- На счет три - стреляйте! - командует Димитрий, и делает несколько шагов назад, старательно изображая на лице сложную гамму чувств, которая должна символизировать категорическое неприятие происходящее. Мол, трудное это дело, быть орудием в руках Божьих. Этот идиот еще не знает, что перст Божий сегодня - я! Ну не может Господь хотеть смерти своему сыну!
- Раз! - говорит он, вздымая руки к небу, и толпа выдыхает следом за ним.
Я поднимаюсь в полный рост, запоздало вспоминая свое обещание послать Бога на три буквы, если он решит использовать меня в чем-то, понятном лишь ему одному. Замираю на самом краю крыши, готовая оттолкнуться от нее в нечеловеческом прыжке.
- Два! - на этот раз толпа выдыхает это слово вместе с архиепископом, и подается вперед, чтобы не пропустить ни единого мига смерти Эзука. Скоты, жаждущие хлеба и зрелищ!
Я распрямляюсь, словно тетива лука, бросая свое тело вперед, и ввинчиваясь в податливый, но такой упругий воздух. Десять метров - не расстояние для меня с тех пор, как я осознала что могу держаться за воздух…
Губы Димитрия уже складываются в слово "Три", когда Эзук, вдруг поднимает голову и кричит в пустоту:
- Не надо!
Димитрий улыбается - он принимает этот возглас за мольбу о пощаде, и только я, на которую обращен взгляд глубоких глаз Эзука, глаз, в которых можно и хочется утонуть, понимаю, что он кричит не им. Мне! Но меня уже не остановить - теперь я подобна пуле, выпущенной из ружья.
Я приземляюсь прямо на эшафот, от чего наспех сбитые доски предательски скрипят и кренятся, перекатываюсь через голову, гася инерцию полета, и поднявшись совершаю всего три неуловимых движения, сама поражаясь своей удивительно скорости. Солдаты падают на эшафот, прижимая руки к окровавленной шее… Кажется, этот удар становится моим фирменным знаком…
- ТРИ! - говорю я прямо в бледнеющее лицо Димитрия, и с размаху опускаю приклад винтовки на его голову, проламывая череп.
Толпа замирает, видя, как в дрожащем свете фонарей архиепископ заваливается на бок с торчащим из головы прикладом винтовки, а рядом с ним черным ангелом стою я, простирая руки к небу.
- Прими душу этого ублюдка, о, Господи - кричу я в небеса, - Прими так, как ты принял бы мою черную душу, запятнанную кровью, ибо на нем не меньше преступлений чем на его.
И обведя взглядом толпу я говорю, улыбаясь как можно шире, чтобы на фоне моего лица, покрытого сажей, отчетливо виднелись белые зубы с красными потеками недавно выпитой крови.
- Честно говоря, всегда думала, что епископ - это ругательство.
Завод оглашает истошный женский визг, и люди бросаются в рассыпную, давя в суматохе друг друга.
- Куда же вы?! - кричу им вслед я, грациозным движением спархивая с эшафота, - мы еще только начали!
Ближайших ко мне я людей я достаю ножом, и секунду спустя четыре трупа падают на землю… Кто-то бросился на меня, занеся для удара какую-то доску - я легко принимаю его удар, перехватывая оружие, и бью его доской в лицо, на манер копья. Результата я не вижу, так как уже бегу в другую сторону, зато слышу тяжкий стон и звук падения тела.
Впрочем, стонов и падений вокруг меня хватает - люди давят друг друга, втаптывая в черный снег, но мой порог восприятия, ставший, от чего-то еще более глубоким, чем раньше, легко позволяет мне выделить отдельные звуки на фоне общей какофонии.
Кому-то я всаживаю нож в спину, кому-то подрезаю ноги, кому-то полосую по горлу, ловя на язык брызги крови. Скот! Безмозглые овцы, бросившиеся в рассыпную, когда в гущу их стада ворвался волк. Я не разбираюсь, кто передо мной, мужчина, женщина, или ребенок - раз он присутствовал на несостоявшейся казни Эзука, раз кричал вместе со всеми, отсчитывая секунды, которые задал Димитрий до залпа, значит должен за это ответить. И я прикладываю все усилия, чтобы не ответивших было как можно меньше. Я развлекаюсь, играю в некую смертельную игру! Сегодня я - ангел смерти в тире, и передо мной не люди, а всего лишь игрушки, за попадание по которым мне засчитают лишнее очко.
