вначале было слово, и после было слово,
на серых ветках тополей – клочки былого.Кто улыбался: "Как смешно!", кто хмурился:
"Печально..."
Тебя я в прошлое мое привез случайно...
Запись была старая, а песня совсем не подходила к случаю, и Снерга пронзило жгучее предчувствие чего-то неизвестного, словно зыбкий отголосок крика, раздавшегося так далеко, что не понять, был он или нет. Он взял Алену за плечи, легонько отстранил, заглянул в глаза – широко раскрытые, тревожные. "Хорошо это или нет, что она чувствует меня насквозь?" – спросил он себя в который раз, и, как всегда, не нашел ответа.
– Что, Стах? – почти шепотом спросила Алена.
– Бог его знает...
– Я за тебя бояться начинаю, – сказала Алена. – Вечно с тобой что-то происходит. То его разыскивают в Гималаях...
– Это же было черт знает когда, и нас друг у друга не было.
– Тем более, так еще хуже. То он, понимаете ли, начинает видеть во сне прошлое. Что с тобой завтра случится?
– А завтра меня похитят андромедяне, – сказал Снерг. – Потому что окажется – программа "Т – значит тайна" ненароком встала поперек дороги их планам захвата Юпитера. В лучших традициях стерео.
– Дошутишься... – Алена взяла его за руку, и они пошли к площади.
– Ты пойдешь со мной туда?
– Не хочу я к твоим попам, – сказала Алена. – Полечу в Красноярск. Надеюсь, придешь на космодром проводитъ? Смотри, заморочат тебя попы, окрестят и в монахи постригут.
– Ну, для монаха я недостаточно грешен.
– И то верно... До космодрома, Стах.
Она шла через площадь, мимо Мартьяновского музея, чуточку похожего на рыцарский замок. Снерг смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом. Иглистая льдинка в сердце не таяла.
Нужное ему здание он отыскал сразу – оказывается, он тысячу раз проходил мимо него, но никогда не задумывался, что это за старинный дом отступил от соседей в сад, заслонился деревьями. Едва он открыл ажурную железную калитку, с крыльца спустился и двинулся ему навстречу по выложенной кирпичом дорожке человек в рясе и белом клобуке, с золотым наперсным крестом. Снерг мельком подумал, что только в двадцать первом, прошлом веке золотой крест смог позволить себе каждый, даже самый заштатный попик.
Снерг узнал Драгомирова. Они встретились на середине дорожки и пожали друг другу руки.
– Душевно рад, – сказал Драгомиров. – Алена Викторовна не смогла приехать, как я вижу?
– Увы, ей наши игры неинтересны, – сказал Снерг. – Простите, что я употребляю такой термин...
– Охотно. Я от всей души надеюсь, уважаемый Станислав Сергеевич, что после окончания вашего визита вы перестанете употреблять этот термин даже шутки ради...
– Многообещающее начало, признаться... – сказал Снерг.
– Прошу в дом.
Внутри он не увидел ничего интригующего и необычного, что бросилось бы в глаза и сразу заявило бы о своей принадлежности к другому миру. Холл, куда его провел Драгомиров, был самым обычным – современная мебель, приятные для глаза обои "хамелеон" и ни одной иконы.
– Прошу, – показал Драгомиров на кресло, вежливо подождал, пока сядет Снерг, и уселся сам, подобрав рясу, как женщина из фильма о викторианской эпохе платье, посмотрел ласково-внимательным, несомненно "профессиональным" взглядом:
– Вам кажется, Станислав Сергеевич, что в этой комнате я выгляжу инородным телом?
– Признаться, да, – сказал Снерг.
Пожилой человек в рясе внес серебряный поднос, расставил кофейник, чашки, тарелочки, поклонился и бесшумно исчез.
– Это один из парадоксов церкви, если хотите, – сказал Драгомиров. – Облачения и интерьеры храмов остаются изначальными, но обстановка помещений подсобного, если можно так выразиться, характера не может не меняться. В свое время раздавались, не скрою, голоса, требовавшие ввести и более соответствующие веку облачения, но на Вселенском соборе сия идея одобрения не получила. И у церкви во все времена были свои "радикальные элементы"... Но вы вряд ли должным образом осведомлены о наших внутренних проблемах?
– Увы, – сказал Снерг. – Вовсе не осведомлен. Я в трудном положении, уважаемый Дмитрий Никитич...
– Вы же знаете, какие ваши вопросы могут показаться нескромными или нетактичными?
– Да, – сказал Снерг.
– Что ж, это говорит о вашей деликатности. Я не думаю, что какие-либо вопросы могут заслужить наименование нескромных или нетактичных. В условиях, когда встречаются представители двух практически не пересекающихся миров, не избежать столкновения двух разных мироощущений. Смело задавайте любые вопросы. Мне думается, что наш разговор имеет что-то общее с контактом между двумя цивилизациями, о котором вы столько говорите и пишете. Вам не кажется?
– Пожалуй, – сказал Снерг. – Итак... По сути, мы построили то общество, за которое ратовал Христос – не веря в Христа. Вы пытались создать такое общество, веря в Бога, мы его создали не веря. Тысячу раз простите, но зачем теперь вы в таком случае? Не превратились ли вы просто в ученых, проводящих обычный эксперимент? Я искренне хочу понять.
– В этом-то все и дело, – сказал Драгомиров. – Наша задача – заставить вас поверить в то, что вы, не веря, тем не менее строили ваше общество по предначертанному Господом плану. А для этого нужно доказать существование Господа.
– Ловко... – сказал Снерг.
– Скорее, логично. Цель нашего эксперимента как раз и позволяет не считать нас обыкновенными учеными и не ставить нас на одну доску с вашими – понятно, я не хочу таким высказыванием принизить значение ваших исследований.
– А по-моему, хотите.