Вот вполне городской проспект, перенасыщенный вывесками, рекламами и неоновыми надписями - все с твердыми знаками на концах слов, даже если написано по-английски. Толстая торговка со связкой бубликов. А вот из окна автобуса я вижу кладбище. Но уже почти центр, а кладбище то же самое - одни кресты. Я говорю Влад Янычу:
- Смотрите. Блуждающий погост.
Влад Яныч, все время испуганно озирающийся, бросает взгляд в окно и сердито фыркает:
- Бред!
И я с ним совершенно согласен.
Позже, отвязавшись, наконец, от спятившего на детективной почве букиниста, я увижу то же самое кладбище из окна какой-то пельменной под названием "Бистро "И недорого". Там была очередь из людей во фраках - я подумал, помню, что здесь симфонический оркестр питается.
Я скажу себе глубокомысленное "Эге!", на что ближайший ко мне фрачник, судя по рубильнику, валторнист (двойные пельмени со сметаной и уксусом) немедленно отреагирует категорическим тоном:
- Блуждающих кладбищ не бывает. Это мираж.
И забубнит себе под нос - по-моему, что-то из Моцарта.
Вот Влад Яныч, тактично отошедший в сторонку, разглядывает рекламу собрания трудов Мартына Зедеки, а я звоню Вере по телефону. У будки ожидает своей очереди позвонить расхристанный солдат с длинным ружьем в руке. Он нервничает и все время сплевывает.
К телефону подходит И. В.
- Здрасьте!
- Здрасьте.
- Веру позовите, пожалуйста.
- А Вера умерла, - сообщает мамаша.
Я досадливо сплевываю.
- У вас, Ирина Викторовна, совершенно какое-то очень специфическое чувство юмора.
- Какое есть. Если у вас все, то я кладу трубку.
Я начинаю злиться. Я настоятельнейше прошу позвать к телефону Веру. Мне сообщают, что это кощунство. Тут я пугаюсь.
- Вы что, правда, что ли?
- Правда-правда, - заверяет меня И. В. - А то вы сами не знаете.
- Когда? Как?
- Давно. Несчастный случай.
Я нервно хихикаю.
- У вас, Ирина Викторовна, что-то с головой не в порядке. Я только сегодня с ней виделся. И вам это прекрасно известно. Позовите немедленно. Очень нужно.
- Это ваше личное дело, когда и с кем вы виделись. Я кладу трубку.
И кладет трубку.
- Вот сука! - говорю я сквозь зубы.
- Не дала? - сочувственно спрашивает солдат.
- Ага.
- Вот сука! - говорит он.
Он набирает трехзначный номер и сосредоточенно ждет. Потом дергается и кричит:
- Барышня! Барышня! Барышня, дайте госпиталь!
А вот я стою у Четвертого магазина с идиотским названием "Торговля книгъ", Влад Яныч ужом шныряет в толпе субьектов с распяленными портфелями. Мне все это дико, портфели - это уж совсем архаизм. Потом он воровато подбегает ко мне и, оглядываясь, торопливо шепчет мне на ухо:
- Есть! Миша Гагарин!
- Что "Миша Гагарин"?
- Продал Георгеса.
- Кому продал? - пугаюсь я.
- Мне.
- А. И где ж он?
Теперь пугается Влад Яныч.
- Как где?! - Да у вас же!
- Я не про Георгеса. Я про Гагарина.
Сейчас найдем.
И вот перед нами испитой книголюб с благородным взглядом и жутким шрамом через лицо.
- Сименона панафидинского? Ох, сдуру я его тогда продал. Если он у вас, то беру.
Я опережаю Влад Яныча и сообщаю Мише, что панафидинским Сименоном мы не располагаем. Однако очень бы хотели узнать эпизоотию книги.
- Этимологию, - поправляет Влад Яныч. - Историю происхождения то есть.
- Это мне все равно, - великодушно прощает Миша. - Мне бы книжку достать.
- Но ведь где-то вы ее брали?
- Где брал, там больше нет. У Томки Панафидиной. Из фамильной библиотеки.
