И во всех этих сценах и картинах неизменно являлась главным действующим лицом господствующая фигура группы. Ее легко можно было узнать по атрибутам, ей присвоенным, по одежде, даже по чертам лица. То с цветущим венком на распущенных волосах и с жезлом, обвитым цветочными гирляндами, шла она во главе длинной процессии из мужчин и женщин, в широких и длинных одеждах, с горящими факелами и с корзинами цветов в руках; то впереди толпы вооруженных всадников ехала она на красивом, разукрашенном поперечными полосами коне. На голове ее красовались или гладкий обруч, сдерживавший ее длинные, волнистые волосы, или зубчатая корона. Она с улыбкой простирала вперед красивую руку и громадный, полосатый тигр униженно пресмыкался перед ней, как будто лобзая прах, поднимаемый копытами ее коня. На другой картине, на таком же, похожем на зебру коне, она с царственной улыбкой на прелестном лице, но слегка нахмурив красиво очерченные брови, как будто жестом протянутой вниз руки призывала к покорности толпу вооруженных людей, - и в то время, когда в задних рядах этой толпы еще виднелись зверские физиономии с поднятыми кверху мечами, передние уже покорно становились на колени и с видом умиления, любви и преданности на смелых лицах слагали к ее ногам свое оружие.
Особенно понравились Андрею Ивановичу две сцены, в которых, по обыкновению, главным действующим лицом являлась та же, повсюду повторяющаяся, фигура царственной женщины или - скорее - вдовы. На одной она, с венком из простых цветов на голове, с красиво наброшенной на плечи овечьей или козьей шкурой, сидела на камне среди прелестного цветущего ландшафта, опершись на пастушеский посох с характерной завитой рукоятью, напоминающей традиционные посохи католических епископов. У ног ее лежала пастушья сумка, грубо сплетенная из коры какого-то дерева: кругом паслись в разных положениях овцы, козы, льямы, вигони и еще какие-то животные подобного же рода: одни из них щипали траву, другие мирно дремали. Сцена дышала такой мирной прелестью и в то же время отличалась такой законченной красотой, что несомненно обличала руку гениального художника. На другой картине тоже царица или богиня шла в венке из спелых колосьев и над головою ее виднелся серп молодой луны, а позади тянулась длинная толпа жнецов и жниц, цветущих молодостью и красотой, с серпами и снопами колосьев в руках. Среди толпы выделялась группа юношей и девиц с флейтами и другими музыкальными инструментами, похожими, большей частью, на гусли или на арфы. По выражению лиц и раскрытых губ можно было догадываться, что толпа эта пела под аккомпанемент флейт и арф.
Вполне понятно, в каком восторге был Андрей Иванович от всех этих художественных произведений и как он благодарил судьбу за то, что она нечаянно сделала его обладателем таких сокровищ. Он припоминал классическую охоту на каледонского вепря, подвиги Геркулеса, сцены из Илиады и тому подобные образцы античного искусства, сохранившиеся от глубокой древности, но во всех этих произведениях находилось что-то незрелое, незаконченное, детское: повсюду, рядом с действительно художественным изображением, можно было найти неудачные, небрежно или неумело выполненные фигуры. Перспектива в этих изображениях положительно страдала, изображения же неодушевленной природы, цветы и деревья обыкновенно были ниже всякой критики. Он вспомнил храм, открытый им в лесу; его многочисленные статуи и барельефы портика произвели на него тогда сильное впечатление, но это впечатление было еще далеко от художественного наслаждения.
Совсем иное находил он в этих чудных картинах и сценах, с непонятной роскошью украшавших не только жертвенники и алтари, но все стены храма, его сводчатые потолки, простенки арок, пьедесталы и фризы колонн и самые колонны - словом, все свободные места, где только можно было поместить какое-либо изображение.
