Под моей опускающейся ногой что-то отвратительно хрустит, издав тонкий противный писк, и я чувствую, что наступаю не на ровную поверхность наста, присыпанного легким снежком, а на что-то мягкое, податливое…
На белку!
- Боже… - шепчет Марат, - Спаси хотя бы наши души…
Я боюсь открывать глаза. Не хочу видеть, как эти твари накинутся на меня. Не хочу смотреть в глаза смерти… А ведь еще минуту назад я гордо уверяла сама себя, что хочу встретить ее грудью!
Вот теперь я боюсь! Тогда, в гуще боя, расшвыривая в разные стороны десятки белок, кромсая их автоматными очередями, бояться было просто некогда. А сейчас страх пришел. Пришел, чтобы поселиться в моем сердце. Я не хочу умирать! И особенно не хочу умирать ТАК…
Белка хрипит под моей ногой. Вот сейчас… Сейчас вся эта туча накинется на нас… сейчас…
Ничего не происходит.
- Ира… - шепчет мне Марат, - Я не знаю, что происходит, но шагай-ка ты лучше дальше, пока это что-то не передумало и не начало происходить по-другому.
Честно признаться, смысл сказанного до меня не совсем доходит, как, видимо, и до самого Марата, голос которого дрожит от страха ничуть не меньше, чем мои руки, или ноги. Но я все же открываю глаза, поборов свой страх.
Картина не изменилась - кажется, несколько сотен белок окружают нас, не предпринимая никаких действий, а под моей ногой чуть подрагивает черный хвост раздавленной мной твари.
Я делаю еще шаг, надеясь, что белки расступятся передо мной. Заношу ногу над головой одной из них. Касаюсь подошвой ее черной шерсти. Белка шипит, но не яростно, а как-то жалобно и плаксиво, и ее шипение плавно переходит в тихий писк, похожий на детский плач. Остальные переводят взгляд с нее на меня, но не бросаются, не взмывают в воздух, целясь мне в лицо или шею. Не делают ничего! И белка, над которой занесен мой ботинок, сидит на снегу, опустив голову и закрыв глаза. Не нападает. Не убегает. Готовится к смерти, совсем как я несколько секунд назад.
- Господи, что происходит! - в отчаянии говорю я, затравленно оглядывая беличью свору. При звуках моего голоса белки вздрагивают, поднимают морды кверху, и снова прижимаются к насту в ожидании чего-то.
- Я так не могу!
Я убираю ногу, возвращаясь в свободный от белок круг. Я не могу раздавить это отродье!
Белка открывает сначала один глаз, потом второй, и я готова поклясться, что в них на долю секунды мелькает радость избавления. Или показалось? Тварь снова припадает к земле, словно готовясь броситься на меня, но так и замирает в этой позе.
- Уходите! - говорю я, отчего-то надеясь, что белки, готовые умереть под моими ногами, послушаются моего приказа. - Уходите отсюда! Прочь!
Белки удивленно вскидывают морды, поводят ушами, но не двигаются с места. Идти по трупам? Не в фигуральном смысле, а в прямом? Нет уж, увольте.
Я замечаю какое-то движение на стене, и перевожу взгляд туда. Благо, мы не достаточно далеко от завода, так что даже без углубления порога можно разглядеть несколько человеческих фигур поднявшихся на то место, что совсем недавно было смотровой площадкой. Теперь это уродливая выбоина в стене, не лишившаяся, правда, своих прежних функций.
Но это без углубления порога видны лишь неясные человеческие фигуры. Переходя в инфракрасный диапазон я отчетливо различаю и их лица. Толя, Сырецкий и… Эзук! Значит, оклемался уже? Вышел из обморока? Рядом с ними еще несколько старшин-десятников, но я даже не помню их имена…
- Ира, Марат, как вы там?! - разносится по Безмолвию усиленный мегафоном голос Сырецкого, от чего белки моментально оживают, приходя в движение всей своей массой.
- Идиот! - бормочет Марат. - Кому он орет?! Белкам? Мы его и так прекрасно услышали бы.
Пока я раздумываю, отматерить Сырецкого за то, что он нарушает столь ценимый проклятыми белками покой, или все же не рисковать орать благим матом в окружении этой черной массы, бесцеремонно оттолкнув Петра Михайловича к краю площадки подходит Эзук и простирает руки к небу.
