Андрей Иванович до того был поражен этим странным чудовищем, что несколько минут не мог придти в себя от изумления. Он насилу мог сообразить, что эта должна быть та самая сказочная рыба, которую старинные мореплаватели окрестили такими странными именами, как например: самглав, шар-рыба, голова-рыба и т. п. У позднейших путешественников она называется иногда солнечной рыбой, иногда луной-рыбой. Последнее название она получила, как говорят, потому что ее серебристая чешуя светится в ночной темноте и, когда ей приходила фантазия ночью показаться над поверхностью воды, путешественники будто бы часто принимали ее за диск полной луны, выходящий из моря…
Приключение с лунной рыбой разбудило охотничьи инстинкты Андрея Ивановича, дремавшие в нем со времени неудачи на озере. Он очень жалел, что не взял с собой рыболовных принадлежностей, и решился на следующий раз непременно попробовать счастья в рыбной ловле на море.
Между тем, осматриваясь кругом, он заметил, что лодка все еще продолжает двигаться: темная полоса рифа, сначала едва заметная вдали, постепенно становилась все ближе и ближе и наконец прошла мимо, в нескольких саженях от борта лодки. Оглянувшись назад, Андрей Иванович едва мог разобрать в фиолетовом полуденном тумане синие скалы острова Опасного. Было очевидно, что, пока он предавался своему far niente, лодку его дрейфовало морским течением, и если бы он не догадался об этом еще несколько минут, то вероятно совсем потерял бы из виду свой остров.
Конечно, пока с ними был его Гиппогриф, это не представляло опасности. Андрей Иванович с любовью взглянул на аэростат, гордо покачивавшийся за кормой на своей крепкой веревке. "С ним ничто не страшно", подумал он. Но все же забираться слишком далеко от острова по морю, усеянному рифами и подводными скалами, не представляло особенного интереса. Надо было возвращаться, пока остров не исчез совсем из виду. Андрей Иванович взялся за весло и повернул лодку к острову. Но обратный путь оказался далеко не легким. Проработав веслами более часа и почти задыхаясь от усталости и жары, Андрей Иванович успел доехать только до того рифа, мимо которого лодка проплыла всего за несколько минут до поворота назад. При такой скорости добраться до острова можно было не ранее ночи. Но перспектива сидеть за веслами несколько часов сряду, изнемогая от усталости, зноя и жажды, вовсе не улыбалась Андрею Ивановичу. Поэтому, поневоле, пришлось прибегнуть к помощи Гиппогрифа.
Андрей Иванович взобрался в корзину аэростата и повернул рычаг динамо-электрической машины: винт тотчас завертелся и лодка, вспенивая уснувшую поверхность океана, быстро пошла против течения, вслед за ринувшимся к острову Гиппогрифом. Через полтора часа Андрей Иванович уже ввел свою лодку в ту же самую лагуну, которую предназначал для ее помещения, и, отыскав на углу одного обмелевшего наполовину канала острый выступ берега, крепко привязал ее к нему.
Затем на этот раз ему ничего более не оставалось, как только возвратиться на остров. Но собирая и связывая вместе веревки, которыми была прикреплена к аэростату лодка во время переноски ее с острова на риф, Андрей Иванович на дне корзины нашел случайно попавшую сюда крепкую лесу с толстым железным крючком на конце. Так как было еще рано, то он вздумал попробовать половить рыбу с рифа. Но представлялась задача - где достать наживку? Несколько раз он обошел риф, переправляясь через канавы с помощью Гиппогрифа, и не нашел ничего годного для этой цели, кроме двух или трех небольших крабов, которые, однако, так быстро убежали при его приближении, что догнать их не было никакой возможности. По всей вероятности, это были те крабы, которых моряки называют кавалеристами за быстроту их бега. Тогда Андрей Иванович пересмотрел все ящики, в которых хранилась провизия во время путешествия на Гиппогрифе, и в одном, к своему величайшему удовольствию, нашел большой кусок завалявшегося, совершенно высохшего сыра. Это было как раз то самое, чего искал Андрей Иванович, так как без всякого сомнения такого рода наживка должна служить для рыбы довольно лакомой приманкой.