- Ира! - надрываясь кричит Эзук, - Не надо! Ты не должна!
Я не отвлекаюсь на такую мелочь, как крики слишком уж жалостливого мессии. Это ему, сыну Божьему, положено сострадать, а мне, разящей Божьей длани, жалость по рангу не полагается. Хрен с тобой, господи, побуду я твоей десницей, раз тебе так этого хочется, тем более, что и мне это доставляет несказанное удовольствие.
Не знаю, скольких я успеваю положить, преследуя разбегающуюся толпу, стекающую живым потоком в двери бункеров, не считала…И уж тем более не знаю, сколько своих затоптали сами люди, спасая свою шкуру не разбирая дороги. Когда из-за одного из зданий грянули первые выстрелы, большинство народу уже попряталось за дверями, вход за которые мне если и не был заказан, то уж точно был нежелателен. Так что я с удовольствием позволила безоружным нестись своей дорогой, оставляя убитых и раненных еще и на лестничных пролетах, а сама бросилась к тем, кто палил в меня из автомата, стреляя одиночными. Кретин, по бегуну одиночными - это все равно, что воробья в поле молотком зашибить пытаться! Замаешься, а толку ноль.
По вспышкам выстрелов я понимаю, что стреляют трое, и даже могу определить линию ствола каждого из них, но это мне больше не нужно. Летящие пули кажутся мне настолько медлительными, что мне хочется остановить свой бег и, остановившись, помахать им на прощание рукой… От чего-то мне кажется, что пули обязательно сматерятся мне в ответ, досадуя на то, что свой путь они окончат не в моем мягком теле, в какой-нибудь холодной металлической стене. Головой об металл - приятного мало! Сейчас я настроена жалеть хоть пули, но только не выпускающих их людей.
- Какого хрена?! - восклицает боец, когда я, вальсирующей походкой уходя от его выстрелов, вдруг молниеносно бросаюсь к нему, и ударом ладони направляю ствол вверх.
- Так любил говорить Марат… - комментирую я, - Только в его устах это имело некий философский смысл.
Мой нож навеки успокаивает паренька, вонзившись ему под ребра, и тот прислоняется к стенке, как будто намеревается отдохнуть. Отдыхай, малыш, теперь у тебя на это много времени! Очень много!
К следующим двоим я даже не пытаюсь приблизиться - мне просто стала надоедать эта игра, когда в ход пошло огнестрельное оружие. Орудовать ножом было не в пример веселее. Два выстрела - два трупа. Мне нет нужды стрелять очередями - в ИК-диапазоне вы такие же отличные мишени, как попугай для в дрибодан пьяного русского охотника. Не попасть из пяти стволов, когда все небо в попугаях?! Что-то похожее вижу и я - малейшие колебания ствола, и малейшие движения человека в которого целюсь, я предугадываю. За секунду до того, как человек метнется в сторону я уже знаю на сколько метров будет этот прыжок!
Встав в центр импровизированной площади над реактором, я оглядываюсь по сторонам. Тишина, покой…
- Я жду! - кричу я в темноту, стоя под покачивающимся фонарем, освещающим меня ярким светом. - Видите, я одна! Выходите и мы поиграем!
- Ира! - зовет меня Эзук. - Пожалуйста, не надо! Ты не имеешь права убивать!
- Почему это? - спрашиваю я, вешая автомат на плечо и вновь доставая нож из ножен на шее. - Они убили моих друзей, они пытались убить меня, они пытались устроить показательную казнь тебе, и ведь устроили бы, не подоспей я так кстати. А ведь тебе повезло, милый, я ведь сюда мимолетом забрела… Но ты и сам хорош, мессия хренов! Кого хрена на рожон полез? Что, не знал, как люди к богочеловекам относятся.
Я разрезаю веревки, спутывающие его руки и ноги, и он начинает разминать затекшие члены.
- Ира. - говорит он, не поднимая глаз, - Я пришел, потому что знал, что меня убьют. Я хотел умереть!
- И на кой тебе это?!
Я, вдруг, резко оборачиваюсь, бросая нож на пол и, вскинув автомат за доли секунды, всаживаю пулю в голову человеку, наводившему на меня СВД из ближайшего входа в бункер.