- Отец мой! - говорит он, не обращая внимания ни на кого, - Помоги!
Честно признаться, втайне я надеюсь, что молитва Эзука возымеет силу. Что небеса разверзнутся, и мощный вихрь перенесет нас на стену завода, словно домик с Элли и Тотошкой. Или нет, лучше пусть разверзнется земля, и поглотит этих тварей без следа.
Разумеется, ничего не происходит. Даже белки, столь чувствительные к любому звуку, никак не реагируют на его слова.
- Отец мой! - кричит Эзук, видимо для пущей убедительности потрясая руками, - Отец мой, молю тебя! Помоги!
- А ведь он к Богу обращается… - словно сам себе говорит Марат.
- И что? Это испытание твоей веры? - решаю позубоскалить я, прекрасно зная, что Марат, в отличие даже от меня, и уж тем более Толи, так и не уверовал по-настоящему.
- Мне плевать на веру, Ира. А вот ему, по-моему, нет. Это испытание ЕГО веры, и, мне кажется, вся она теперь рассыплется в прах.
Пожалуй, это еще и испытание моей веры. Не в Бога - она несколько отличается от той, что проповедует архиепископ Димитрий, сам же себя и произведший в этот духовный сан. Моей веры в Эзука…
Он вырывает у Сырецкого мегафон, и что было мочи орет в него, оглашая Безмолвие рокочущим металлическим гласом, усиленным электроникой.
- Отец мой небесный! Помоги!
Марат смеется, как не парадоксален этот смех в том положении, в каком мы с ним оказались. Но я его вполне понимаю. Если Бог не слышит молитвы малыша, упрашивающего подарить ему на день рождения новую пожарную машину, нужно просто крикнуть погромче! С малышами это всегда срабатывает, хоть они и зачастую не понимают, что Господь видит и слышит все, а вот папа в соседней комнате вполне может оказаться немного глуховат.
Но Боже мой, как мне хочется, чтобы Бог услышал его…
И вдруг смех Марата обрывается - белки словно оживают вокруг нас. Поднимаются на задние лапы, распушивают свои длинные черные хвосты, что всегда было признаком злости этих животных. Их шипение и писк сливаются в монотонный шорох, заполняющий собой все - и Безмолвие, и наши головы…
- Нам конец. - бормочу я, в который раз за этот день думая про себя: "Спасибо, Эзук! Удружил".
Белки срываются с места. Стартуют, накрывая нас подобной цунами черной волной, скрывая он нас даже скудный свет Безмолвия. Мне становится трудно дышать - масса белок наваливается на меня, лишая воздуха. Я даже не думаю сопротивляться, всецело покорившись судьбе. Этот конец - логическое завершение сегодняшнего сумасшедшего дня. В этом есть даже некая ирония - спастись живой от ядерного взрыва, и пасть жертвой его творений, мутировавших белок… Жаль только, что я не успею попрощаться с Колей…
Я чувствую, как когти маленьких чудовищ разрывают одежду на моей спине, но… Они вовсе не пытаются добраться до моего тела! Они просто царапают меня, пробегая по мне! Эта мысль посещает мою голову, но никак не желает в ней укореняться. Я просто не могу поверить в то, что белки не набросились на меня, а всего лишь сбили с ног, уходя всей стаей прочь от завода!
Последняя белка проносится по мне, наградив еще несколькими бороздами на спине, и я, наконец, вновь могу вдохнуть пропитанный гарью воздух. Я жива!
Я поднимаюсь на ноги, видя, что рядом со мной лежит на снегу Марат, ошалело мотая головой. Вижу удаляющуюся в сторону леса, вглубь Безмолвия, громадную стаю белок, едва не довершившую начатое сегодня Мадьяром. И вижу, как прямо на меня громадными прыжками несется белка, видимо отставшая от своих сородичей… Тварь намеревается пробежать в нескольких шагах от меня…
Повинуясь внезапному импульсу я прыгаю на нее, прижимая к земле своим телом, и хватая обеими руками за шею и хвост. Удивительно, но она даже не пытается вырваться, или цапнуть меня, словно смирившись со своей судьбой.
