Впрочем, если говорить точно, волнения не такие уж неожиданные, и не такие уж сильные. Если смотреть с высоты прожитых лет – я к ним привыкла. Одно то, что мой муж космонавт, уже многое объясняет. Годы разлуки настолько обострили иные дни, такие мерещились безысходности, что после них, с переключением в реальный мир, ничто уже не могло удивлять, а если и удивляло, то как-то по-особому, с новой качественной стороны, не в лоб, не суетливо, а с мудрым, добрым спокойствием. Не говорю уже о трагедии, которую мне едва удалось пережить. И после которой я не сразу поняла, что ЕГО гибель была высоким завещанием живущим…
Вот почему любое волнение сквозь призму жизненного опыта мне видится теперь нечетко, как будто в отдалении, и в глубь, в сердцевину всех моих основ и болей идут лишь узловатые, крепкие корни обостренной памяти.
Возможно, я неточно определила свое состояние словами "тревоги", "волнения". Ибо скорее всего я испытывала острую досаду, и причиной ее, как ни поверни, оказывался один-единственный человек. Это Матти. Да, да, наш старый друг Матти. Страннейший тип Матти. Добрейшее и милейшее создание…
Даже не привязывая его личность к конкретному случаю, спускаясь по узелкам памяти в прошлое, невольно сталкиваешься с несуразностями, которые, впрочем, с высоких позиций обозначаются высоким слогом. Нет, я бы никогда не позволила себе переступить черту верности, об этом не может быть и речи. Но он-то, он, с его огромной любовью, которая, казалось, временами зажигала и меня, – он оставался истуканом, все чувства кипели за каменной оболочкой – его преданность другу исключала все, даже личное счастье…
В последнее время, когда Матти почти перестал бывать у нас, я все чаще и чаще думаю о нем. О том, что он, наверное, прав. Такими и надлежит быть людям во все века. Да, такими и надлежит… Хотя спрашивается: мне-то что? Я верная жена. Счастливая женщина. Муж, хотя и через десятилетия, а возвращался домой…
И все-таки досада. Смутное чувство-все равно что-то не то. Вероятно, человеку нельзя так долго оставаться одному. Все должно иметь меру, допустимые пределы…
А может быть, я рассуждаю так по собственной слабости? И мне следует поучиться у сильных мира сего? Не упрекать Матти, а брать с него пример?..
Не знаю…
Вон как привязалась к нему эта девчонка, Элла.
Ни на шаг не отстает. Невооруженным глазом видно – влюбилась. Девочка и старик – смешно… Но Матти и здесь, кажется, верен себе. Строг и неприступен. Если говорить честно, я не приемлю этот возможный союз. Пусть назовут ревностью или как там угодно, но я не хотела бы отпускать Матти. Я так привыкла видеть его вечерами у себя, говорить с ним, слушать его… Это не эгоизм, а право, заслуженное многолетней взаимной привязанностью…
Ладно, оставим то, что может быть окрашено личными мотивами. Но чем объяснить последние события, к которым опять-таки причастен Матти? Я так радовалась, когда он привел в наш дом "снегурочку", как он сам назвал Юлию. Пустые, одичавшие комнаты будто вновь озарились, наполнились радостью и новым жизненным смыслом. Отзывчивая, мастерица на все руки, девушка сразу стала нашей, будто родилась и выросла в этом доме. Мы с Юрием сразу, безо всякой натяжки, назвали ее дочерью и лишь удивились: вот так Матти! Где и когда успел найти такую девушку? Откуда она? Кто ее родители? Но сам Матти только многозначительно усмехался и приговаривал: "Потом, потом…" Потом, так потом. Мы не торопили события.
Правда, я стала замечать за Юлией кое-какие несуразности: то вдруг задаст вопрос, на который ответит любой младенец, то буквально ошарашит доскональным знанием сложнейшего математического закона. Свое внимание к нам она проявляла тоже своеобразно – почти без эмоций, но непременно обнимет и поцелует… В общем-то мы были довольны.
