- Мъра! Мъра! - отвечали дикари, восторгов особенных не выявляя и дивясь беспокойному поведению маленького вожака. Море у них было связано с понятием смерти. Море скрывало за собой их родину, теплый юг. Море безжалостно уничтожало смельчаков, уходивших вплавь далеко от берега. Когда оно гневалось, то выплескивалось с бешеным воем из своей гигантской чаши, уничтожало все вокруг себя, крушило вековые деревья и отрывало от берега громадные скалы. Одним словом, это был страшный и загадочный враг, против которого ни дубинка, ни топор не действовали и которого, если желаешь остаться живым, нужно избегать во всех случаях жизни. Поэтому радоваться, глядя на него, конечно, не приходилось, и дикари отнюдь не радовались.
Берег изогнулся крутой дугой на запад. Исчез обрыв. С левого бока теперь плескалось море, с правого - тянулась широкая песчаная отмель, заканчивающаяся невысокими скалами. Скалы были изъедены и изрыты волнами, доходившими до них в бурю или во время прибоя. Следы оленя от моря повернули к скалам.
- Руд! - крикнул остроглазый Мъмэм, заметив капли крови на камнях. Кровь сопутствовала следам, и чем дальше уходила кавалькада, тем многочисленней становились кровавые пятна. За скалами лежала степь. Здесь Николка перестал видеть и следы и кровь; но краснокожие видели их по-прежнему, а собаки, кроме того, чуяли свежий запах оленя. По твердой высохшей почве кони ускорили бег. Соперничая в быстроте с ветром, охотники в полчаса покрыли десятка два километров. Неожиданно Мъмэм, возглавлявший кавалькаду, на полном ходу остановил лошадь и соскользнул к земле. Поднявшись с испачканным пылью носом, он сказал тревожно:
- Здесь стояли люди. Пять человек стояло, ух-хао…
Никаких следов не было видно, но Мъмэм продолжал утверждать:
- Пять человек; они нехорошо пахнут, ой-йе! Пахнут не как арийя.
Каждый плиоценщик счел своим долгом удостовериться в показаниях вожака. Тринадцать носов поочередно склонились к сухой почве и тринадцать глоток заверили:
- Пять человек, ой-йе!..
- Куда они ушли? - спросил Николка.
- Пять человек не умеют охотиться, вах! - отвечал Мъмэм. - Пять человек устали догонять оленя и вернулись обратно. Здесь они отдыхали и думали. Плохие охотники, ох-хе!..
- Надо проследить их до самого жилья, - сказал Николка.
Коммунары азартно вскочили на коней, в них проснулся дикий боевой пыл. Николка выдвинулся вперед, совсем не желая, чтобы с новыми охотниками произошла стычка. "Надо заставить плиоценщиков уважать себе подобных, - думал он. - Трудовое содружество, а не война должно быть написано на наших знаменах".
Благодаря собакам дикари избегали неприятной обязанности вынюхивать землю для дальнейшего следования. Собаки бежали уверенно: к следам оленя присоединялись другие следы - его преследователей. Степь оборвалась громадным оврагом, диким и унылым. Мъмэм узнал местность.
- Там, - сказал он, сокрушенно махнув рукой вверх по оврагу, - там старики.
Но следы шли вниз, а не вверх. К ним вскоре подошли новые следы - целой охотничьей дружины. Коммунары поспорили и остановились на цифре "50".
- Пятьдесят человек - это слишком много даже для дружественной встречи, - сказал Николка и заставил своих товарищей быть более осторожными.
Овраг был длинен и завален острыми ребристыми камнями. Лошади то и дело спотыкались, неподкованные копыта сильно страдали, и всадники принуждены были ехать медленно. Олень давно отделился от общих следов и ушел в сторону, вверх по крутому скату; охотники оставили его без внимания. Только часа через два окончился опостылевший всем овраг. Песчаные холмы-дюны закрыли горизонт; за дюнами развернулось безбрежное море.