- Я грешен, Ира…
Меня разбирает приступ гомерического хохота, и я смеюсь так, что едва не роняю автомат. Реши кто-то из солдатни прикончить меня сейчас, они могли бы сделать это без особых проблем - несколько минут я была не в состоянии адекватно реагировать на мир. Но, вероятно, вид истерически хохочущей бегуньи поверг людей едва ли не в больший шок, чем вид тел, живописно разбросанных вокруг.
- Эзук, скажу тебе по большому секрету, - задыхаясь от хохота говорю я, - Ты хронический идиот. Говорят, на детях гениев природа отдыхает, так на тебе, господень сын, она отдохнула так, что я просто в ауте. И в чем же твой грех, дитя?! Посмотри на меня, грешник хренов, и сознай, что я только что положила полтора десятка человек, и еще столько же погибло из-за меня в давке, но я, от чего-то, под пули не лезу, скорее наоборот!
Смех потихоньку утихает, но я продолжаю чувствовать смешинку, засевшую где-то в моем животе. Вообще, ситуация наизабавнейшая, я доказываю мессии, что даже убийство в нынешнем мире не считается грехом! Вообще, смешно уже то, что я стою рядом с мессией, точнее, с человеком, которого считаю таковым, и общаюсь с ним по панибратски, едва ли не хлопаю его по заднице от избытка чувств. Кажется, я схожу с ума… В голове рождается образ - апостол Петр хлопает Иисуса по плечу и говорит ему: "Ну что, братуха, пойдем, разведем пару самаритянок на пивасик!"
Бред! Бред сивой кобылы, который мог родиться только в моей голове! Нет, я определенно схожу с ума. Эзук, Иисус, Бог, в которого я никогда толком не верила, и не знаю толком, верю ли сейчас, после всех тех чудес, свидетелем которых я стала.
- Мой грех страшнее. - с прискорбием, от которого моя смешинка вновь подступает к горлу, сообщает мне Эзук. - Имя ему - гордыня.
- И что? - вопрошаю я, принимая его тон, кажущийся мне неимоверно пафосным, а Эзуку - вполне нормальным. - Скажи мне, сын мой, в чем проявлялся твой грех?
Он не успевает ответить - трещат выстрелы, и я, сильным толчком швырнув его на дощатый пол эшафота, сопровождаю это действо словами:
- Лежи! Словишь пулю в голову - прибью!
Люди идут на приступ, полосуя очередями. Многих из них я знаю - бойцы мобильного отряда… Сколько раз мы выходили в безмолвие вместе с вами, сколько раз тащили на плечах раненных. Ваших раненных, людей, не бегунов. И я всегда была рядом, всегда прикрывала спину, и никогда, как бы плохо ни было, мне не приходило в голову подкрепить силы плотью и кровью своих, пусть даже умерших или умирающих. Как изменчив этот мир!
Я стреляю в раскачивающийся над моей головой фонарь, и тьма начинает сгущаться над площадью. Еще один выстрел - меркнет фонарь над входом в бункер, еще один - и еще чуток становится темнее. Теперь мы на равных, ребята! И отбросив в сторону автомат я хватаю нож.
В инфракрасном диапазоне разгоряченные тела видны мне, словно днем, как и нагретые выстрелами стволы пистолетов и "Калашей", с линии огня которых я легко ухожу, провожая взглядом медлительные пули, мчащиеся мимо меня. Для солдат я, наверное, растворяюсь в воздухе, исчезаю в темноте, и лишь изредка они видят блики далекого света на моем ноже, вспарывающем кому-то живот, или входящем под ребра. Для меня же их движения выглядят, словно в замедленной съемке…
Бой был недолог - поняв, что столь быстрого и ловкого противника им не нейтрализовать в темноте, они отступают. Надо отдать им должное, отступают организованно, не смотря на то, что за минуту от трех десятков человек остается лишь семеро. Я отпускаю их - пусть идут, так игра будет еще интереснее, тем более, что слова Эзука все же пустили корни в моем сердце. На мне сотни грехов, а считая еще и солдат Мадьяра, которых поглотил взрыв моей "невесты". Так больше тысячи. И главный среди них - один. Смерть Коли, которого я не смогла спасти. Да, это самый страшные грех - мать, бросившая своего сына… Не то, чтобы я ищу смерти, но я не имею ничего против того, чтобы умереть!