Я вновь поднимаюсь на ноги, держа белку в вытянутой руке.
- Ну что, тварюшка, будем кусаться?
Черные глаза-бусинки внимательно наблюдают за мной. В них нет ярости, нет страха - только любопытство. Задолго до войны мне случалось кормить белок в лесу. Тогдашних белок, бывшими еще милыми рыжими зверушками, которые с опаской брали орехи с моих детских ладоней. И взгляд этой белки напомнил мне то время, когда по лесу можно было гулять, вдыхая запах свежей хвои, опасаясь разве что надоедливых комаров, а никак не беличьих стай и омерзительных аморфов… Ее глаза не были глазами дикого животного - она словно просила, чтобы ее пригрели, накормили и… приручили. Но только не возвращали назад в Черное Безмолвие, где она вновь будет вынуждена стать такой же, как и остальные ее сородичи.
- Значит, не будем. - отвечаю я сама себе и разжимаю руку, подставляя белке другую.
Она поводит головой, словно разминая сжатую мной шею, и присаживается на моей ладони, деловито обнюхивая ее. Совсем как до войны… Вот только эта белка будет потяжелее свои рыжих сородичей. Как никак, для охоты на волков или людей нужна более развитая, мощная мускулатура, нежели для беззаботной беготни по еловым веткам и кромсания шишек своими зубами.
- Пойдешь со мной? - спрашиваю я.
Естественно, белка не отвечает, да, собственно, это риторический вопрос.
- Ира, ты как? - спрашивает Марат, отряхиваясь от налипшего снега.
- Нормально. - отвечаю я, водя перед собой рукой и оглядывая замершую на моей ладони белку. Бедняга испуганно смотрит на Марата… Интересно, откуда такое доверие ко мне, если другого человека она жутко боится?
- Стряхни эту тварь. - говорит он. - Жаль, пристрелить нечем.
- Нечем, и не надо. - категорично отвечаю я, - Она будет жить со мной.
Марат даже не пытается спорить. Он принимает МОЮ белку, как свершившийся факт, лишь зло бормочет:
- Тогда ко мне ты и близко не подойдешь!
- Не больно-то и хотелось. - беззлобно отвечаю я, улыбаясь.
На полном ходу к нам несется "УАЗик", выхватывая светом фар окровавленные трупы на черном снегу, впереди него, отрываясь с каждой секундой, летят, едва касаясь ногами земли, Толя и Катя.
Только сейчас я понимаю, что все закончилось. Мадьяровцы отбиты, белки ушли, а за нами - избитыми, покусанными и исцарапанными до костей, спешит помощь, которая отвезет нас в жилой бункер завода, заботливо уложит в лазарет и напоит спиртом для дезактивации.
В моих глазах темнеет, и я чувствую, как Безмолвие плывет вокруг меня. Я падаю в чьи-то заботливо подставленные руки, и последнее, что я слышу перед тем, как окончательно потерять сознание - это злобное беличье шипение и отборный русский мат Марата.
Глава 6
Память возвращается с трудом. Голова не то, чтобы раскалывается - так, слегка потрескивает, словно дрова в камине…
Я открываю глаза, и тут же зажмуриваю их от яркого света, бьющего мне в глаза.
- Проснулась наша принцесса! - радостно восклицает кто-то рядом со мной, и я узнаю голос Сергея. Теперь уже события вчерашнего (сегодняшнего? позавчерашнего?) дня всплывают в у меня в голове полностью. Он же был ранен, и достаточно долго пролежал в Безмолвии без сознания, впитав в себя сотни тысяч радиоактивных частиц.
- Подъем, Ирочка. - это уже Толя… До чего приятно слышать, как тебя называют уменьшительно-ласкательным именем, когда тебе без одного года сорок….
- Отвалите от меня! - сонно бормочу я, прикрывая ладонями глаза, и пытаясь разомкнуть веки. Теперь свет уже не кажется мне таким уж ярким, но все по глазам режет. - Где я?
- В лазарете. - отвечает мне женский голос, в котором я узнаю Катю. - Ты как?