Переходя с факелом в руке от одной картины к другой, Андрей Иванович ни в одной из них не мог найти ни малейшего недостатка. Совершенно напротив: он был просто поражен строгой правильностью рисунка, соответствием фигур, поэтичностью замысла и изяществом отделки малейших деталей. Казалось, будто сотни гениальнейших художников, не щадя ни времени, ни труда, с самоотвержением работали над украшением этого храма, посвящая ему свои лучшие, любимейшие создания. В своем восторге художника-любителя Андрей Иванович готов был прийти к горделивому заключению, что в целом мире, по крайней мере в том, что известно современному человечеству, не было ничего не только лучшего, но даже равного тому, что находилось в открытом им храме.
Сколько времени таким образом переходил он от одного изображения к другому, то освещая факелом подробности, то отступая на несколько шагов, чтобы схватить общий смысл картины, Андрей Иванович не помнил и не отдавал себе в этом никакого отчета. Ему было не до того. Голова его горела от восторга, сердце учащенно билось, весь он был проникнут каким-то священным трепетом, точно он вступил в святая святых искусства, куда от века не переступала дерзкая нога непосвященного смертного. Он забыл и сон, и голод, и усталость, забыл, что на острове свирепствует буря, что за стенами храма воет ветер и льет проливной дождь. В немом восторге созерцал он чудные, художественные украшения храма и ему уже стало казаться, что все эти фигуры живут какой-то особенной, таинственной жизнью и что сам он связан с ними какой-то непонятной связью. Его душа, одухотворяя их, казалось, сама сливалась с ними и вместе с ними переживала все те события, в которых они являлись действующими лицами. Ему казалось, что он, как будто силою волшебства перенесен в какую-то незнакомую, сказочную страну и живет в ней новою непривычной, неиспытанной еще жизнью.
XXVI. Гроза
От этого восторженного состояния Андрея Ивановича пробудил страшный удар грома и блеск молнии, мгновенно осветивший всю внутренность храма. На мгновение как будто ожили и ослепительно засверкали все многочисленные статуи, барельефы и колонны, освещенные голубовато-белым фосфорическим светом небесного электричества. Несколько мгновений спустя новый оглушительный раскат грома, казалось, потряс самые основания храма. Факел выпал из рук испуганного Андрея Ивановича и потух на полу, задутый внезапным порывом ветра.
Когда погас мгновенный блеск молнии, внутренность храма погрузилась в абсолютную темноту и даже со стороны портика не мерцал ни малейший луч. Андрей Иванович заключил из этого, что на острове господствует уже ночь, наступления которой он не заметил, погрузившись в созерцание художественных богатств храма. Темнота была настолько велика, что Андрей Иванович но мог догадаться, в каком месте храма находится он в настоящее время и где найти то место, в котором сложены его вещи и поставлена его складная кровать. Чтобы ориентироваться, нужно было дожидаться того момента, когда блеск молнии снова озарит окружающий мрак.
Молния не заставила себя ждать: на мгновение снова все кругом ослепительно засверкало и также мгновенно потухло, и храм снова погрузился в прежнюю темноту. Но Андрею Ивановичу было достаточно этого короткого мгновения, чтобы определить направление, в котором находился портик. Ощупью добрался он до своей постели и стал искать спички, чтобы зажечь новый факел, но раздумал и просидел несколько времени так, облокотясь на подушку и всматриваясь в темноту, по временам освещаемую на мгновение блеском молний. Потом он лег, намереваясь заснуть, но нервы его были слишком напряжены и кроме того ежеминутные удары грома заставляли его беспрестанно вздрагивать и пробуждаться от чуткого забытья, в которое он впадал. Наскучив такою полудремотой, он встал, застегнул плотнее пальто и прислонился к колонне портика, стараясь рассмотреть при блеске молний, что делается на острове. Под защитой храма Андрей Иванович почувствовал себя вполне безопасно.