Насадив на крючок довольно крупный кусок сыра, Андрей Иванович закинул свою удочку в устье одного из каналов, соединявших лагуну с океаном. Не прошло нескольких минут, как леса уже стала понемногу натягиваться и отходить в сторону от устья канавы. Андрей Иванович потянул лесу и сразу почувствовал, что на ней висит что-то тяжелое… Скоро из воды появился огромный краб, державшийся своей чудовищной клешней за крючок. Неожиданно очутившись на поверхности воды, краб догадался разжать свою клешню и проворно нырнул на дно. Андрей Иванович переменил наполовину съеденную приманку и закинул удочку на прежнее место. Через несколько времени леса стала снова натягиваться. Зная теперь, что это проделки краба, Андрей Иванович сильно рванул лесу и отскочил от берега, рассчитывая таким быстрым движением выкинуть краба на берег. Маневр удался, но не совсем: не успевший вовремя разжать клешню краб ударился об откос берега и снова свалился в море. Эта неудача раздосадовала Андрея Ивановича.
Он выбрал более пологий берег и снова закинул лесу. Здесь он был счастливее. Быстрым движением руки ему удалось выкинуть на берег довольно большого краба. Но когда безобразное восьминогое чудовище, сначала несколько оглушенное падением, пришло в себя и, подняв свои громадные клешни, почти вчетверо превосходившие длину его туловища, бросилось на своего врага, Андрей Иванович с позором должен был ретироваться и по всей вероятности упустил бы свою добычу, если бы под руку ему не попалось весло, с помощью которого он не только обратил краба в бегство, но, оглушив его несколькими ударами опрокинул на спину и совершенно покорил своей власти, крепко связав веревкой его страшные клешни.
Такой удачный результат охоты разлакомил Андрея Ивановича. Он закинул удочку на прежнее место и приготовился выкинуть на берег попавшуюся добычу. Но клев что-то долго не повторялся, Андрею Ивановичу даже надоело сидеть над своей удочкой. Он воткнул весло в трещину берега и обмотал вокруг него лесу, наскучив держать ее в руке. Леса так долго оставалась неподвижной, что он уже задал себе вопрос: не испугались ли крабы участи своего товарища и не ушли ли в другое место? Но в это самое мгновение леса натянулась так сильно, что потащила за собой весло. "Это уже не краб", подумал Андрей Иванович и схватился за лесу, но тотчас же почувствовал во всем теле такое сильное сотрясение, что выпустил из рук лесу и упал навзничь, сильно ударившись затылком об известковую почву рифа.
Когда Андрей Иванович, оглушенный неожиданным ударом и падением, пришел в себя, весло медленно плыло вдоль рифа, в двух шагах от берега но лесы на нем уже не было. Да если бы она и оставалась еще на весле, то вряд ли Андрей Иванович решился бы прикоснуться к ней в другой раз, рискуя получить электрический удар, быть может, еще более сильный, чем первый. Он понял, что над ним пошутил электрический скат, которого недаром прозвали морским чортом. С помощью особых органов, помещающихся между головой, жабрами и грудными плавниками, это отвратительное чудовище может производить весьма сильные электрические удары. Все живое трепещет пред его страшной силой. Рыба, случайно дотронувшаяся до него, или даже прошедшая только мимо, получает такой удар, что мгновенно впадает в столбняк и умирает.
Не желая вовсе иметь дела с такою опасною гадиной и благодаря судьбу, что еще счастливо отделался, Андрей Иванович достал из воды весло, захватил связанного краба и, взобравшись на Гиппогриф, отправился домой.