- Нормально. - я, наконец, ухитряюсь продрать глаза и оглядываю ребят с явным интересом и замешательством. Должно быть, вид у меня, как у неопохмеленного алкоголика, так как ухмыляющийся Сергей, перебинтованный словно мумия тещи фараона, тут же предлагает мне:
- Может расольчику?
- А ты разденься, может вырвет. - парирую я.
Взрыв хохота, больно отдающийся мне по ушам, становится наградой за отвешенную колкость.
- Я бы разделся, - отвечает он, - Да у меня тут все в первичной упаковке.
Воистину, как в упаковке! Перебинтован он по уши, зато выглядит счастливым, словно нашкодивший ребенок.
Вдруг что-то черное бросается на меня с потолка. Инстинкт, выработанный за пять лет существования в Безмолвии не подводит, и раньше, чем это что-то плюхается на кровать, я уже лежу на полу, готовая в случае малейшей опасности занять круговую оборону и перебить максимальное количество врагов раньше, чем они сумеют добраться до меня.
Новый взрыв хохота - смеется весь "бегуний лазарет", как окрестили заводчане эту комнату, в которой всегда отлеживались после своих многочисленных вылазок одни лишь бегуны - вряд ли на всем заводе нашелся бы кто-то, кто согласился бы полежать на больничной койке рядом с бегуном, восстанавливающимся после лучевой болезни… То есть, в тот момент, когда ему как никогда нужно свежее мясо…
И, в общем-то, верно смеются - какие уж тут враги, в окружении друзей? Не смотря на то, что уровень радиации значительно ниже предельно допустимого, а значит мой порог чувствительности лишь немногим выше, чем у обычного человека, я молниеносно оборачиваюсь к своей койке. На ней восседает моя новая знакомая, черная белка, и таращит на меня удивленные и испуганные глазенки.
- Тьфу, дура! - ругаюсь я, - Напугала меня, зараза.
- Точно, зараза! - соглашается Марат, демонстрируя забинтованный палец. - Когда там, перед воротами, ты, как заправская мадемуазеля грохнулась в обморок, я с дуру решил тебя подхватить, хотя сам готов был завалиться тут же. Так эта тварь так тяпнула меня за палец, что я тебя чуть не выронил на валяющиеся у меня под ногами чьи-то кишки.
- Фу! Марат! - возмущается Катя, сидящая рядом с Сергеем. - Избавь меня от подробностей!
- Да он только для тебя их и говорит, чистюля ты наша. - успокаивает ее Сергей, - Не обращай внимания, и наш грубиян очень быстро умолкнет.
Я присаживаюсь на кровать и протягиваю к белке руку, желая не то погладить, не то просто проверить, укусит она меня, или нет. Нет, не кусает! Она вздрагивает, когда я прикасаюсь к ее жесткой шерстке - видимо настолько непривычны для нее прикосновения человека, - но затем успокаивается и позволяет мне погладить ее и почесать за ушами.
- Ух ты! - восхищается Катя. - А на меня она только шипела!
- А как она сюда-то попала? - спрашиваю я одновременно у всех.
- Так ты ж не дослушала! - продолжает Марат. - Тяпнула она меня, значится, за палец, уселась к тебе не плечо, и шипит, скотина… Мол, не трогай ее и все тут. Словно боялась за тебя, что ли? Ну, мне то как-то побоку, какие нежные чувства вы друг к другу питаете, я ее шибанул кулаком так, что она метра три только по воздуху летела, да метра два еще по снегу юзом прошла, и все! Белка встала, отряхнулась, пошипела на меня для профилактики, и уселась в метре от нас. Тут подбежал Толян, хотел пристрелить эту зверюгу, но я вовремя его остановил.
- Ты? - удивляюсь я, - Ты спас жизнь этой зверушке?
- Ну да, я. А почему бы и нет? Ты, ведь, тогда сказал, что хочешь, чтобы она жила с тобой, а я вижу, как она тебя защищает. Укусила меня, прошла за нами в завод, хотя, я видел, дрожала, как осиновый лист. И все время была рядом с тобой, словно ты ее чем-то приворожила. Тебя на осмотр - она за тобой. Людей сторонится, меня, после того удара, вообще близко не подпускает, но идет следом за твоей каталкой, как привязанная. Словно собачка на поводке, честное слово! Ну и вот, тебя привезли сюда, к нам - Толян матерится, говорит, что нечего тут делать этой хищнице, что она нам всем горло перегрызет, как только мы уснем, а я ему - нет, она Ирку охранять будет!