Потом он долго и скучно роется в записной книжке, бурча, что Томка эта сейчас фамилию поменяла, а теперь ищи ее по всему гроссбуху. А с "Ситизеном" сюда нельзя, "Ситизен" враз умыкнут.
Наконец он тыкает в книжку пальцем и диктует телефон, который со вчерашнего дня уже прописался в моей собственной телефонной книжке - Тамарочкин телефончик, выпрошенный у нее с неблаговидными целями во время танца. Сразу записывать не хотел, так что запоминать наизусть пришлось.
Пока я размышляю над странностью совпадения и над тем, что вчера Тамарочка никак на Георгеса не отреагировала, хоть это и ее фамильная книга, к Мише Гагарину подходит милиционер.
- Так-так, - говорит он, похлопывая себя дубинкой по бедру. - Опять, значит, у Четвертого ошиваемся? Несмотря на многочисленные предупреждения?
Миша умоляюще прижимает руки к груди.
- Что будем делать, гражданин Веткин?
Миша Гагарин, он же гражданин Веткин, немедленно принимается канючить:
- Ну това-а-арищ сержант…
Мы с Влад Янычем подскакиваем от неожиданности. И переглядываемся. Нам обоим послышалось, что Миша сказал не "товарищ сержант", а "ваше благородие". Вот ясно слышали - товарищ сержант". И даже артикуляция губ для "товарища сержанта" как раз та самая. И однако же точно с тою же ясностью могу поклясться: он сказал сержанту в то же самое время и тем же канючливым голосом это самое "ваше благородие"! Хотя к околоточным надзирателям, если я правильно помню Чехова, обращались как-то иначе. Словно через одну реальность мигнула другая.
Это очень нас с Влад Янычем обескуражило.
И все время, все время сумерки! Все это происходит при очень слабом вечернем свете.
Мы идем, почти мчим по улице, забитой извозчиками, у всех одинаковые пролетки на двух огромных колесах с лаковым откидным верхом. Они терпеливо стоят - где-то впереди пробка.
И еще - за нами следят. Мы никого не видим, кто бы мог за нами следить, но знаем точно. Влад Яныч к слежке относится философски, я - с возмущением. Влад Яныч убеждает меня что если следят, то это, конечно, симптом опасный, но это совсем еще не значит, что прямо тут же арестуют и пустят в расход. Вот когда перестанут вдруг следить, тогда обычно…
"Пустят в расход" - не из его словаря, я это отмечаю в сознании.
- Надо немедленно, слышите, немедленно!!! его уничтожить!
Я уточняю:
- Кого уничтожить? Гагарина?
- Георгеса! Георгеса, Георгеса, Георгеса, не Гагарина! - взрывается вдруг Влад Яныч. - Не смейте больше меня переспрашивать! Я ненавижу, когда меня переспрашивают!
Так же неожиданно он успокаивается и начинает объяснять, почему надо уничтожить Георгеса. Все что мы видим вокруг, говорит он, происходит из-за моей книги, что это книга такая волшебная, что она очень хочет вернуться в свой век - природа может еще стерпеть пустоту, но нарушения своих же законов она ни за что не потерпит. Что произошла логическая накладка и реальность не выдерживает ее (накладки), и как только Георгес вылез из фамильного тамарочкиного шкафа, он тут же начал шалить.
Я возражаю. Я совсем не уверен, что все дело в Георгесе. Я очень логично возражаю Влад Янычу, потому что мне совсем не улыбается с Георгесом расставаться, я хорошо помню бокал и тамарочкину прическу. Влад Яныч от моего сопротивления свирепеет. Ему совсем не хочется в девятнадцатый век.
Я говорю:
- Какой девятнадцатый, Влад Яныч, что вы? Посмотрите вокруг - здесь все века собрались. И чем это, позвольте спросить, вам так нравится двадцатый? По-моему гаже двадцатого еще ничего не было.
- Вы ничего не понимаете, - шипит Влад Яныч. - В других веках телевизора нет.
- Вы же говорили, что не любите телевизор.
- И не люблю. Но без него еще хуже.
Мимо проходит космонавт без шлема. Или водолаз, я не понял. Чуть дальше, у кинотеатра, висит распятый человек. На нем приличная тройка и галстук в горошек. К пузу приколота реклама прокладок Carefree. Пониже объявление: "Купирую запоры". Несколько зевак с тросточками стоят около распятого и громко переговариваются. Распятого охраняет милиционер в посольской будке.
Увлеченные спором, мы проходим не останавливаясь, хотя Влад Яныч и говорит:
- Смотрите-ка! Человека распяли.
- Рекламный трюк, - нетерпеливо бросаю я.
Человек натужно стонет.
Потом, уже избавившись, не помню каким образом от Влад Яныча, я звоню Вере. Никто не подходит. Тогда я набираю тамарочкин номер - с тем же успехом.
Дело к вечеру, и усталый, я тупо уезжаю домой на седьмом автобусе, чтобы в одиночестве выпить бутылочку заначенного марочного вино. На скамейке у подъезда меня поджидает испуганная Тамарочка.
- А Веры нету? - спрашивает она вместо "здрасьте".
- Вера вообще-то здесь не живет, - докладываю я. - Зайдем, по рюмочке марочного вино вмажем?
Она кивает и с тем же испуганным видом идет за мной.
- Что это такое творится, Володя? Вы не знаете, что это такое вокруг творится? - спрашивает она, опустошив первую рюмку.
Она уже не поет от восторга, она, такое впечатление, от ужаса воет, моя Тамарочка.
Я бормочу в ответ что-то невнятное, потому что в эту самую секунду обнаруживаю новый подарок Георгеса - антикварные массивные стулья вместо своих колченожек.
- Я пока шла сюда, думала, что с ума сойду. Или уже сошла. Какие-то слепые рыла. Цилиндры, тросточки, фраки. Володь, неужели это настоящие фраки?
Дурацкий вопрос, я не знаю, как на него отвечать. Я наливаю по второй и, не слишком напрягаясь, начинаю ей втолковывать с умным видом про множества параллельных реальностей, из которых некоторые могут нам показаться вовсе и не реальными, или не очень реальными, но независимо от степени реальности, они все реализованы, то есть существуют на самом деле.
- Кто ж их выдумал? - спрашивает Тамарочка, возбуждаясь от сложности объяснений.
- Господь бог, кто же еще, - отвечаю я и начинаю расстегивать на ней платье. Так, постепенно обнажая друг друга, мы продолжаем высокоинтеллектуальный разговор до тех пор, пока не оказываемся в постели.
Тамарочка постанывает от желания. Она явно намерена показать высший класс любви. Она мастеровита, разнообразна и невероятно старательна. С тоской распрощавшись с желание просто обняться с Тамарочкой и, уткнувшись носом в ее плечо, посмотреть какой-нибудь сон, я включаюсь в половой акт, больше похожий на сложнейший акробатический номер. Тамарочка наверняка занималась гимнастикой или чем-то в этом роде - у нее, что называется, растянутое тело, она творит такое, что я с трудом удерживаюсь от аплодисментов. Она раскраснелась, она громко дышит, она мною, кажется, недовольна, она требует от меня совершенно немыслимых подач - может быть, тройного обратного сальто ей хочется, я не знаю. Она раздраженно понукает меня:
- Корпусом работай! Корпусом!
И в этот момент в квартиру входит Манолис.
Он словно вышел из той пельменной - одет во фрачную пару. В руке у него - дымящийся пистолет Макарова. Глаза, сообразно ситуации, вытаращены до невозможности. И что-то с выражением лица не в порядке.
- Ой, - говорит Тамарочка и прикрывает ладошками красные сосочки, которые, как я уже успел выяснить, никакого отношения к Георгесу не имеют ("Они у меня такие всегда").
- Вот вы тут такими делами занимаетесь, а дверь нараспашку! - объясняет Манолис. - Кто угодно может зайти.
В тот момент я просто осатанел от раздражения. Если этот грек сейчас пришлепнет меня из своего "макарова", то это будет самая большая пошлость из тех, что я перевидал за сегодняшний день - примерно так я тогда подумал. Это абсолютно нелогичное, анекдотически глупое и избитое появление мужа-рогоносца, этот идиотский пистолет (дымящийся!), это дикое лицо, постепенно принимающее прокурорские очертания, этот наш рефлекторно, вяло, на глазах у Манолиса продолжающийся акт - все это, конечно, было достойным завершением дня абсурда.
Тогда закрой, если открыто, - злобно сказал я из-под Тамарочки. - И на предохранитель поставь.
Мне говорили, я не верил. А теперь сам понял - нет, ничего я в этой жизни не понимаю. Как только я ему сказал закрыть дверь, он, ни слова не говоря, покорно повернулся и отправился в прихожую закрывать дверь. Честное слово!
Мы с Тамарочкой переглянулись и по-быстрому, без изысков, довели дело до совместного оргазма, давно уже ожидаемого. Я слыхал, что внезапная помеха акту, тем более такая пугающая, как появление мужа во фраке и с дымящимся пистолетом, отбивает у совокупляющихся всякую охоту к продолжению сексуальных забав - у нас было не так. Неожиданный и в высшей степени странный приход Манолиса в тот момент нас будто и не касался, будто Манолис отделен был от нас толстой стеклянной перегородкой; будто по телевизору его показывали в неинтересной передаче, будто так и надо было, чтобы он пришел как раз тогда, когда до вершины акта нам оставались считанные фикции.
- Ты кончил?
- Ага. А ты?
- Неужели не почувствовал, дурачок?
- Я из вежливости.
Вернулся Манолис. Мы с Тамарочкой до того обнаглели, что и при нем не прервали уже завершенного соития - тяжело дышащие, вспотевший, полузакрыв глаза, мы медленно, устало "работали корпусами".
Боковым зрением я поймал дикий взгляд Манолиса. Это невозможно выразить, что за взгляд. Я потом пытался - не получалось. Я только в него вчувствовался. Очень странное смешение самых разных эмоций.
Он постоял, подышал носом, затем прошел на середину комнаты и поднял свой все еще дымящийся пистолет.
Тамарочка пискнула и закаменела. А я… я считаю, что я тогда гениально поступил, что озарило меня. Я изобразил, что все еще наслаждаюсь его женой (это было не совсем так) и тихо спросил:
- Закрыл дверь?
- Закрыл, - голосом Судьбы ответил Манолис.
- И на цепочку?
- И на цепочку.
- И на предохранитель?
- И на него! Тоже!
Щелкнул другой предохранитель - дымящегося "макарова". Я вообще-то щелканье пистолетного предохранителя по звуку вряд ли определю, но вроде там больше и щелкать-то было нечему.
- Между прочим, - как бы не замечая быстро настигающей смерти, продолжил я (а Тамарочка ультразвуковала от ужаса), между прочим, пистолетик-то твой еще дымится.
Пауза. Потом, голосом Судьбы, но уже не уверенной, что ее кто-нибудь слышит, Манолис спросил:
- Ну и что?
- А то, что пистолет твой, соответсссно, уже выстрелил. Глупо стрелять, когда пистолет уже выстрелил. Это все равно, что разбиться вдребезги, а потом спрыгнуть с десятого этажа.
- Э? - тупо сказал Манолис. Судьбой уже и не пахло.
Он уставился на пистолет. Тамарочка чуть-чуть отморозилась и тихонько стала с меня сползать.
- Черт, - сказал Манолис. - Действительно, что-то…
- Вот проклятые коммунисты! - сочувственно поддакнул я.
Он недоверчиво на нас поглядел. Мы с интересом на него поглядели тоже.
- Я, понимаете… - слова давались ему с трудом. Мужика крепко перекосило от горя, но он хорошо держался. - Я, понимаете, пистолет этот в парке нашел, около скамейки. Он и тогда дымился. Я почему на него внимание обратил? - дымок, гляжу, из травы вьется. Дай, думаю, подниму и в участок снесу, мало ли кто подымет. Если не я. И сюда по пути зашел. А то он дымился и дымился - странно как-то.
Я оделся и мы вышли с Манолисом на кухню поговорить как мужчина с мужчиной. Тамарочка так и осталась лежать ничком в постели в чем мать родила - с ней какие-то страсти трагические происходили, не понимаю я этих баб.
Манолис залепетал что-то кретинское насчет офицерской дуэли, потому что у них в институте есть военная кафедра и он, стало быть, без пяти минут младлей. Я налил ему громадный фужер вино, любезно Георгесом предоставленный, и очень скоро мы нашли общий язык. Я объяснил ему насчет тренировки перед группешником, а он толковал насчет того, что его жена очень несчастный человек. Я его презирал за то, что он сразу не прикончил меня из своего дымящегося "макарова", и называл его почему-то "ле пижон", а он все кивал и кивал согласно нескладной головой и рассказывал мне, как он безумно любит свою больную Тамарочку, и чтобы я не смел говорить про нее плохо.
Сам собой разговор перескочил на Георгеса и на то, что он хранился когда-то в тамарочкином шкафу.
- Очень на нее похоже, - загадочно заметил Манолис.
Вино не убывало и фужеры были бездонны, и разговор наш становился все изысканнее - из тех, которые я про себя называю "кафка-камю".
- Георгес порождает чудо, - запальчиво объяснял я, - а ваша улица способна родить только уродство.
- Да! Да! - жарко соглашался Манолис. - То, что там происходит - это фраки и свинство. Они думают, что если твердый знак на конце поставили, то, значит, уже и девятнадцатый век. Коммунисты - такие неталантливые скоты!
Потом мы стояли перед Тамарочкой, все еще лежащей ничком, и умоляли ее поделиться воспоминаниями о Георгесе тех времен, когда он еще лежал в ее фамильном шкафу. Мы говорили, что это для нас витально важно.
- Ничего не фамильном, - отвечала глухо Тамарочка. - Самый обыкновенный шкаф. Когда я была маленькой, от него чем-то восточным пахло.
А потом неожиданно пришла Вера. Я усомнился и бросился звонить по знакомому телефону.
- Веры нет, она умерла, - под автоответчик сработала Ирина Викторовна. - Шли бы вы, молодой человек. Не дожидаясь длинного сигнала.
Я молча ухмыльнулся ей прямо в трубку. Вера, абсолютно живая, стояла прямо передо мной. Точнее, она стояла над Тамарочкой, которая, глядя на нее, нервно хихикала.
Вера нагнулась и подняла с полу прозрачные трусики.
- Надень, - сказала она.
- Ага, - сказала Тамарочка.
И, виновато горбясь, быстро надела.
- Она эксгибиционистка, - сказала мне Вера чуть позже, когда мы все собрались на кухне, чтобы выпить еще вино. Тамарочка, в одних прозрачных трусиках, сидела с фужером в руках и строила нам с Манолисом глазки.
- Тьфу! - говорила Вера.
Но нам не казалось, что она - эксгибиционистка. Смотреть на нее было для нас все равно, что смотреть на картину Тициана - доставляло эстетическое наслаждение и ни в коем случае не больше. И Вера театральной жрицей царила в кухне.
- В этом кроется символ, - говорила она. - В смысле, что именно от этой сучки (ох, простите, Манолис, я все про ее болезнь понимаю, я вот не понимаю некоторых небольных!), что именно от нее к нам пришел Георгес.
- Ко мне, а не к вам, - ревниво поправил я.
Манолис развивал теорию, согласно которой не Георгес породил тот хаос, которым были переполнены улицы (Там страшно сейчас! Страшно не потому, что насилие, а потому, что все нелогично и люди смотрят бессмысленно), а хаос родился из переплетения многих реальностей, точнее, нереальностей, многие из которых еще не оформлены (и Вера кивала глубокомысленно, и Тамарочка глядела на супруга блестящими, онаркочеными глазами), но как из грязи родилась глина, из которой был слеплен первый человек; как из белого шума рождается прекрасная музыка, так из бессмыслицы наших взаимопересекающихся разговоров постепенно рождался, набухал томительный, заранее ошеломляющий, еще не постигнутый нами смысл.
- Она лучше меня? - тихо спрашивала Вера.
- Ты живая, - отвечал я.
- Ой, боженьки! - стонала Тамарочка, соблазнительно ерзая "корпусом" по своему креслу. - Но почему не сейчас? Почему в какой-то обязательно деньрожденье?