XIX. Ветерок
Почти целую неделю продолжался тот же мертвый штиль, небо и океан, земля и воды, леса и скалы, все как будто замерло в подвижной дремоте, точно объятое очарованным сном. Солнце жгло невыносимо и морской ветерок уже не прилетал с океана обвеять прохладой недвижные листья истомившихся от зноя растений. Та же истома, казалось, тяготела над всем живущим. Голоса птиц звучали как-то глухо, точно сквозь сон, стада льям прятались в тени и молодые животные уже не прыгали по траве, но апатично стояли около маток спрятав под них свои головы, и только бессильно отмахивались от назойливых насекомых, которые только одни, казалось, чувствовали себя привольно в неподвижном и знойном воздухе.
Андрей Иванович также не избег общей участи. Все время, пока продолжался штиль, он находился в каком-то полусне, апатично смотря на все окружающее. Он чувствовал себя так, как будто на нем лежала какая-то невидимая тяжесть, сковавшая его ум, энергию, даже самые члены его тела. Днем, обливаясь потом, лежал он в своей палатке с книгой в руке, погруженный в полудремотное состояние, которое не давало ему читать, несмотря на слабые усилия воли, делавшей попытки принудить вялый мозг к какой-нибудь умственной деятельности. Продремав таким образом целый день, он не мог спать ночью и просиживал около костра до самого рассвета апатично смотря то в окружающий мрак, то в темное небо, на котором блестящими искрами сверкали громадные звезды. Он лениво смотрел, как красноватый столб дыма поднимался кверху, постепенно темнел и сливался с темнотой ночи; как на этом фоне рельефно выступали из тьмы освещенные пламенем, неподвижные ветви деревьев, казавшиеся вылитыми из червонного золота. Порой, утомившись бесцельно блуждать глазами по окружающей его безмолвной темноте, он брался за книгу и пробовал читать при свете костра, но, прочитав несколько страниц, он снова безучастно смотрел на темное небо, на черные деревья, на мутную даль, в которой слабо рисовались какие-то неясные очертания.
С рассветом он навещал своих льям, затем садился в челнок, осматривал жерлицы, собирал попавшуюся рыбу и возвращался в палатку. Рыбная ловля на рифе его уже не привлекала, кататься по морю в лодке на веслах тоже не имело никакой прелести, наконец, ходить с ружьем, хотя бы и в тени деревьев, было слишком тяжело, так как зной проникал даже в самые непроходимые и глухие уголки лесной чащи.
Поэтому совершенно понятно то оживление, почти радость с какими на рассвете девятого дня Андрей Иванович приветствовал слабую струйку ветерка, слегка шевельнувшую сонный лист банана. В тоже время столб дыма, вертикально стоявший над потухающим костром, наклонился в сторону, разорвался на отдельные облака и клочьями потянулся над озером. Наконец-то штиль кончился! Еще накануне, на закате солнца, были заметны в некоторых местах легкие перистые облачка, протянувшиеся по небу тонкими румяными нитями от запада к востоку. Андрей Иванович припомнил теперь об этом и поздравил себя с переменой погоды. Пусть будет даже сильный ветер, пожалуй с проливным дождем, но только не эта мертвая тишина, которая в состоянии уморить человека с тоски.
На восходе солнца ветер было затих и Андрей Иванович уже стал приходить в отчаяние, но спустя несколько минут тонкие ветви деревьев снова зашевелились и даже послышался слабый шелест листьев, затем опять наступил короткий промежуток затишья, казалось, ветер собирался с силами. Слои воздуха, выведенные из равновесия, еще колебались между движением и абсолютным спокойствием. Но промежутки затишья становились все короче и короче, и скоро движение должно было сообщиться всей массе воздуха.
Андрею Ивановичу захотелось посмотреть, что делается на океане. Поднявшись над островом на своем Гиппогрифе, он увидел, что на гладком стекле океана, как мимолетные тучки на безоблачном небосводе, пробегали местами темные полосы ряби и, пробежав, исчезали бесследно, оставляя после себя ту же зеркальную поверхность океана: казалось, какой-то невидимый гигант дышал на это безграничное зеркало и прозрачное стекло тускнело под его дыханием, но через мгновение пар дыхания рассеивался и блестящая поверхность зеркала сияла по-прежнему. Мимолетные полосы ряби, как морщины бороздившие гладкую поверхность океана, указывали, что движение сообщалось уже нижним слоями воздуха и опустилось к самому уровню моря. Оглядывая океан с высоты аэростата, Андрей Иванович быстро отыскал свою лодку: внутри разорванного атолла она темным пятном отражалась на светлом стекле лагуны, пока еще нетронутой дыханием пробуждавшегося ветра, красный флюгер на мачте уже не висел, как тряпка, но прихотливо развевался по воздуху.