- Вот так фунт! - Николка был поражен до глубины четвертого желудочка в мозгу, где, по свидетельству Скальпеля, находится центр дыхания и кровообращения. У него захватило дух и учащенней забилось сердце: многочисленные следы ног на мокром песке уперлись в самую воду и здесь пропали…
Краснокожие в первую минуту растерялись, во вторую - нашлись:
- Ох-хе! Глупые охотники потонули в море, вах, вах!..
- Глупые те, кто говорит глупые слова, - проворчал Николка.
- Нет, друзья мои, тут пахнет навигацией, - сказал он через несколько минут, когда обнаружил в песке желобоватые вдавления, как бы следы вытащенных на берег лодок.
- Навигация очень первобытная, но все же навигация, - еще добавил он, поняв, что вдавления на песке произведены стволами деревьев, и открыв в море, саженях в 200 от берега, темную холмистую полоску.
- Это остров, - сказал он себе и попросил остроглазого Мъмэма посмотреть как следует вдаль на горизонт.
- Там лес и горы, - подтвердил его открытие великан.
- Там… люди, - прибавил Ург, нюх которого мог поспорить с нюхом собак, - они скверно пахнут, эти люди. Это - новые охотники.
- Нам здесь больше нечего делать, - резюмировал Николка. - Поворачивайте лыжи. Мы отдадим им визит, когда у нас будет лодка.
Краснокожие в недоумении хлопали глазами: эти люди, эти глупые охотники перебрались на остров. Но море кишит хищными, длиннозубыми рыбами. В море даже купаться опасно… Николка пытался объяснить, как можно плавать на деревьях, - безуспешно; это им было совершенно непонятно, такого способа передвижения они ни разу не видали… Пускаться в детальное толкование с примерами и чертежами Николка счел неуместным в данной обстановке.
Свежий предвечерний ветерок подул с запада, закосило солнце золочеными лучами, когда утомленные кони и всадники на них вступили под торжественную сень строгого соснового бора. По грустным лицам краснокожих чувствовалось, что "желанные" родственники их не за горами, и еще чувствовалось, что от этой встречи никто не ждет для себя чего-либо хорошего. Перед тем, как въехать в бор, дикари - наивные дети природы - ударились в хитрость.
- Ух-хао! Мъмэм забыл дорогу… - сам себе удивился Мъмэм.
- Ай-яй-яй! Охотники заблудились. Ай-яй-яй-яй! - запел Ург.
Гири:
- Чужой, чужой лес. Гири здесь никогда не был…
Трна:
- Скоро ночь, нас скушают звери, ой-йе-йе!..
Все заохали, застонали:
- Домой, домой! Надо ехать обратно! Скорей домой!..
Опешивший на секунду, Николка увидел в опущенных взорах хитрость, самую первобытную хитрость, и он разоблачил ее при помощи такого же первобытного приема.
- Мъмэм хорошо помнит дорогу, - сказал он, - Мъмэм большой охотник. Ург не заблудился, у него нюх собаки. Гири много-много раз был в этом лесу. Гири знает лес, как свою руку. Звери не скушают Трну, Трна сам их скушает. Домой не надо ехать: охотники все смелы и непобедимы…
Что ж! Если смотреть объективно, в словах маленького Къколи сидела чистая правда, он нисколько не преувеличивал достоинства арийя, и эта правда льстила им. Надо было ехать дальше, чтобы не уронить своего достоинства.
Первые пять минут плиоценщики ехали, выражая на лицах отвагу и непреклонность, потом отвага понемногу растаяла, а непреклонность снова перешла в нерешительность. Мъмэм во второй раз задержал коня.
- Дороги нет, дорога пропала… - сказал он голосом, исполненным отчаяния.
- Надо найти, - сурово отвечал Николка.
К нему подъехал Ург.
- Зачем нам старики? - вдруг спросил он.