А что касается своеобразия личности – на это имеет право каждый человек…
И вдруг ЧП – Юлия таинственно исчезла. Безуспешные поиски в первые дни… Только радиограмма успокоила, от Максима Николаевича. Мы даже удовлетворенно отметили: хороший случай, девушка побывает на далекой могиле своего брата-героя…
Возвращение, однако, ошеломило нас. Случайный ракетоплан доставляет на Землю Юлию и двух тяжелораненых мужчин – Максима Николаевича и художника. Грудь Юлии едва прикрывали остатки платья – почти весь шелковистый материал был использован на бинты. Ничего не скажешь – геройский поступок!
А что было потом! Звонки за звонками! Несколько дней по видеотелефону звучали недоуменные вопросы. Сначала добивался Центр координации: откуда взялся новый взрослый человек? Где учился, где воспитывался? Потом забеспокоились Педагогические центры – как, когда, почему? Ни в одном из них не числится такой девушки – Юлии Петровой!.. Пришлось терпеливо говорить одно и то же: Юлия приемная дочь, обращайтесь к Матти Рану…
Что там объяснял Матти – не знаю. Но однажды все смолкли, и наш видеоаппарат, изрядно потрудившись, заслуженно отдыхал…
Мало-помалу этот случай стал забываться. Но вот вчера Екатерина Павловна Назарова, коллега по школьной работе, рассказала такое, что просто не верится… Оказывается, художник, который вернулся с Веды вместе с Юлией, – сын Екатерины Павловны. Она принесла его дневник.
– Я бы никогда не сделала этого, – дрожащим голосом объяснила она, – но Улугбек ничего не хочет объяснять, избегает меня… к тому же-явные признаки безнравственности… той самой юной особы…
Юной особой, при дальнейших разъяснениях, оказалась Юлия. Естественно, от такого открытия у меня опустились руки, сдавило виски. Екатерина Павловна и плакала, и возмущалась, и просила помочь.
– Я думаю, – сказала я, – лучше всего обратиться к суду общественности. Выяснится, что и как…
Екатерина Павловна поблагодарила меня и оставила дневник сына, чтобы я непременно прочла отмеченные страницы.
Итак, сегодня, через полтора часа, состоится суд общественности. Юлии, естественно, я ничего не сказала – пусть узнает в свое время. А вот Матти нужно обязательно сообщить. Это я успею сделать.
Кончился учебный фильм, и свои размышления я была вынуждена прервать. Вернулась к ним лишь после занятий, переезжая из института в школу.
А в школе – опять дела. Уроков у меня сегодня не было, но предстояло много другой – плановой и неплановой работы. Я вошла в свой кабинет и вызвала Назарову. Она вошла, как всегда строгая, деловая, и лишь широкий румянец да пристальный, изучающий взгляд выдавали ее возбужденное состояние.
– Я очень волнуюсь, – сказала она. – Боюсь, Улугбек неправильно расценит мои действия…
– Разберемся. В любом случае появится ясность. Ну как последствия с Яковлевым? – Я перевела разговор на внутришкольные темы. Внимательно посмотрела на Назарову – что же скажет она?
– Отличные последствия. Никто даже не заметил, что мы воспользовались волновым гипнозом. Эго был тот самый "крайний случай", предписанный инструкцией.
– В какой момент был включен аппарат?
– Минут через пятнадцать после взлета. Ракета в общем-то далеко не улетела, но все-таки…
– А вы знаете, что Яковлев вернулся сам?
– Естественно "сам", под воздействием волнового внушения.
– Нет, сам – без влияния извне.
– Ну, шутите. Я сама задала нужную программу и нажала кнопку.
– Аппарат не сработал! Взгляните-ка на контрольные записи. Так что педагогика, наше воспитательное влияние оказались сильней.
– Что же с аппаратом? – разволновалась Назарова. – Обязательно все проверю… обязательно…
Мы расстались с Назаровой, договорились, что я зайду за ней и на общественный суд мы отправимся вместе.
Связываюсь с квартирой Максима Николаевича.
На видеоэкране Светлана Васильевна, его жена. Милая, обаятельная женщина. Поговоришь с ней – и если на душе хоть немного хмурится, все зальет успокоительной голубизной.
– Добрый день, Светлана.
– Здравствуйте, Жанна Васильевна.
– Как там мои воспитанники?
– Тарас что-то мастерит, а Наташа играет с девочками на детской площадке.
– Повесть одолели?
– Да. Она очень понравилась Тарасу.
– Я подобрала новую книгу. Пусть зайдет в библиотеку и возьмет… С задачами справляется?
– По-моему, все в порядке.
– А у тебя как дела?
– У меня? – удивилась Светлана. Обычно я справляюсь только о детях. – В самом лучшем виде.
– А Максим Николаевич? Как себя чувствует?
– Прекрасно. Рана давно зажила.
– Все удивляюсь, как он решился улететь?
– Поддался настроению. И еще говорит – такой красивой девушки, как ваша дочь, нигде и никогда не видел.
– Не ревнуешь? – шутя спросила я.
– Пока не было повода, – улыбнулась Светлана. – Максим любит меня. Я это хорошо знаю.
– Тот злосчастный полет будут обсуждать сегодня. Максим ничего не говорил?
– Нет.
– Значит, скажет. Ну, до свидания. Зайду в пятницу.
– Ждем!
Соединяюсь еще с девятью домами, где живут мои подопечные. Убеждаюсь – везде полный порядок. Теперь десяток минут можно уделить и себе. Открываю дневник Улугбека и внимательно перечитываю несколько страниц, исписанных мелким отрывистым почерком.
Из дневника Улугбека:
Двигатели взревели, как бы демонстрируя свою неукротимую мощь. Постепенно тигриный рык понизился до кошачьего мурлыканья и наконец смолк. Желтоватая пыль плотно окутала корабль, и мы некоторое время ждали, пока завеса спадет и даст возможность выйти наружу и увидеть Веду лицом к лицу, во всем ее объемном и цветовом многообразии.
Геологи, к экспедиции которых меня прикрепили, открыли наконец дверцу, опустили лесенку и один за другим попрыгали на мягкий грунт. Они вскинули за плечи увесистые рюкзаки и, прощально помахав мне, гуськом зашагали в сторону скалистой гряды. Я тоже не стал терять времени – подхватил походную сумку с красками и провизией, удобнее перекинул через плечо ремень этюдника и направился к бухте, которая блестела узкой полоской.
Справа обугленным частоколом возвышались осколки стен бывшего города. Я не удержался, свернул к руинам, и меня поразила мрачная палитра открывшейся картины. Черные, темно-коричневые, бурые тона освещенной части и глухие, темно-синие предельно короткие тени. Их почти не видно под лучами двух солнц – глубоко спрятались в щели, трещины, но там, откуда они выглядывают, бьет холод, такой ощутимый, что редкая чахлая травка, оказавшаяся рядом, мерзнет, напряженно заострилась и изо всех сил тянется к теплу…
Страшное место. Выразительный символ бед и несчастий, которые претерпевали люди на пути в нынешние века. Обязательно здесь поработаю. Попишу этюды. Чувствую – может получиться что-то значительное.
А сейчас – вперед. Осмотрю все как следует – и за дело.
Приблизился к берегу. Вода плещется ровно, мягко, напоминая ласковые набеги на песок черноморской тихой волны. Но это иная вода. Освещенная искусственным светом, она и смотрится, и воспринимается иначе. Голубизна не чистая, цветовая гамма водного простора осложнена тяжелыми оттенками, вызывая лишь одно впечатление, один мотив – печаль, воспоминания о бывших трагедиях.
Памятник на берегу Герману Петрову хотя и умело вписан в окружающий ландшафт, все же отдает чужеродностью. О нелепости человеческой гибели кричит кусок отшлифованного мрамора, на планете, которой мрамор неведом; идеально ровная отражающая солнце плита и корявые темные берега… Жутко! Но именно так, в ключе неожиданных сочетаний, и напишу.
Под ногами успокаивающе шуршит песок. Следы торопится смыть волна; вода заполняет ямки и некоторое время держится в них, окрашивая в глубокий темно-желтый цвет и как бы испытывая четкую песчаную линию на прочность.
Планета отнюдь не пустынна. Кажется, вокруг никого, но все говорит о присутствии человека. У пристани покачивается небольшое судно, далеко на горизонте, будто букашки, еле заметно движутся разноцветные точки лодок, за густой кромкой деревьев – красные четырехугольные крыши домов… К жителям Веды я не спешу, еще успею встретиться с ними. Потом, когда хорошенько осмотрюсь и намечу места для работы.
Эге! Навстречу мне по влажному песку идет девушка… Я растерялся. Если на планете Веда все так необыкновенно прекрасны, я погибну от тоски и бессонницы. Шутки шутками, но девушка в самом деле взволновала меня. Заметив незнакомого человека, то есть меня, юная красавица ускорила шаг и, подойдя ко мне, спросила:
– Вы местный житель, да?
Вот так чудо!.. Я не знал, что сказать и, наверное, покраснел, как рак.
И опять вопрос:
– Что же вы молчите?
– Нет, я оттуда, – наконец, сумел ответить я и неопределенно махнул рукой.
– Значит, вы тоже землянин? – улыбнулась девушка, и клянусь, светлей улыбки я никогда не видел…
– Тоже, – растерянно ответил я и нелепо похлопал по этюднику. – Прилетел поработать. Я художник.
Девушка сказала, что впервые видит настоящего, живого художника и очень рада познакомиться. Она назвала свое имя, я назвал свое и оробел окончательно… Юлия сказала, что знает мои работы, и они ей нравятся. И вдруг в те несколько секунд, что я неотрывно смотрел в лучистое (иного определения не найду) лицо Юлии, я вспомнил, что я художник и должен оставаться художником до конца. В неуловимый миг сложилась целостная, законченная композиция. Светлый лик девушки на фоне черных руин – наш сегодняшний день и прошлое. Вот он, зримый образ счастья в развитии! Только бы Юлия не отказалась. Всего несколько часов!..
Я приготовился уговаривать и совсем не ожидал, что девушка сразу согласится и охотно последует за мной. Она лишь попросила:
– Недолго, ладно? Максим Николаевич будет искать…
– Максим Николаевич?.. – Я даже остановился. Совсем выпустил из виду, что Юлия может быть не одна.
– Максим Николаевич, – объяснила она, – друг моего брата. А мой брат там, – Юлия кивнула на памятник, который ясно белел позади. – Максим Николаевич – археолог. Поможем ему откопать что-нибудь этакое?
Я кивнул.
– Конечно, поможем. Только потом. Когда я вас напишу.
В развалинах я сразу нашел подходящее место, удобно усадил Юлию, чтобы она быстро не устала, установил этюдник, укрепил холст и выдавил на палитру разноцветные башенки красок.
Набросал рисунок и взялся за кисть. В такие минуты кисть напоминала мне клоуна-акробата, то и дело меняющего свои одежды. Но сейчас я подумал об этом вскользь – слишком серьезной и ответственной была работа.
Лицо девушки светилось, линии тела сочетались удивительно плавно. Я вдруг испугался, что не смогу передать этого свечения и всех этих линий, и заволновался, и все медленней стал смешивать и наносить краски. Ну конечно, догадался я, причина в молчании, которое в данном случае не укрепляет нечаянный зыбкий контакт и, быть может, подвергает сомнению то, что установилось…
– Пожалуйста, расскажите о себе, – попросил я Юлию.
Девушка охотно отозвалась, но что она говорила, я не улавливал. Наверное, потому, что не вникал в смысл ее слов, а просто слушал, думая о точности мазков и цветовых соотношений.
Времени, должно быть, прошло немало. Я слишком увлекся и не услышал вопроса. Юлия спросила громче:
– Долго еще? Оторвитесь, пожалуйста!
– Нет, нет. Самую малость.
– Пора! Максим Николаевич беспокоится. Лучше потом.
– Еще немного, прошу вас. Потом больше не потревожу.