Андрей Иванович остановил винт и предоставил аэростат его собственной воле. Вскоре, увлекаемый легким ветерком, Гиппогриф тихо поплыл над океаном почти параллельно течению, которое унесло лодку Андрея Ивановича так далеко от острова, во время его первой морской прогулки. Такое направление ветра не совсем согласовалось с желанием Андрея Ивановича, но все же с помощью его было возможно лавировать вдоль рифа, только не слишком отдаляясь от берега.
Опустившись на риф, Андрей Иванович уравновесил подъемную силу аэростата с нижними слоями воздуха и крепко привязал его к тому самому выступу берега, к которому была привязана лодка. Под легким давлением воздушного течения, аэростат уклонился под ветер и, двигаясь то вправо, то влево, очерчивал небольшую дугу по окружности, описываемой веревкой. Снаряжая лодку, Андрей Иванович несколько времени наблюдал движение аэростата и ему пришло в голову, что при таком колебании узлы веревки могут ослабнуть и аэростат сорвется с привязи. Поэтому он еще раз воротился к Гиппогрифу, перевязал узлы и, затянув их как можно туже, крепко забил якорь в трещину берега. Обезопасив себя таким образом в этом отношении, Андрей Иванович сел в лодку и выбрался из лагуны в море.
Ветерок уже настолько усилился, что поднятые паруса, слегка заполоскавшись в воздухе, вдруг округлились и бойко понесли лодку вдоль рифа. Описывая растянутую дугу, Андрей Иванович пересек течение, выбрался на неподвижную часть океана и поплыл вдоль берега, стараясь не отдаляться от него далее двадцати или тридцати сажен, затем, круто придержав к ветру, он ловким маневром повернул лодку на другой галс и воротился почти тем же путем к своей исходной точке. Оказалось, что уроки кузена на Грачевском пруду не пропали даром. Андрей Иванович был в восторге, что его лодка так покорно слушалась руля и почти с такой же легкостью шла против ветра, как и по ветру. С каждым разом становясь все смелее, он описывал все большие дуги, постепенно отдаляясь от рифа в открытое море, так что середина дуги приходилась уже более чем на версту расстояния от берега. Веселое настроение его все возрастало. Мурлыча про себя какую-то песенку, он одной рукой налегал на руль, а другой то отпускал, то собирал веревки парусов, давая последним тот или другой уклон сообразно направлению ветра и движению лодки.
XX. Катастрофа
Андрей Иванович беззаботно наслаждался своей первой настоящей морскою прогулкой. Он любовался, как свежий ветерок бойко надувал паруса, слегка покачивая лодку, как на поворотах паруса эти безжизненно опускались, хлопали, как будто полоскались в воздухе, и затем снова наполнялись ветром - и лодка весело неслась в обратном направлении, оставляя за собой широкий пенистый след. Стаи летучих рыб порой выскакивали из моря перед самой лодкой, некоторое время неслись с ней в одном направлении, блестя на солнце серебристой чешуей и, обессиленные, снова падали в воду. Невдалеке играли дельфины, выбрасывая в воздух целые фонтаны воды. Над морем кружились белокрылые чайки; порой над ними проносился краснохвостый фрегат, будто плавая в воздухе, и грациозно опускался для отдыха на низменный берег далекого рифа, над которым вились целые тучи морских ласточек, саланган, быстро-быстро взмахивая своими тонкими белыми крылышками.