Вопрос был поставлен ребром. Николка не сумел на него ответить. В самом деле, зачем им старики?… Не распространяться же перед дикарями о морали, диктующей хранить старших и немощных, "чтить отца своего и мать свою" и т. д. и т. д.?
Коммунары тесно обступили маленького вожака и нетерпеливо ждали ответа.
- Правда, - согласился Николка, - старики нам не нужны, но там женщины и дети.
- Зачем нам женщины и дети? - снова спросил Ург.
Очень трудно было объяснить дикарям о необходимости сохранения молодых побегов и продолжения славного рода арийя. Николка не знал соответствующих слов на языке плиоцена и вряд ли такие слова были. Николка молчал и начинал злиться.
- Зачем нам старики, женщины и дети? - с ножом к горлу пристал Ург, убедившись в надежности своих позиций.
- Ох-хе! - презрительно воскликнул Николка. - Большие охотники боятся слабых женщин и дряхлых стариков… - Он думал этим холодным замечанием подхлестнуть отвагу, задев самолюбие.
- Охотники не боятся женщин и стариков, - раздув ноздри, отпарировал Мъмэм. - Охотники боятся старого слова арийя…
- A-а! Вон что!.. - сообразил Николка. Ему было знакомо это понятие "старое слово": когда дикари возвращались с охоты, добычу должен был делить тот, кто наносил ей смертный удар, - так говорило "старое слово"; когда кто-либо из охотников получал тяжелое ранение, его нельзя было бросать, даже если он совсем не мог ходить, - его нужно было нести в пещеру; когда охотник делал себе второй топор, первый он должен был отдать тому, кто совсем не имел топора, - так говорило мудрое "старое слово".
"Старое слово" - это обычай, закон, установленный неизвестно когда и неизвестно кем, но закон обязательный для всех без исключения. Неисполнение его каралось смертью.
Так они боятся "старого слова", - думал Николка, довольный, что загадка, наконец, раскрыта. Они удрали от стариков, бросили их без защиты и без мясного питания и теперь боятся справедливой кары. Не будь эта кара столь жестокой, он без колебания перешел бы на сторону стариков. Ведь, заботясь о себе, они заботились также о женщинах и о детях и этим сознательно или бессознательно стояли на страже всего коллектива. Тут возразить ничего нельзя. Вполне правильная тактика. Но дикарей нужно было ободрить, заставить их довести до конца экспедицию. Николка сказал:
- Пусть охотники не боятся "старого слова". Къколя скажет старикам новое слово. Пусть Мъмэм смело продолжает путь.
Все же дикари не чувствовали в себе достаточно бодрости, чтобы показаться на глаза покинутой орде. При знаках общего одобрения снова выступил хитрец Ург. Подражая в интонациях и в построении фразы Къколе, он важно сказал:
- Пусть Къколя сам говорит со стариками. Маленький вожак имеет большую голову и язык быстрый, как стрела. Охотники будут немы, как дождевые черви. Пусть Къколя смело говорит свои новые слова.
Николка торжественно согласился. Тогда всадники соскочили с коней и взяли их за повода. В настороженном безмолвии они прошли весь сосновый бор; деревья стали редеть, и почва, засыпанная хвоей, изменилась в каменистую; то тут, то там попадались отдельные скалистые громады, поросшие можжевельником и елями. Вдруг Мъмэм остановился. Остановились все.
- В чем дело? - спросил Николка.
Ему показали на землю. Длинной и широкой полосой перед ними лежали сухие ветви. За ветвями начинался гранитный массив - утес, имевший в вышину сажен 25 и в обхват - около сотни.
- Что это? - спросил Николка, указывая на странные ветви, которые вызвали остановку.
- Гра, - отвечали ему.
Николка знал, что на языке плиоценщиков "гра" значило "ограда"; так они называли, по крайней мере, каменную стену вокруг пещеры. Но эта "гра" - из суков и веток - вряд ли кого могла задержать; через нее можно было свободно перейти, не затрачивая больших усилий.