Ведь жить больше незачем… Разве что, чтобы сеять смерть?… Господи, да что же ты со мной делаешь?!! Или праведничество Эзука оказалось заразным?
Эзук по-прежнему лежит на помосте, только уже не лицом вниз, а на спине, устремив свои чистые глаза в небо. Мне не нужно переходить в ИК-область, чтобы увидеть, что на груди у него расплывается красное пятно…
- Сказала же, словишь пулю - прибью! - кричу я, чтобы скрыть подступающие слезы, и опускаясь на колени рядом с ним разрываю его куртку. Не понять, то ли сердце задето, то ли нет… Хотя, будь оно задето, Эзук уже предстал бы перед Богом…
- Ты сказала, если словишь пулю в голову… - улыбается он, и тут же морщится от боли. - А я поймал ее в грудь, как и хотел… Ира, ты отпустишь мне грехи?!
- Я не могу… - я больше не могу и не хочу сдерживаться, и слезы душат меня. - Я не священник. Я и в Бога то поверила только благодаря тебе!
- Можешь, Ира, можешь… - шепчет он. - Как раз ты - можешь. Прости меня, ибо я грешен… Я убивал живых тварей божьих, которые верили мне… Подзывал, подманивал к себе, и убивал, чтобы добыть пропитание…
- Я прощаю тебе твой грех. - отвечаю я, чувствуя, как соленые капли стекают на мои губы. - Не так уж он и тяжек…
- Прости меня, ибо я грешен… И грех мой… Гордыня! Я грешен, ибо возомнил себя сыном Божьим!..
- А ты и есть сын Божий, Эзук! - восклицаю я, сжимая его руку. - Ты спас мне жизнь, остановив белок, ты спас Сережу своими молитвами… Господь откликнулся на них, и позволил ему жить! Ты спас меня там, у Мадьяра… И пусть ты не думал обо мне, пусть хотел лишь спастись сам - ядерный взрыв смел все вокруг, кроме нас с тобой. Пусть погиб Коля, пусть я осталась в живых лишь потому, что была рядом с тобой, но сам того не зная, ты спас меня!
- Не я. Господь.
- Но твоими молитвами!
- Ира, я молюсь сейчас за то, чтобы ты больше не убивала… Пусть ОН услышит мою молитву!
- Услышит, обещаю… - шепчу я.
- Надеюсь… - голос его слабеет, одновременно с тем, как холодеют его руки. - Ира, отпусти мне грехи!
- Отпускаю тебе грехи. - эхом вторю я. - Пусть Рай примет тебя!..
Его рука выскальзывает из моей и гулко падает на помост.
- Эзук… - беззвучно шепчу я. - Прощай. Для меня ты всегда останешься Мессией!
Его сердце еще бьется, и хоть и с неравномерными интервалами, и я вслушиваюсь в этот стук, отсчитывающий последние мгновения жизни самого удивительного человека, которого я знала.
- Ира… - вдруг шепчет он одними губами, но я отчетливо слышу его слова. - Это не я спас тебя у Мадьяра. Господь не слышал моих молитв… Это ты…
Стук сердца прерывается, и глаза Эзука становятся еще более глубокими, чем раньше. Если раньше они напоминали мне океан, то теперь черную бездну смерти.
Сквозь застилающую мои глаза пелену я вижу, как ко мне подкрадываются солдаты, все как на подбор с "Калашами" и ночными прицелами… около сотни человек. Идут на последний штурм. Последний для меня.
В паре сотен метров от меня, на крыше одного из бункеров, вспыхивает короткий яркий блик, и я делаю неторопливый шаг в сторону, уходя с траектории полета пули из СВД… Уж снять бегуна из "снайперки" у них точно не выйдет.
- Дайте мне уйти! - кричу я в темноту, вскидывая автомат. Сколько в нем осталось патронов? Черт его знает. Главное, нож при мне, а с ним одним я смогу выбраться с завода. - Я не хочу больше вашей крови! Дайте мне уйти, и я больше не вернусь.
- Испугалась, сука! - кричит кто-то, и следом за этим возгласом завод наполняется стрекотом автоматов и жужжанием пуль, устремляющихся ко мне.