Андрей Иванович смотрел вокруг себя, на всю эту кишащую толпу, которая наполняла своими криками воздух. "Куда девалась эта масса птиц во время штиля?" - спрашивал он себя. Тогда над недвижимым морем и над безжизненным рифом господствовала совершенно мертвая пустота, крики птиц не оживляли тягостного безмолвия и глаз видел только пустое небо с пылающим солнцем вверху, да безграничную гладь океана, в котором, казалось, замерло всякое движение, а теперь - все проснулось, все ожило и как будто все наслаждается своей обновленной жизнью. Неужели для такой перемены достаточно одного свежего ветерка?
Время бежало незаметно. Погруженный в созерцание окружающей его жизни, Андрей Иванович все продолжал бороздить своей лодкой просыпавшийся океан, на котором уже появлялись небольшие волны, белая полоса прибоя с его бурунами окружала уже своей пенистой каймой низкие берега рифа и гребни подводных скал, едва заметно выставлявшейся местами над поверхностью океана.
Вдруг на одном повороте Андрей Иванович случайно поднял глаза на далекий риф, оставшийся позади, и похолодел от страха: ему показалось, что его аэростат отделился от берега и, прыгая по волнам, как гигантский мяч, несется по ветру над морем… Дрожащей рукой он протер себе глаза, чтобы убедиться, не обманывает ли его зрение. Но зрение его не обманывало. Действительно, это был его Гиппогриф, сорвавшийся с привязи: он низко летел над океаном, волоча за собой якорную веревку и зачерпывая воду своей легкой лодочкой, что до известной степени задерживало быстроту его полета. Андрей Иванович едва не лишился чувств. Смертельный ужас овладел всем его существом, в висках стучало, холодный пот выступил на лбу. Возможность потерять Гиппогриф никогда не представлялась ему даже во сне…
Потерять Гиппогриф! Но ведь это значит - быть заживо погребенным среди безграничного океана, на пустынном жалком рифе, без всяких средств к существованию, с одной ничтожной лодкой в распоряжении, на которой, правда, можно добраться до скал острова Опасного, но ни в каком случае не на самый остров, обрывистые берега которого были совершенно недоступны и делали всякую попытку в этом роде бесполезной… Потерять Гиппогриф! Но не лучше ли прямо броситься в море, чтобы покончить с собой разом? Это по крайней мере избавит его от ужасной, мучительной агонии, в которой он будет медленно умирать от голода и жажды на этом мертвом, отвратительном рифе, под палящими лучами солнца, которое будет безучастно смотреть с голубого безоблачного неба на его отчаянную борьбу со смертью, на его страшные предсмертные муки!
Все эти мысли с быстротой молнии пронеслись в голове Андрея Ивановича. Нельзя было терять ни минуты, ни одного мгновения. Он спустил лодку под ветер и помчался наперерез Гиппогрифу. Боже, как медленно двигается эта проклятая лодка! Она наверное не поспеет за Гиппогрифом… Хоть бы ветер стих на время, - тогда Гиппогриф остановился бы и к нему можно было бы добраться на веслах…
"О, милый мой, милый Гиппогриф!" - шептал Андрей Иванович пересохшими губами: - "неужели я тебя потеряю?.." Но расстояние между лодкой и Гиппогрифом все же уменьшалось и надежда стала оживать в сердце Андрея Ивановича. Он не спускал глаз с аэростата и видел, что Гиппогриф порою как будто приостанавливался: сильно натянувшаяся якорная веревка показывала, что якорь цеплялся за неровность морского дна, быть может за гребни подводных рифов. Тогда Гиппогриф ложился на самую поверхность океана и его лодочка скрывалась под водой.
Широко открытыми глазами Андрей Иванович следил за каждым движением своего любимца, и сердце его сжималось от мысли, что веревка может оборваться и, освобожденный от тяжести якоря, тот поднимется высоко на воздух и сделается уже недоступным для своего хозяина… По веревка не лопалась, якорь скользил по рифу и аэростат, как лист, подпрыгивал над поверхностью воды и снова летел над морем, волоча за собою свою лодочку и намокшую якорную веревку.