Дикари, однако, колебались, а когда они осторожно - сучок за сучком принимая - стали делать в "ограде" проход, Николка понял назначение ее: животное, вздумавшее перебраться через широкую полосу сухих веток, неминуемо подняло бы треск, треск послужил бы тревожным сигналом.
- Значит, орда близко, - решил Николка, - а краснокожие хотят нагрянуть на нее, как снег на голову.
Он поднял глаза к верхушке горы, надеясь увидеть там часового; в ту же минуту чья-то лошадь шарахнулась в сторону и раздавила копытами несколько сухих веток, - на горе показалась голова, предупреждающий крик сорвался с ее уст.
Мъмэм крикнул навстречу:
- Арийя!.. - и вытолкнул Николку вперед.
Голова кого-то предупредила, повторив то же самое слово, и скрылась.
Коммунары обошли гору и очутились на гладкой площадке перед отвесной гранитной стеной, в которой зияло широкое отверстие. На площадке кипела жизнь.
- Да их совсем не тридцать человек, - поразился Николка.
Куча волосатых ребят, начиная от возраста Эрти и кончая 15-летними юношами, куча, по крайней мере, в двадцать голов, буянила и резвилась вокруг неподвижной группы из стариков, женщин и мужей среднего возраста. Ребята приветствовали прибывших визгом, свистом, криками и смехом…
Старец, сидевший в центре группы, что-то произнес гневное, и ребята вмиг замолкли. Некоторое время стояло жуткое молчание. Николка успел разглядеть тех, перед которыми ему надлежало произносить свои новые слова, и успел пересчитать их. Дюжина преклонных старцев с белыми гривами и бородами; десяток мужей средних лет - по всей вероятности, инвалидов: среди них были кривые, хромые и безрукие; около восьми женщин, из которых лишь три были молоды, а остальные напоминали страшных мегер.
"Да, взрослых, действительно, около тридцати человек, - отметил Николка, - значит, ребята у них не идут в счет".
Старец, сидевший в центре, - седой с головы до пят, - глазами метал молнии, грудь его тяжело вздымалась, подбородок дрожал; он походил на белого медведя, которого выгнали из берлоги. Такой прием действовал всем на нервы, и Николка решил нарушить молчание. Может быть, это будет не по правилам, но что же делать!..
- Охотники пришли с большой добычей, - сказал он и прибавил приветствие, сочиненное им самим: - Солнце да освещает вечно ваши старые, мудрые тела.
Коммунары будто проснулись: торопливо сняли с лошадей оленье мясо и сложили его к ногам старцев. Сделав это в какой-то каталепсии, они снова укрылись за спину маленького вожака.
Белый медведь глухо заворчал, из его глотки вырвались протестующие слова:
- Человек с желтой голой кожей пусть молчит. Айюс знает, кого спросить. Айюс знает Мъмэма - вожака.
Николка обозлился и, ткнув себя в грудь, заявил:
- Къколя - первый вожак, Мъмэм - второй. Къколя приветствует стариков, мужей попорченных и женщин - старых и молодых… - и для самоободрения добавил непонятное никому: - Старики - идиоты и деспоты.
Айюс - белый медведь - на заявление и приветствие Къколи обратил ровно столько внимания, сколько обращают на пустую кость. Айюс крикнул - свирепый:
- Мъмэм!..
Великан, верный уговору, молчал.
- Мъмэм!! - Старец вскочил на ноги и угрожающе взмахнул палицей. - Мъмэм умрет!..
Из группы охотников вырвался ропот негодования. Ург скорчил дерзкую мину.
- Ург умрет!! - завопил старец.
Новый ропот - более громкий. Гири негодующе произнес: "Олкки жълон!"
- Гири умрет!..
Ропот громче, возмущение заставило Трну, Гъсу и Ничь схватиться за топоры. Старец - с пеной у рта:
- Трна умрет! Гъса умрет! Ничь умрет!.. - И, высоко взметнув палицу, он бросился на неподвижных охотников.