Юлия, вздохнув, согласилась, но тем не менее опечалилась. Спрашивать еще о чем-то не было смысла, и набросок будущей картины я заканчивал молча. Главное передать удалось. Ну а детали я запомнил – восстановить их будет нетрудно.
Наконец я поблагодарил девушку и позвал взглянуть на полотно.
– Неужели это я? Не может быть!
Дальше произошло совсем неожиданное: Юлия меня поцеловала!
– Просто не верится, – сказала она, – что этот живой рисунок создал человек.
– Мои работы слишком скромны. А над картиной еще предстоит поработать…
– Никто не разубедит меня в могуществе человека. Все он может!
Я усмехнулся.
– Вы так говорите, как будто сами не человек.
– Не смейтесь. Иногда мне действительно это кажется. Что-то сковывает меня, в памяти какие-то провалы…
– Всех нас что-то сковывает и все мы обязательно что-то должны забывать. Без этого не возникнет желания преодолевать, исчезнет развитие.
– Нет-нет, не то… Знаете, я влюблена в людей. Добрые, талантливые, великие существа! Все понимают и на все сразу же отзываются… Вот вы, например… Что вы о себе знаете? Вы даже и не цените свой талант.
– Ценю.
– Все равно не так. И еще. Меня не покидает странное чувство: я ощущаю свободу, а пользоваться ею не могу… Мне хочется петь песни и объясняться в любви, а что-то держит, что-то не пускает…
– Вы поэт, – тихо сказал я и бережно сжал ее голубоватые пальцы. Во мне просыпалось большое необъяснимое чувство, которое, боюсь, называется любовью…
– Поэт? – переспросила Юлия. – Может быть…
Но не только поэт. Есть что-то другое. Не знаю что…
Я коснулся губами нежной, прохладной щеки девушки. Она ответно поцеловала меня в висок и сказала:
– Это мне и нравится больше всего. Раскованность и целомудрие. Мы верим друг другу, мы не можем жить друг без друга!.. А теперь пойдемте, – потянула меня за руку. – Максим Николаевич ждет.
Собранный этюдник я повесил через плечо, а сумку с провизией и красками отняла Юлия. Так и не удалось мне все свое нести самому – девушка ни за что не соглашалась отдать довольно тяжелую сумку и весь путь до археологического домика ни разу не отдохнула.
Когда я увидел Максима Николаевича, мною овладело странное, противоречивое чувство. С одной стороны, этот сильный мужчина с мужественными чертами лица и открытым взглядом мне сразу понравился – я почувствовал к нему симпатию; с другой же стороны – что-то во мне воспротивилось. Я весь вспыхнул, не смог утаить безрассудной ревности; к счастью, они ничего не заметили.
Песок я отгребал механически, напряженно наблюдая боковым зрением за Юлией. Лучи солнца играли в пушистых прядях ее шелковистых волос, и сам я чувствовал себя маленьким, счастливым лучиком, который с радостью запутался в нежданных тенетах… Однако созерцание Максима Николаевича, его напряженной фигуры, порывистых движений возвращало меня в реальность, наполняло горечью и досадой. Даже в тот момент, когда рухнули своды, я успел заметить, что Юлия прежде всего бросилась к нему…
Очнувшись, я увидел, как Юлия плачет и целует неподвижное лицо Максима Николаевича…
Дальше шли описания мук ревности Улугбека.
В ракетоплане. В больнице. Дома. При встречах с Юлией и расставаниях. С ней и без нее. Сквозила мысль-обида: да как Юлия может не замечать его любви? Почему так легко разбрасывает свои чувства? Хорошо ли это?
Признаться, ярко выраженного криминала я опять не обнаружила (потому и посоветовала Назаровой обратиться в общественный суд). Отметила некоторые абзацы в дневнике Улугбека и набросала тезисы возможного выступления.
По видеотелефону вызвала Матти. Его добродушная очкастая физиономия тотчас же возникла на экране.
– А, ты, Жанна, – заинтересованно произнес он, – Что-нибудь срочное?
– Да, Матти.
– Я все объяснила.