А на острове в это время всю ночь свирепствовала буря. Дождь лил целыми потоками. С кровли храма, то-есть со скалы, заменявшей эту кровлю (храм был высечен в скале), низвергались настоящие водопады и с бешеным ревом неслись вокруг стен, точно бурные реки, грозя смыть с лица земли все преграды на своем пути. Поминутно на совершенно черном небе вспыхивала молния, багровым огнем освещая быстро мчавшиеся тучи, и тогда на мгновение из мрака ночи выступала возмущенная окрестность, как будто загорались вершины скал, кровли башен и верхушки качающихся деревьев, затем все также мгновенно меркло и непроглядный мрак снова окутывал все предметы своим черным покровом. Гром почти без перерыва грохотал над островом и не успевали замолкнуть его отдаленные раскаты, как уже новый удар разражался с новой силой и на несколько мгновений заглушал все остальные голоса бури. В короткие промежутки между двумя громовыми ударами со стороны океана, казалось, из непроглядного мрака ночи долетали пушечные выстрелы.
Прислонившись к колонне портика, Андрей Иванович тревожно всматривался в этот ужасающий мрак, под завесой которого, быть может, невидимо совершалась роковая драма и беспощадная смерть торжествовала над слабой жизнью человека, неосторожно вверенной безжалостной игре разнузданных стихий природы. Чуткое ухо жадно ловило ночные звуки и услужливое воображение подсказывало в них сходство с отдаленными пушечными выстрелами погибающего корабля, и когда, на мгновение ока, бледно-синий огонь яркой молнии освещал вспененную поверхность бушующего океана, Андрей Иванович, между сталкивающимися горами волн, казалось, узнавал остов разбитого корабля, носимый по воле бури. Сердце его болезненно сжималось и он невольно рисовал перед собой картины кораблекрушений, толпы погибающих людей, тщетно, с воплями отчаяния, поднимающих из них руки к безрассветным, безжалостным небесам.
Всю ночь простоял он таким образом, не отходя от колонны. К утру он вдруг почувствовал, что к голосам бури примешался какой-то странный подземный гул, что-то вдруг загудело в ушах, как будто глубоко в земле, загрохотал новый гром, в ответ тому, что гремел над землею, и в тоже время колонна, у которой стоял Андрей Иванович вдруг закачалась, заколебался каменный пол храма и плита под ногами Андрея Ивановича вдруг треснула и стала опускаться. Испуганный Андрей Иванович едва успел отскочить в сторону и бросился к выходу из храма, но сильный порыв ветра снова отбросил его назад, на трескавшиеся плиты пола. Этот испуг, присоединившийся к волнениям пережитой ночи, так сильно подействовал на Андрея Ивановича, что голова его закружилась и он, инстинктивно ухватившись руками за пьедестал ближайшей колонны, на несколько секунд потерял сознание.
Когда Андрей Иванович пришел в себя, яркая полоса молнии, зигзагом избороздившая черное небо, осветила на мгновение внутренность храма: из мрака мгновенно выступили на свет и длинный ряд массивных колонн, и барельефы на их пьедесталах, и ряды статуй между колоннами, и алтарь на заднем плане, и темные ниши по сторонам; все оставалось по старому. Только на ярко освещенном полу, в двух шагах от Андрея Ивановича, у подножия той колонны, около которой он стоял несколько мгновений тому назад, резко обрисовался черный четырехугольник плиты, треснувшей и опустившейся под его ногами. Очевидно, если бы он не поспешил тогда отскочить от колонны, то по всей вероятности упал бы в подземелье нижнего этажа храма, быть может с высоты нескольких сажень, и наверное разбился бы о каменные плиты. Он горячо поблагодарил свою счастливую звезду за то, что она избавила его от такой участи.
Между тем буря но затихала, но как будто еще более усиливалась. По небу, уже освещенному лучами бледного рассвета, с ужасающей быстротой неслись черные тучи. Ветер выл, как дикий зверь, и налетая порывами, раскачивал вершины пальм, нагибая их почти до самой земли. Дождь лил по-прежнему, не переставая, целыми потоками. Вокруг храма бешено ревели мутные ручьи, мчавшиеся с гор и каскадами низвергавшиеся в долину. Озеро выступило из берегов и разлилось на громадное пространство. Овраги, заросшие темнолистной лимонией, наполнились вровень с берегами мутной водой, из которой только местами выставлялись одинокие вершины более высоких деревьев.
Печальный вид имел теперь очаровательный ландшафт острова. Взлохмаченные, порывисто качавшиеся деревья, мутные потоки, грязные лужи, темное, покрытое тучами небо, багровый блеск молний, оглушительные раскаты грома и в их промежутках вой ветра и бешеный рев океана - вот что заменило теперь спокойную, смеющуюся прелесть острова. Грустно и тяжело было смотреть на господствовавший всюду хаос. Бессонная ночь, проведенная в душевной тревоге, давала себя чувствовать. Андрей Иванович посмотрел еще несколько времени на мрачное небо с быстро бегущими тучами, на мутное озеро, на перепутанную, будто взъерошенную зелень рощи и отвернулся от своего острова, за которым только несколько дней тому назад уже готов был утвердить название земного рая.
К буре он тоже присмотрелся. Она утратила для него прелесть новизны и даже ее внушающая невольный страх грандиозность не возбуждала в нем другого чувства, кроме тоски и утомления. Нервы его притупились, ослабли. Ни оглушающий треск грома, ни внезапный пожар молний не возбуждали более его утомившегося внимания. Он медленно побрел к своей постели, разделся и быстро заснул глубоким сном.
XXVII. Внутренность храма
Потянулись скучные дни. Дождь лил не переставая. Поневоле приходилось проводить большую часть времени внутри храма. Впрочем, заботы об удовлетворении насущных потребностей не дозволяли Андрею Ивановичу сделаться совершенным затворником. Каждый день утром надевал он непромокаемый плащ и отправлялся навестить своих льям, осмотреть поставленные накануне жерлицы и набрать несколько плодов. Наготовив льямам дневной запас травы и расставив на завтра удочки, Андрей Иванович возвращался в свое убежище с кувшином молока и корзиной, наполненной рыбой и плодами, и не выходил уже из него до следующего дня. От скуки он перечитал по нескольку раз все имевшиеся у него книги, изучил в подробности каждый барельеф на стенах и колоннах храма, всякий раз открывая в них все новые и новые красоты, и наконец решился осмотреть другие отделения храма, проникнув в его мрачную глубину, которая, по нелюбви его к темноте, доселе возбуждала в нем непреодолимое отвращение.
Однажды, не зная, чем наполнить свое время, Андрей Иванович зажег, в качестве факела, смолистую ветку эвкалиптуса и, взяв про запас целую связку таких же ветвей, смело вступил через широкую арку, великолепно украшенную художественной резьбой, во внутренность храма. Зала, в которую он вошел, казалась еще выше и длиннее первой; постепенно уменьшаясь и наконец утопая во мраке, ряды колонн, разделявшие эту залу, подобно предыдущей, на три продолговатых отделения, казалось, тянулись до бесконечности. В общем она походила на предшествующую; те же красивые желобчатые колонны с роскошно украшенными капителями, те же барельефы на стенах, причудливые арабески, гирлянды цветов и плодов, женские и детские головки на всех местах, где можно было прилепить какое-либо украшение, но была и особенность, выражавшаяся в том, что во всех промежутках между колоннами, на высоких пьедесталах, стояли одиночные статуи, вроде тех, какие Андрей Иванович видел в лесном храме, только от этих, последних они отличались грандиозностью и высокой художественной работой. Зато в остальном было замечательное сходство: налево от входа виднелись те же характерные посохи, широкие и длинные одежды и остролистные венки на голове; направо - разнообразие одежд и атрибутов, различие возрастов и пола, словом, все так же, как в лесном храме. Андрею Ивановичу даже казалось, когда он всматривался в лица статуй, что он уже раньше видел эти лица, что выражения их и черты ему уже знакомы.
