Александр Тюрин
Хожение Вадима Серегина
1
Я - романтик с большой дороги, вместо сердца, естественно, пламенный мотор. Меня еще шофером называют. Я работяг совсем не понимаю, прилипли на весь день к одному месту и пытаются унасекомить микроны. А у меня за окном - постоянное кино, сто серий. Я, видимо, для баранки и был сделан. Из университета меня пихнули так, что об том можно было в стенгазете прочитать. В армии избавили от лишней тяжести в голове и даже ремеслу обучили. Родители ноют, дескать, зря мы тебя по Эрмитажам водили и на музыку. Это, конечно, зря, спорить не буду. Но я им культурно отвечаю, мол, получил бы я ваше верхнее образование - что толку? Сидел бы сейчас да выуживал из носа экономические эффекты или благодарно принимал бы, как горшок, сверхразумные указания начальства. А так выбрал свой путь-дорогу. Чего доброго заделаюсь в далеком будущем философом-примитивистом, стану людей упрощать. Школа моя назовется ухабной - у меня на ухабах все удачные мысли рождаются, правда, вперемежку с давно известными фольклорными выражениями. На ровном же месте я веду растительное существование, слушаю музон, о девочках вспоминаю. У меня до армии их было, что синяков на морде, случалось, по двое-трое в Дверь лезут, собачатся, кто самая достойная. А сейчас поразлетелись курносые. Но шукать вечорами по есенинским местам с четвертаком в зубах особенно не тянет.
Приду с работы, афишу сполосну и наслаждаюсь, не поймешь чем. Может, покоем, который другим только снится, а мне пожалуйста. Об этом я собираюсь официально сообщить средствам массовой информации, сделав наколку на ягодицах - буду на конкурсах красоты щеголять. Если позовут. А еще, наверное, соберусь да пошлю в газету "Смена" брачное объявление: "Неумный и неинтересный ищет поклонницу". Если таковая найдется - сразу женюсь, невзирая на фотокарточку.
"Сегодня - жуткий день", - сказал мне один астролог в очереди по сдаче пустой посуды. Я его отправил мыться, а оказалось - все правда. Во-первых, забыл заправиться. Во-вторых, остановился не где-нибудь, а у Черной речки, за постом ГАИ. Встал с протянутой рукой, как нищенка, подайте, подайте. Стою, и в-третьих, на редкость опустело вокруг. Вдруг вижу - идет из лесочка девушка в стиле фолк-рок с коромыслом, а на нем габаритные ведра. Я, естественно, как незанятый трудом, стал тут же виться перед ней - использую момент, или он меня. Спрашиваю, у вас в ведерке не бензин. А она взглядом не то отшивает, не то приглашает и обратно в лес улепетывает. Я догнал ее, в меру кавалера обнаглел, переложил коромысло на себя, иду сзади и вещаю. Все больше себя расхваливаю. Она молчит отчего-то, а потом как скажет: "На свою беду ты меня встретил". У меня вначале холодок по разным местам прошмыгнул. А дальше, наоборот, жарко стало. Но не от переживаний, а потому что двинуло мешком по спине. Я спикировал, но сразу вскочил, готовый отличиться перед дамой. Отпрыгнул, затанцевал, хотел врезать между рог - да некому. Брэк. Вокруг никого, одна моя красотка. На всякий пожарный говорю:
- Ну и шутки у вас, остроумные, как в зоопарке.
Но вижу по ее отстраненному виду, что она здесь ни при чем. Или замаскировалась хорошо. Я не стал обижаться, тащусь дальше, но, конечно, заноза в мозгах засела - что-то не то. И лес мне не по нраву, густой чересчур, хотя в двух шагах от дороги. Птицы заливаются, зверек кричит, надрывается - непривычный концерт. Впрочем, я по лесам никогда не бродил, в партизанах не числился. Сравнивать не с чем. Может, саунд насыщенный, как и положено. От нечего делать я свою знакомую рассматриваю: внешний вид с намеками, уж не системная ли девочка. Платье из авангардной дерюги, поясок кожаный на лбу, фенечки на шее. Вдруг у них здесь летний лагерь для развития придури. Но девица приперлась не к стойбищу, а к вождистскому забору и воротам в резьбе а-ля-рюс. Она колотушкой по дереву хлоп. Ворота раскрываются, в них рыло сонное стоит и бороду чухает. Я за девой, а мурло за мной.