Эзук, Господь услышал твою молитву. Я больше не буду убивать… После этого дня! Но эта сотня трупов на моем счету будет последней!
И я срываюсь с места, растворяясь в воздухе. Ускоряюсь до предела, чувствуя, что этого предела больше не существует! Мир вокруг меня замедляется - мирно ползут по воздуху пули, черепашьими шагами бегут ко мне солдаты, и только я остаюсь подвижной в этом сонном пространстве. И мои движения направлены только на одно - на продолжение игры "кто лучше убивает", победитель в которой известен заранее. Это я!
Солдаты падают также медленно, как движутся ко мне. Медленно тянут руки к перерезанным шеям и простреленным животам. Я развлекаюсь - это все равно, что топтать муравьев, отползших далеко от муравейника! Просто, и даже скучно.
- Это за Колю! - снабжаю я комментарием пулю, выпущенную кому-то в голов.
- Это за Марата!
- Это за Серегу!
- За Толю!
- За Вику!
- За Эзука!
- За Эзука!
- За Эзука!
Мой нож, уже занесенный для удара, опускается сам, когда я понимаю кто стоит передо мной. Мой давний попутчик, с поездки за которым, собственно, все и началось. Антон-бомбодел! И он безоружен. Его испуганный взгляд устремлен туда, где я стояла в самом начале побоища - он еще не видит кровавого пути, проложенного мной через шеренгу солдат, ибо они их тела еще не успели коснуться земли.
И я замедляю движения, вырастая перед ним, словно из-под земли. Наплевав на солдат, которые, поняв, что произошло, бросаются врассыпную. Атака захлебнулась, и они сейчас мечтают только о том, чтобы спасти свою шкуру.
- Здравствуй, Бомбодел! - говорю я, и хватаю его за запястье, чтобы он не споткнулся, отшатываясь от меня. - Давно не виделись.
- Здравствуйте… - испуганно отвечает он. Но тут же, говорит, совладав с собой, - Ира, уходите! Пожалуйста! Хватит смертей! Мы уже все поняли!
- Я и так ухожу, успокойся, малыш. - отвечаю я. - И тебя я не трону… Только не выходи за ворота, не суйся в мой мир, и я больше не появлюсь в твоем.
Он кивает, принимая мои правила.
- Бункеры - для людей, Безмолвие - для Богов. - говорит он.
- Именно так.
- Но это не надолго, Ира! Мы будем бороться за свой мир.
- За мир, который когда-то был вашим. - поправляю я его. - Попробуйте. Удачи, Бомбодел.
Я снова растворяюсь для него в воздухе, взметаясь вверх в молниеносном гигантском прыжке. Холодный воздух мягко принимает меня, позволяя мне использовать его как опору, и секунду спустя я уже мягко стукаюсь пятками о снег по ту сторону стены.
Он ждет меня там… Белый волк, принявший свое истинное обличие - получеловека. Или, быть может, сверхчеловека, стоит передо мной, сложив руки на груди.
- Ты знал даже, в каком месте я перепрыгну стену? - спрашиваю я.
- Знал. - отвечает он, не открывая рта. - Я не знаю лишь одного - поняла ли ты, кто ты?
- Я и сама не знаю. - честно отвечаю я. - Эзук сказал, что это не он спас меня от ядерного взрыва, а я сама. Значит, это не я выжила потому, что взрыв обогнул меня, а он… Ведь ты же был там, не так ли? Был… И это ты заслонил нас от огня. Нет, не нас, меня, а Эзук лишь оказался рядом.
Он кивает, молчаливо соглашаясь с моим ходом мыслей.
- И это я остановила белок у завода! Они не обращали внимания на Эзука, потому что были слишком возбуждены. Но стоило мне подумать, что я хочу, чтобы они остановились, как они остановились. Они чувствовали во мне что-то… Так?
- Так.
- И пуля в груди Сергея… Это не Бог вмешался в его судьбу. Это я захотела, чтобы он выжил! Так?
- Нет. Ты еще не способна на такое, хотя скоро научишься.
- Тогда… Если Эзук - не мессия, тогда… Я?
Я смотрю в его глаза, и вижу в них ту же бездну, что видела во взгляде Эзука перед смертью.
- А кто же тогда ты, останавливающий огонь и дарующий жизнь? Бог?