- Ну да. - вмешивается в наш разговор Толя, - Прямо так он и сказал. Верь ему, конечно! Говорит, "Толя, не трогай эту гадину! Я ее сам придушить хочу за то, что она мне там, в Безмолвии, чуть яйца не отхватила!" Ой? Катенька, прости, пожалуйста!
Любопытно, почему он не извиняется передо мной? Я что, не леди? Ну ладно, какая из меня леди… но ведь все же женщина? Вроде как да. Да и из Катерины леди выйдет препаршивенькая. Так почему же она при каждом мате надувает губки, которые, в отличие от моих, так, наверное, ни разу и не были разбиты в кровь, в то время, как я стала для этих мужиков фактически "своим парнем"? Слава Богу, хоть отливать при мне они пока что стесняются! Разве что Сергей в моем присутствии ведет себя мало-мальски прилично… Ну оно и логично - не могу же я и для него быть "своим парнем"? - со "своими парнями" не спят.
А еще мне интересно, почему я, в отличие от Кати, отношусь ко всему этому вполне нормально? Почему я при случае могу приложить того же Толю крепким словцом, а при надобности - еще и добавить между глаз? Такова "се ля ви", как говорят у них…
- Да пошел ты! - беззлобно отмахивается от Толи Марат. - В общем, вот! Когда тебя привезли сюда, в палату, я уговорил Сашку пустить сюда и белку. Она тут же взгромоздилась на лампу над тобой, и прикорнула там.
- И сколько я уже здесь? - спрашиваю я.
- Кать? Ты тут единственная, кто все это время бодрствовал. Сколько мы здесь?
- Почти одиннадцать часов. - отвечает Катя, сверившись со своими наручными часами.
Окончательно открыв глаза, из которых начисто улетучился белый туман сна, который правильнее было бы назвать глухой отключкой, я оглядываю палату. Пять кроватей - в аккурат для пяти бегунов. И вот они все - все оказались в лазарете после побоища, учиненного Мадьяром.
Я - поцарапанная, побитая, вся в синяках и уже, можно сказать, отошедшая от сражения. Диагноз, доктор? Легко отделалась.
Толя. Примерно в том же состоянии, что и я. Тугая повязка на предплечье - должно быть, пулевое ранение. Даже не бледен - тоже все в порядке. Диагноз, доктор? Жить будет.
Марат. Сидит ко мне лицом, поэтому я не вижу его спины, которая, как я помню, здорово искромсана белками. Наверное по этому он одел рубаху - не хочет демонстрировать нам свои бинты. А вот такое лицо не спрячешь… Повязка с трудом держится на лейкопластыре - белки здорово располосовали ему физиогномию. Буквально чуть не сняли кожу живьем. Такой шрам не исчезнет никогда… Но жить тоже будет - вон с каким аппетитом уплетает сырое мясо, закусывая его синтетическим хлебом. Восстанавливает силы…
Катя. А что ей будет? Катя - она и в Африке Катя. Белок она видела только издали - разве что мою, видимо, пыталась покормить с руки, за что наверняка и получила. Правильно, не фиг трогать мою белку, особенно тем, кто не был там, за стеной. Не видел полчища ее сородичей, сметающие две сошедшиеся в бою армии.
"Армии" - конечно, громко сказано - по количеству ни та, ни другая сторона, на армию не тянула, а вот по сути - вполне.
Сергей - вот уж кому досталось, так досталось. Перебинтован весь, подчастую! Интересно, что произошло с ним там, в Безмолвии, в то время, как я развлекалась то с гранатой Мадьяра, то с ядерной бомбой американцев? Расспрошу попозже.
Эзук… Черт возьми, какой же из меня бегун, если до меня с самого начала не доходит, что Катя не ранена и, следовательно, не занимает койку - сидит рядом с Сергеем. А при этом заняты все пять коек!
Эзук лежит возле дальней стены, отвернувшись от нас, накрывшись с головой одеялом и, кажется, не слышит ничего, что тут происходит.
- Что с ним? - спрашиваю я, кивая головой в его сторону.