- Куда прешь?
- Спокойно, шеф, - говорю, - я интурист из мира развитого социализма.
- Пропусти, - снизошла наконец моя красотка, - новая человечья сила.
Хата капитальная за забором, хоть и стоит на двух сваях. Дескать, проживает здесь простая баба-яга.
Входим мы потом на кухню размером с вестибюль метро, я ставлю ведра и говорю:
- Пошли погуляем, солнышко.
В ответ "солнышко" бьет меня половником по лбу и командует очередным муркетом:
- Чужого в Исправильник.
- Какой питомник для дур взрастил тебя, прекрасное дитя? - без особых околичностей откликнулся я.
Тут меня хватают, бьют пару раз об стену, а потом несут, открывая многочисленные двери моей башкой. В конце концов бросают на осклизлую солому и запирают под замок.
Вот так познакомился.
- Чтоб ты родила буратину, неотесанная, - заорал я, но получилось жалко, еле слышно - с перепугу, Должно быть, или от сотрясения.
2
Утром - а это было утро, судя по полоскам света, просочившимся в скудное окошко карцера - голова вглубь не болела, хотя лоб, конечно, страдал. Что там с моим зилочком, кто может сказать?
- Пустите к машине, черти, - заколошматил я тапком в дверь.
И тут замок щелкнул, открылся выход, шмыгнула какая-то тень в сумраке коридора. Я прошел по пустому дому во двор и, не связываясь с запором на воротах, перемахнул на другую сторону забора. Приключение вроде кончилось. Можно, конечно, кричать, кидаться навозом, призывать мучителей к ответу. Но неохота. На кого жаловаться? Как, где, когда отлупили? Эй, кто-нибудь, дай ответ. Не дает ответа. Номера на доме нет. Там в бору за сосенкой - не звучит. Ладно, хрен с ними. Пусть им пищеварение совесть затруднит.
Я прошел сто, двести, пятьсот метров, и никакой дороги. Или надо было в другую сторону идти? Но в этом лесу, как ни странно, не попадалась ни одна ходячая справочная, то есть ни дачника, ни разорителя грибниц. Вообще ничего человеческого, кроме тропки. Значит, все-таки влип. Что там эти фашисты за забором сделали с моей головой? Или вдруг в Америку катапультировали без единого доллара в кармане?
А потом тропа на холм стала забираться. Ну, окей, сверху, говорят, видно все. Вправду, вскарабкался и различил с другой стороны холма несколько темных изб. На прилизанное садоводство не похоже, однако такие строеньица по России встречаются не в единственном числе. Побежал я вниз, с размаху перескочил какой-то плешивый частокол и оказался у мужика на огороде. Сам мужик в поддевке да в берестяных лаптях лыком к ноге пришпандоренных - прямо этнографический музей. Может, тут действительно заповедник и вздули меня тоже для создания исторического колорита. Заодно в фильм снимали с эдаким бесплатным каскадером.
- Ну что, смерд, сеешь? - блестя эрудицией обратился я к экспонату.
- Самое время, барич, травень начинается, - отвечал мужик, наваливаясь на плуг или на соху.
А если разжиться у него харчами? Не от розетки же он питается.
- Давай я тебе помогу, - сделал я первый ход.
- Иди, картоху сажай, - и он протянул мне какую-то палку с пропеллером на конце.
Вот это недосмотр, какая ж в древности картошка и пропеллер? Надо будет при случае местному заправиле на ошибки указать.
Потыкал я палкой, тут старик взял обратно свой инструмент, навертел несколько ямок и бросил туда картофелины.
- Вот так, несмышленый.
И я с удовольствием отвлекся на труд. Но, очевидно, перестарался, потому что сил оказалось немного и они скоро потребовали подкрепления. Когда я совсем сник, старче махнул корявой рукой, вроде как приглашая в дом. По крайней мере, я этот жест истолковал в свою пользу. В избе все было выдержано в том же ископаемом духе, мне даже понравилось. Но на вопросы, где дирекция, где автобус, где магазин, ни старец, ни его хозяюшка отвечать не стали. Даже отвернулись. Не на шутку увлеклись товарищи эпохой. А я с укоризной самому себе подумал, что не знаю, как именуется половина из их вещичек и шмоток. И тут у меня под ушибленным лбом зароилось: это братчина, это ендова, а это буза. Бузы я вытребовал, и с первого ковша меня понесло. Туда, куда они мне присоветовали идти - в Царское Село. Это у них, верно, так дирекция обзывается. Сказали, что от Выселок, то есть от их деревни, до того места час резвого топанья.
Бежал я мимо степенных мужиков, телег, повозок, лошадей с льняными гривами. На всех мордах и лицах следы довольства и труда… Заповедник не мал оказался по штату и имуществу.
Царское Село я сразу признал по красивым домам с наличниками, коньками и разной дребеденью, По улице, крытой гладко тесанными брусьями, прохаживался изрядный телесами человек и вел себя по-хозяйски, регулируя движение пинками и подзатыльниками. Поэтому я сразу к нему и направился.
- Товарищ городовой, заблукал я малость, мне бы выбраться отсюда, - бойко выпалил я, надеясь на быструю помощь.
Как бы не так. Амбал, которого я почему-то назвал городовым, отмахнулся, как от назойливой мухи, и пошел себе в другую сторону.
Играть так играть. Я догнал его и снова затараторил:
- Премного будем благодарны, начальник дорогой, если научите, куда мне, простому человеку, деваться.
- Беги дальше, в приказную избу, что возле Государева Двора, к дьяку Василию, - показывать направление городовой посчитал излишним и снова отвернулся.
Спрашивать у него было уже неуместно, а у народа не хотелось, потому что никого не оставляли равнодушными мои порточки и шузы. Этнографическая чистота у них, что ли? Но тут меня словно притягивать куда-то стало. Не думаешь, а идешь.
И не ошибся. Я эту приказную избу сразу узнал, вернее Государев Двор. Там, за каменной оградой, вдоль которой дядьки с бердышами прогуливаются, - хоромина, будь здоров. Тут и фильмы для госпремии снимай и кабинеты устраивай, где воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка, даже при самой напряженной работе.
А перед приказной избой пороли мужика. В натуре, не бесконтактным способом. Это, наверное, тоже входит в наше наследие, но интересно, сколько битому грошей дадут на физиотерапию и где спрятана камера. Я попытался выяснить.
- Беги воруй, - попросили меня не задерживаться и идти по своим делам ражие ребята с батогами. Предложение было с благодарностью принято, и я прямиком направился к дьяку Василию.
- Ты мне осточертел, - заорал дьяк на писаря в углу, скромно скрипящего пером по свитку, - сколько раз велено тебе проклинать через глашатая, чтобы всех прибывших извне вели вначале в Исцелитель.
- Значит так, зовут тебя Вадька Серегин, - обратился он ко мне, - делать ничего по-нашему не умеешь. К хорошей работе тебя не представим, потому что навредишь, а пойдешь на черную. Жить тебе предстоит в Поселении, тело питать хлебом и капустной, коих положено получать по два камня в день, если без провинностей. Работать будешь, как и все, от зари до зари, а отдыхать зимой. Там тебя учить станут, от этого не отнекивайся, иначе не выбиться тебе в десятники. Коли проявишь радение и смирность, переведем тебя в Слободу, в подмастерья, или в деревню, Государеву землю потом поливать. А сейчас раздевайся, выдадим другую одежонку, кафтан из поскони, лапти…
- Как бы не так, мышь белую, что ли, нашли? - возмутился я. - Не согласен на эксперименты.
- Слушайся начальников, - продолжил дьяк, - и тогда продлятся дни твои. Государя, хоть он и отдал всего себя на благо, особо не славословь, родимый сам о тебе вспомнит, если понадобишься. А вообще, у нас каждый на виду, за лень мышц и бред головы ответ держать придется, не сумлевайся.
- Да пошел ты, аппаратный боец, - разозлился я, - икай тут без меня, - и собрался уже идти, да столкнулся в дверях с детиной. Как они их откармливают До такого бугайства?
- Это, Серегин, лекарь твой, без него-таки никак, - дьяк хихикнул, - давай, Семенов, помоги человеку.
- Ну, я сейчас вам, - сказал и решил, что уж прорваться смогу. Я однажды с похожим жлобом дрался и одержал полную викторию. Он полчаса за мной гонялся, потом впилился мордой в асфальт, а я сел на трамвай и уехал. Ну и сейчас закричал: "Я-a, пасть порву", чтобы лекарь этот оробел, сделал выпад "йоко". Кажется, он меня за ногу схватил. И забил в пол, как гвоздь, по самую шляпку. Причем я сам себе и молотком был. Обидно.
3
Белый свет я увидел в повозке, которая тащилась в это самое Поселение. А как прибыл, то переодели и переобули меня, не спрашивая. Да привели в курень, общий дом стиля "баракко". А там изо всех углов рожи на меня зверские зыркнули, сотоварищи мои новые. Сел я на нары, все усек и раскис, что тут стесняться. Ведь упекли меня каким-то сверхособым совещанием в место лишения свободы. Срок - пока не дозрею, статья - между строк писанная. Уже ясно, почему я не видел ни автобуса, ни трактора, ни экскаватора. В тюряге их не надобно, гражданин зэк роет носом землю почище экскаватора.
Потом одна из зверских рож мне говорит:
- Учить тебя сегодня больше незачем, садись с нами вечерять.
И ел я хлеб, лук, запивая пахнущей болотом водой, и слушал немудреные разговоры. Я даже слегка пожалел, что с вузом безоглядно распрощался. Сидел бы сейчас в конторе, перевирал цифири да ничего не знал бы про бедолаг, у которых только и темы - что лучше для задницы при порке - ремень или розги.
И началась тоскливая жизнь.
Ночью храп, вонь, ветер дует в щели, прямо не знаешь, с той или этой стороны стены лежишь. Как не старался, но наслать сон на себя не смог. А лишь забрезжило тощим еще светом, ударили в било. Я даже обрадовался, что конец пришел осточертевшей ночи. Барачный люд понатягивал портки да рубахи и разбежался по своим ватагам. Стал и я брать свои первые уроки в тюряжных академиях. Самый свирепый мужик в ватаге зовется Мудрым. Он и вычисляет, сколько ты наработал за день. А кормят там, когда уже полдня отпахал, так что сноровистые люди питаются подножной травой и из коры кашу варят. И если Мудрому кажется, что ты бережешься, - он тебя бьет. Беречься можно, но только не новичкам. А вдруг почудится мужичкам, что ты шибко стараешься, то они тебе сделают сдвиг по фазе - парашу на голову нахлобучат. Кайф! Еще у всех прибывших проверяют силу ума, тестируют поленом в лоб, когда задумаешься. Но это - мелкие шалости. Ребята-то, в общем, свои. Они первые три дня меня с работы на тачке привозили в безрадостном состоянии. Я всю ночь на полу растекался не в силах собраться, чтобы лечь на нары. А работа там такая: люди борются с Болотами. Одни роют каналы, отводящие воду, другие таскают тачки с щебнем и камнями от большой кучи до топи. Учет ведется не по тачкам. Ведь с ними не ходят, а носятся; если десятнику считать - скоро в глазах зарябит. Измеряется труд по тому, как куча убывает. Поэтому, хоть раскидывай щебенку, хоть ешь, - главное, чтобы к тебе ничей взгляд не приклеился. А то Мудрый будет стимулировать твои умения кулаком, десятник порку пропишет для наказания-исцеления. По мне - розги лучше, чем ремень. Кожица, конечно, рвется, зато мясо не портится. Ведь кровь не застаивается, а брызжет наружу, как сок, тем самым прочищая мясо. И вообще, порку правильно принять - большое искусство. Люди, в этом сведующие, считаются мастерами и дают уроки. Вот, например. Если кожу набивать ладонями, она становится толстой и плотной, как у свиньи. Особо важно Удар раскидать. Может статься, что набычишься и остановишь его, да только сила, как солнечный луч через стеклышко, дальше в глубь тела пойдет. А гасится удар, когда косишь мышцей на сторону. Если искусством овладеешь, то всегда счастливым будешь. Недаром знатоки говорят: "От работы дохнет всяк, а от порки лишь дурак". Понимай так, лучше нижним "лицом" пострадать, чем на щебенке надорваться.
А как стал я привыкать к своему новому существованию, то понял - слова очень мешают. Они руки-ноги сковывают и мозг разъедают почище отравы. По меньшей мере отвлекают и настроение портят. Как худой наушник нашептывают: того теперь у тебя нет, сего, а раньше было, было. Тогда я стал для своего спасения слова душить. Надушил десятка три, а потом уж какая-то щелка открылась и лишнее туда утекло.
Названия тех дней, когда человек может только есть, пить и смотреть в ящик с движущимися картинками. Забыл. Как называется такое ничего-не-деланье. Эх, запамятовал. Имена моих девушек. Забыл все, без исключения, даже эту, как ее. Ну, ладно. Занятия, когда человек с жиру бесится, но одобрение вызывает. Пробел. Профессия, при которой дозволено лопотать с умным видом о том, чего нет. Нолик. Место, где человек может остаться совсем один, причем на законных основаниях. Пробой. Дом с большой луковицей наверху, где человек требует, чтобы у него было поменьше удовольствий. Один свист в голове. Забава, когда взрослые люди бегают друг за другом, а догнав, ничего не отбирают. Пусто. Когда бьют по рылу по взаимному согласию и даже не ради поучения. Опять пробел.
Вот пропали слова, потаяло и то, к чему они относились. Остались непонятные обрывки, витающие в голове, как клочья бумаги.
Это я ходил в специальное заведение и смотрел там, как кто-то проделывает всякие шутки с бабой, жрет, лежит на диване? Да что я, враг себе был?
Неужели я читал книги, где черным по белому написано, что человеку можно превратиться в зверя или в лучик? Или носиться по небу, от работы подальше, а вкалывать на него будут разумные скелеты из железа? И меня не затошнило от такой муры?
Приснились ли мне люди, которые мажут красками по холсту, или долбят камень, или щиплют натянутую проволоку и уверяют при том, что изливают чувства? Я быстро дошурупил, конечно же, это страшный сон. Разве найдется такой придурочный, что напрасно потратит силы и материал на общеизвестное. Чувств-то всего два: удовлетворение от проделанной работы и неудовлетворение от непроделанной. Честные маляры изображают только сосредоточенные лица начальников, которые висят повсюду и как бы говорят: я с тобой. Или мускулистые тела тех, на кого мы должны равнять себя в напряжении труда.
Потом я не смог объяснить себе, почему у меня родителями были мои папа и мама, а не по-настоящему заслуженные люди.
И вот настал светлый день, когда голова окончательно освободилась и стала непосредственно сообщаться с конечностями. Заметив мою внутреннюю свободу, начальники выдали мне дополнительную порцию каши и отправили в Дом Вразумления, к Учителям.
4
Вадим знал о себе, что он родился в доме Обмена Опытом от усердной прачки именем Славотруда и охранника Сереги, который был храбрым воином. Охранник часто навещал своего сына, приносил ему соль и даже сахар. Потом Серега геройски погиб в сражении с диким сбродом, нахлынувшим для злочиний с Болот. Его и Славотрудина судьба есть наука для Вадима. Ибо каждый в Поселении на своем месте должен делать так, чтобы Жизнь стала удобная и здоровая по всей Земле. Чтобы кругом можно было и сеять и жать. Чтобы плодился скот и птица, и пчелы копили сладкий мед, и рыба множилась в садках. Но для этого надо бороться и побеждать многоголовую заразу, ползущую на мир с Болот.
Учителя говорили, что мир существует по справедливости. И пища, и частота Обменов Опытом с женщинами, и похвала начальства, и причастность к великому делу Благоустроения Земли - все распределяется согласно полезности человека. Каждый может стать знатным трудовым витязем и попасть в число лучших людей. Наказание и поощрение есть закон рукотворной природы; соблюдается он так же свято, как закон возвращения на почву подпрыгнувшего человека.