Другая особенность этой залы состояла в том, что барельефы, покрывавшие стены и пьедесталы статуй и колонн, отличались крайним разнообразием содержания, и притом сцены, изображавшиеся на них, строго соответствовали характеру статуй, около которых находились.
Так на пьедестале статуи воина и на стене позади этой статуи барельефы изображали сцены из военной жизни: группы воинов вокруг огней, сражения, пожары и разрушение городов, триумфальные шествия победителей среди коленопреклоненного народа и длинные ряды пленников, скованных попарно тяжелыми цепями. Замечательно, что на всех подобных барельефах побежденные и пленники имели совершенно другой тип, чем их победители. У всех у них были короткие курчавые волосы, приплюснутые носы и толстые, оттопыренные губы; на их безбородых лицах как-то особенно безобразно выдавались широкие скулы; несоразмерно длинные туловища со впалой грудью и выдавшимся, отвисшим животом, длинные руки и короткие, слабые ноги - все это, напоминая негритянский тип, несомненно свидетельствовало о принадлежности их к низшей расе человечества.
Напротив, прямой лицевой угол, прямой нос, красивые черты лица, строгая пропорциональность членов, длинные, слегка вьющиеся волосы их победителей несомненно доказывали, что эти последние принадлежали к наиболее одаренной и красивой народности кавказского племени. Статуя иного воина с массой откинутых на спину, вьющихся волос, напоминавшую львиную гриву; с длинными усами, падавшими на грудь, имела такой благородный и величественный вид, что вполне могла служить образцом мужественной красоты.
Переходя от статуи к статуе, от барельефа к барельефу и чутко прислушиваясь к звуку шагов, гулко раздававшихся под высокими сводами, Андрей Иванович медленно подвигался в глубину зала. Вот на одном пьедестале барельеф изображает что-то вроде школьной сцены: несколько юношей внимательно слушают почтенного старца, сидящего на высоком стуле в центре группы, и некоторые из них, наклонясь над таблицами, записывают слова своего учителя. Фигура благодушного старца с разогнутым свитком и цветущей ветвью в руках, имеющей вероятно эмблематическое и символическое значение, стоит на этом пьедестале и свидетельствует, что в те незапамятные времена заслуги учителя ценились не менее деяний героев и правителей и наряду с последними давали ему место в пантеоне народной славы. Следовательно, не одних только царей и героев удостаивал тогда народ своего почтения.
В справедливости этого заключения Андрей Иванович убедился еще более, когда в этом же ряду встретил статуи ваятеля, зодчего, поэта, мореплавателя и земледельца, - так, по крайней мере, ему показалось, судя по атрибутам этих статуй.
Первая из них представляла красивого молодого человека с небольшой бородкой, в короткой тунике, с резцом и молотом в руках, у ног его находился небольшой неоконченный бюст. Барельефы на пьедестале и близлежащей стены изображали мастерскую художника, где он, окруженный толпою учеников, трудился над изображением богов и героев.
Статуя зодчего представляла человека средних лет, с задумчивым и серьезным взглядом; с доской в руке, на которой начерчен был план здания. Барельефы изображали, как под его руководством рабочие обтесывали камни и колонны, и возводили стены великолепных дворцов и храмов.
Красивый юноша с длинными вьющимися волосами, с вдохновенным взглядом, устремленным к небу, и лирою в руках представлял, наверно, поэта или певца. На барельефах было изображено, как он пел перед толпами народа и на одних картинах толпы эти предавались восторгу, награждая своего любимца рукоплесканиями; на других - народ плакал, слушая его пение. Один барельеф изображал, как суровые воины складывали к его ногам свое оружие, на другом - в его присутствии два человека, угрюмо нахмурясь и смотря друг на друга исподлобья, - быть может, два примирившихся врага, - подавали друг другу руки.