- Вот старый дьявол! - возмутился Николка. - Он совсем не дает сказать мне мои новые слова… - И когда над черепом застывшего в фатальной оцепенелости великана Мъмэма взлетела палица, Николка отразил ее ловким ударом топора.
Палица выпала из рук ошеломленного старика. Николка демонстративно рассек ее топором, сначала пополам, потом на четыре части.
Айюс отпрянул в сторону с резвостью пятилетнего младенца.
- Маленький желтый шакал! Безволосая лягушка! Вонючая мышь!.. - неистово орал он, но к Николке приблизиться боялся.
- Поори у меня! - внушительным басом предупредила "безволосая лягушка". - Я те поору… белая крыса!..
Последние два слова были произнесены на языке плиоценщиков, их поняли все. Николка пожалел о своем промахе. Сзади него раздались приглушенные восклицания ужаса; ребятишки, не без юмора взиравшие на предыдущую сцену, один за другим "на цыпочках" поспешили оставить площадку; женщины закрыли лица руками и прижались к земле; группа старейших и инвалидов передернулась, как от сильного электрического разряда. Сам Айюс побледнел и вытаращил ошалелые глаза, словно ему не хватало воздуха…
Несколько минут стояла отвратительная тишина. "Пропаду ни за грош ломаный", - сообразил Николка и заговорил, обращаясь к посеревшим охотникам:
- Храбрые братья, мы приехали сюда, неся в сердцах великое добро. Мы хотели дать старикам хорошую пещеру, обильную пищу и безопасную жизнь. Старики приняли нас гневными словами. Старики не захотели слушать "новые слова" Къколи. Айюс - злой старик - обругал Къколю шакалом, лягушкой и мышью. Къколя обругал Айюса белой крысой… Пусть старик скажет, что Къколя - не шакал, не лягушка и не мышь. Тогда Къколя скажет, что старик - не белая крыса; тогда Къколя скажет свои новые слова, и старикам будет хорошо, женщинам будет хорошо, детям будет хорошо…
У охотников лица покраснели, выправились угнетенные позы, заблестели потускневшие было глаза. О, маленький вожак умел говорить! Его речь журчала, как прохладный ручеек в знойной пустыне; логика его слов действовала ободряюще. Никто из арийя, даже сам Айюс, "умудренный годами", даже этот великий старец, проживший 150 зим, не мог так красноречиво, так убедительно и так плавно говорить… Когда говорил Къколя, его речь завораживала и своей формой и своим внутренним содержанием. Длинная, плавная и красивая речь гипнотизировала дикарей, как глаза аметистового питона…
Маленький Къколя учитывал все это прекрасно. Не в первый раз приходилось ему уничтожать панику разумными словами. Теперь он нарочно не употреблял русских слов, принятых в обиходе коммунаров, но непонятных старцам. Его речь, хотя он и повернулся лицом к охотникам, в той же мере предназначалась сейчас и для остальных слушателей. Николка продолжал говорить, чувствуя за спиной возрастающее к себе внимание, переходившее в благоговение.
- О храбрые мужи! Мы покорили лошадей, мы заставили Ду-ду - мастодонта работать, мы построили себе большую пещеру, мы провели воду из реки, мы умеем делать сверкающие, как солнце, топоры… Мы много-много умеем делать такого, чего старикам не снится… Къколя говорит свои новые слова. Вот они, новые слова (оратор по внутреннему побуждению изменил прежнее свое намерение и повернулся к старцам). Слушайте, о старики, новые слова, - слова Къколи - первого вожака великих охотников.
Коммунары имели полное право гордиться своим вожаком. Как же! Ведь он заставил-таки грозных старцев слушать себя, да еще как слушать. Глаза, опушенные мохнатой сединой, прямо впились в рот искусного оратора… Къколя говорил: