Совсем не подозревая о достопримечательностях расстилающихся под ними вод, два пассажира, спущенные с парохода "Ленин", беспечно плыли в широкобортной шлюп-чонке, несшейся стрелой под взмахами мускулистых рук матроса. Безменов сидел на руле, держа направление на пристань; Митька Востров развлекал себя и матроса анекдотами.
Один-единственный человек, кроме находившихся в шлюпке, оживлял в это раннее утро зыблющееся зеркало бухты. Это был рыбак, саженях в 200 от берега бросивший якорь на гребне древних стен. Он по пояс в воде бродил около лодки, собирая что-то длинным сачком. Но не для ловли устриц и мидий выехал рыбак в столь ранний час, - доказательством тому - катастрофическое происшествие, разразившееся вслед за тем, как шлюпка поравнялась с местом его лова.
- Эге-гей… - крикнул рыбак предостерегающе. - Держите левей, а то на камни…
Не ожидая подтверждения со стороны матроса, Безменов резко взял влево… Раздался подозрительный треск - шлюпка с размаху налетела на острый риф - пассажиры ее упали со скамеек на дно…
Через секунду матрос вскочил, как взбесившийся.
- Ты - чертова перечница! - завопил он, потрясая кулаками в сторону рыбака. - Мокроступ устричный! Куда влево? Зачем влево? Ведьма бесхвостая! Каракатица несъедобная! Акула ротастая!..
Бешеный фонтан, забивший из уст разъяренного матроса, прервался лишь тогда, когда вдруг забил второй фонтан из продырявленного дна шлюпки. Матрос, плюнув в сторону рыбака, бросился затыкать чем попало грозную брешь. Туда, прежде всего, отправилась его собственная шапка, потом вторая, сорванная с головы изумленного анекдотчика… Безменов сидел слишком далеко, матрос, кинув на его картуз безнадежно алчущий взор, решительно сорвал с себя рубашку и окончательно затампонировал ею зияющую рану… Вслед за тем он снова отомкнул свой фонтан, заклокотавший с удвоенной энергией:
- Гони сюда лодку, ящерица земноводная… Не думаешь ли ты, пустобрех соглашательский, что я повезу пассажиров дальше? Ну, живо-живо, нефтяная панама, керзониада двоегнусная! Живей, живей, живей… А то я тебе сделаю интервенцию без капитуляций!..
Когда рыбак испуганно-торопливо полез в свой первобытный челн, управляемый с кормы одним веслом, матрос удивительно спокойно прервал словесное извержение и, показав широкое, улыбающееся лицо пассажирам, произнес наставительно и конфиденциально:
- Заметьте: ни разу по матери… Потому из комсомоли-стов.
И, чтобы показать, что его красноречие отнюдь не иссякло, он снова посыпал на голову рыбака трескучие безобидные ругательства.
Рыбак, искусно действуя кормовым веслом, подошел вплотную к потерпевшей аварию шлюпке. Он снял войлочную шляпу и робко-заискивающе заговорил, в то же время окидывая испытующими восточными глазками обоих пассажиров:
- Товарищи, видит бог, я хотел крикнуть "вправо". Видит бог, шайтан виноват, повернул мой язык не в ту сторону. Вы не беспокойтесь, я вас перевезу, как князей… Я…
- Ладно, ладно… - прервал его матрос. - Смотай свой язык, слизь мягкотелая… Живо принимай багаж и пассажиров, а то как бы я твоего бога. Курица херувимская… - добавил он с пренебрежением и плюнул в зыблющееся море.
Два чемодана, сильно подмоченные, и пассажиры с мокрыми ногами перебрались в утлый рыбачий челн. Матрос в напутствие выпустил на голову виновника катастрофы весь свой остаточный запас крепких словечек: его шлюпка, несмотря на тройную затычку, все более и более наполнялась водой.
Безменову с первого взгляда не понравилась двусмысленная физиономия рыбака, и вся происшедшая история казалась ему преднамеренно устроенной с какими-то темными планами. Его метод распознавания людей по рукам еще больше утвердил его в этом мнении: у рыбака руки были подозрительно белы, а с ладонной стороны совсем лишены мозолей…
- Неужели сидоринская лапа и сюда дотянулась? - подумал он, тайком отстегивая кобуру с наганом.
Митька Востров, после того, как лишился головного убора, сразу замолк и омрачнел. Подозревал ли он что-нибудь - нельзя было судить по его окаменевшему лицу, но жест друга к кобуре не прошел мимо него.
Все событие разыгралось на расстоянии полуверсты от берега; свидетелями его были лишь чайки, с резкими криками принесшиеся откуда-то, да равнодушно сверкающее солнце над головами.
Рыбак молчал, бесшумно работая веслом на корме и от поры до времени кидая тайные беспокойные взгляды то на пассажиров, то в водное пространство перед носом лодки; молчали и приятели, расположившиеся на носу. Подозрения рабфаковца, казалось, не были беспочвенными: челн быстро шел по прямой линии к пристани - саженей семьдесят, не больше, оставалось до нее, - но чем видимей становился берег, тем резче выдавал рыбак свое внутреннее напряжение. Он теперь стоял на ногах и вытягивал вперед шею, стараясь разглядеть что-то таинственное перед бегущим носом лодки… И это таинственное пришло…
Митька Востров, в противоположность своему другу не отрывавший взгляда от поверхности воды, вдруг вскрикнул и схватился за борт. Безменов резко обернулся к нему и выхватил одновременно револьвер: перед лодкой вода пришла во вращательное движение… Друзья вскочили… Вращательное движение превратилось в завывающий водоворот.
На дне водоворота лопнула черная бездна… Челн скакнул туда…
В самую последнюю секунду Безменов оторвал взор от мрачной страшной пропасти и бросил его на корму: там рыбака не было - он плавал высоко на периферии водоворота… Уже когда изумрудная пасть смыкалась над головами пассажиров, грянул выстрел - рыбак ключом пошел ко дну… Это рабфаковец мстил за свою гибель…
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Дьякон-расстрига Ипостасин проснулся оттого, что к монотонному ворчанию ключа, подле которого он спал, присоединились чуждые звуки. Боль во всех частях тела, мучительное жжение в тысячах мест расцарапанной и разодранной кожи напомнили ему о претерпенных злоключениях его в надземном мире.
- Гнусно… - сказал он, подставляя под горячий ключ зудящую кожу рук. - Гнусно устроен божий свет… Не божий он, а сатанинский… А может, никакого бога и нет…
Последняя богохульственная мысль выскочила из горячечных мозгов дьякона нежданной, заставив его в ужасе схватиться за голову и с опаской взглянуть вверх, во тьму, где за сводами пещеры клокотала загадочная исполинская масса. Потолок не обрушился на кощунственную голову и загадочная масса не хлынула в пролом - или господь-бог спал, или его, действительно, не было. Успокоенный дьякон прислушался.
Болтливый ключ неугомонно пел монотонные саги свои о жутких глубинах, откуда вытекал. Грузное ворчание над головой действовало успокаивающе. Глаз ничего не разбирал в кромешной тьме.
Дьякон собирался снова завалиться на боковую - на перину из жидкого теплого месива, как расслышал вдруг те чуждые звуки, что пробудили его от сладкого сна.
Где-то - быть может, за целым рядом крутых подземных поворотов - говорило, казалось, несколько человек зараз. Разговор становился отчетливей не в постепенной прогрессии, а резко, через некоторые промежутки времени, когда разговаривающая группа делала новый поворот, приближающий ее к дьяконской усыпальнице.
Дьякон сначала окаменел, потом заметался по жидкой грязи, не зная, что предпринять.
Между тем стали доноситься отдельные слова из многоголосой речи. Говорили на русском вперемежку с каким-то гортанным и цокающим языком и говорили, действительно, все сразу, перебивая друг друга и крича, как бы бранясь. Но бранных слов, по крайней мере, на русском языке, столь богатом ругательствами, слышно не было. За время короткого своего пребывания на поверхности Абхазской республики дьякон успел подметить манеру восточных народов говорить возбужденно и хором о предметах самого невинного сорта. Возможно, что и здесь было то же. Зажав в руке смертоносную палочку, он вонзил уши в приближающуюся речь. Можно было определенно сказать, что до него осталось три или четыре поворота.
- Он должен быть там, в башнэ… - крикнул кто-то на ломаном русском.
- Он упали и больно расшиблис… Я знай, как оттуда падать…
У дьякона отросшая шевелюра стала на дыбы: ведь говорили про него! Они думают, что он впотьмах оступился и свалился в какую-то башню… "Но с какими целями вы ко мне идете?" - задал дьякон мучительный, безмолвный, правда, вопрос навстречу приближающейся группе. На вопрос немедленно последовал ответ голосом того же человека:
- Нам сказал: связать и покладит в башнэ… Ва, а веревка есть?…
- Есть. Есть… - ответило несколько голосов сразу. Потом тот же предусмотрительный голос:
- А еслы он будут стрэлять?…
- Пристрелить, как бешеную собаку… - ответил на этот раз кто-то на чистом русском.
Шлепая босыми ногами, дьякон пустился бежать в обратном от голосов направлении: ему так претили новые убийства.
То и дело натыкаясь на бугроватые стены, ногами попадая в горячие лужи, он пробежал недолго. Мучительная боль во всех частях тела и в разодранной коже скоро остановила его. В измученной душе напружилась волна негодования и возмущения:
- Почему я должен бежать, а не они, ну-ка?… Разве я не сильней их?… Я им сделаю предупреждение, если они не оставят меня в покое, тогда… о, господи…
Он разыскал в стене объемистую нишу и залез в нее. Голоса, за время его бегства совсем угасшие, скоро опять загортанили невдалеке.
- Он будут стрэлят - я знай… Вай, вай, он отчаянны чалавэкы…
- Господи, про меня говорит… - шептал дьякон. - Что я ему сделал?… Откуда он меня знает?… Где он меня видел?…
Обладатель голоса, произносившего слова чисто, без акцента и неправильностей, видимо, играл роль старшего. Ему часто приходилось подбадривать робких во тьме туземцев, в то же время чувствовалось, что и он сам порядочно трусит.
- С фонарями вперед… - сказал он, и в этот момент дьякон, выставив голову из ниши, увидел яркий луч света.
- Сто-ой. Сто-ой. Ну-ка?… - внезапно заорал он. - Сто-ой во имя бога! Кто б вы ни были, сто-ой - иначе все до одного погибнете…
Сразу голоса смолкли и фонари потухли, но жидкая хлюпающая грязь указывала, что продвижение вперед имеется.
- Сто-ой, - снова прокричал дьякон, мучительно сознавая, что неизбежное - неизбежно.
Хлюпающие шаги продолжались…
Тогда он, протянув руку со своим оружием, повел ею несколько раз от одной стены хода к другой.
- Всс… всс… всс… - нежно просвистала палочка.
Раздирающие душу крики… зверские проклятия на двух языках… револьверные выстрелы… Потом мучительные стоны…
Дьякон для полного успокоения себя еще несколько раз поводил палочкой - стоны угасли… воцарилась могильная тишина. Лишь рокочущие звуки сверху говорили о какой-то страшной мести.
В первый раз за все время своего обладания палочкой он рыдал. Рыдал, прислонясь головой к бугристому камню, и тонко-жалостно подсвистывал исцарапанным носом.
Его страдания были безмерны, а измученная мысль не находила выхода. Бога он не хотел трогать, слишком хорошо зная из опыта длинных лет, что возлагать на бога надежды - занятие пустое и пагубное; другое дело, рекомендовать это пастве - паства платила за бога звонкой монетой. Кстати сказать, к существованию небесных сил он стал относиться двусмысленно: когда трусил перед "карающей десницей всеблагого", когда потихонечку проклинал, имея некоторую уверенность, что его проклятий никто ни на небе, ни на земле не услышит.
В последнее время, впрочем, он больше склонялся к первому, и все же в этот раз к "всеблагому" не обратился.
Но… его страдания были безмерны, а измученная мысль не находила выхода. Тогда горькая накипь его души претворилась в гнев. Гнев вылился на лишенный сознания предмет - на фатальную палочку.
- О, ты стерва… - тискал он в руке свинцовую головку. - Ты испортила мне жизнь… Ты сатанинское наваждение. Измышление сумасшедшего… Я тебя уничтожу. В порошок сотру. Развею на все четыре стороны… Ты - корень всех моих зол и страданий… О, дьявол, дьявол…
Но вместо того, чтобы привести в исполнение свою угрозу, он внезапно успокоился, в гневе разрядив скопившуюся реактивную энергию. Успокоился, и старое решение, бродившее в его душе в последние дни, оформилось твердо.
- Я должен удалиться от мира… уйти от людей… В мире ходят грех и скверны… Я должен очистить свою жизнь постом и покаянием… Палочку я где-нибудь зарою, чтобы она больше не служила источником смертоубийств и страданий… ни моих, ни кого бы то ни было…
С этим, более чем твердо созревшим, решением он ретиво двинулся в путь и… споткнулся на горе трупов… упал в теплую соленую лужу.
- Кровь!.. Кровь!.. - вырвалось у него дикое, исступленное.
До сих пор ему лишь издалека и мельком приходилось видеть кровь своих жертв, а здесь он чуть ли не буквально окунулся в нее. В таком виде ему пришлось пройти минут пять, чтобы отыскать горячий ключ. Здесь он содрал с себя все лохмотья и остатки ботинок, принял ванну, а потом… снова вернулся к горе трупов.
Хотя его решение сделаться отшельником было твердо, - возможность приодеться для новой жизни все же не казалась лишней. Он нашел в лужах теплой крови электрический фонарик и, стараясь не смотреть на искромсанные тела, что было, впрочем, неисполнимо, составил себе полный комплект одежды. Потом разыскал спички, зажигательную машинку и кинжал; все это на правах сильнейшего из сильнейших, по Дарвину, он захватил с собой. Затем двинулся в путь, около ключа сделав остановку, чтобы отмыть от крови руки, ноги и захваченные с боя предметы.
Теперь, при свете электрического фонарика, легко было найти настоящую дорогу из подземного мира. Следы многочисленных ног по влажной почве привели дьякона через час к выходу на поверхность.
Выход прятался в гуще зарослей трехаршинного папоротника орляка, оставшегося в сухумской области от времени каменноугольной эпохи развития земли. Здесь стояла вечная тень и сырая, специфически пахнущая атмосфера, так как море зеленой красиво изрезанной листвы-кроны почти не пропускало вниз солнечного света.
Час с лишним провел дьякон в этих зарослях, безнадежно разыскивая выход. Чаща казалась бесконечной; своей монотонностью и однообразием она пугала, а тучи комаров, поднимавшиеся неизвестно откуда и жалившие с таким остервенением, будто три года не ели, заставляли дьякона поочередно то чертыхаться, то призывать имя господне.
- Господи, боже мой! Ведь это же черти что: ни тебе выхода, ни тебе спасения от проклятых комаров… Уж не плутаю ли я, чего доброго?
Но он, в общем, шел по правильному пути, так как все время поднимался в гору.
Наконец, кончился выматывающий жилы орляк. Перед восхищенными взорами дьякона открылась волнистая, вверх идущая зеленая равнина, пестро и сочно украшенная ало-малиновыми куртинками "неопалимой купины", яркокрасными ягодами вечнозеленого рускуса, крупными метелками белых ароматных цветов спиреи и махрово-оранжевыми пышными азалиями. Последние два цветка дьякон привык видеть в окнах цветочных магазинов Москвы, но здесь их было бесконечное море, и как они выгодно отличались от своих московских сестер, чахлых и низкорослых…
Знойное, ослепительное солнце играло в вибрирующем воздухе над яркоцветным ковром. Быстролетные щуры и радужные зимородки порхали с задорно звенящим щебетанием, охотясь за темно-синими шершнями и пунцовыми бабочками. Дьякону, после мрачного вида удушливых зарослей, роскошная равнина показалась, по меньшей мере, райской. Он упивался ее красками, ее ароматом, ее оживлением, но не забыл также взять у солнца справку о времени. Только часов восемь утра показывал добела раскаленный лик, сверкающий на глубокой лазури неба, а его лучи жгли, как в знойный полдень.
- Дивны дела твои, господи, - с умилением вздыхал дьякон, одежда которого высохла так быстро, что он даже не успел заметить, а бесчисленные болячки под влиянием животворного тепла пришли в сладко-ноющее состояние. Но, подгоняемый своим фанатичным желанием как можно скорее сделаться отшельником, он безжалостно мял роскошный ковер, стремясь уйти дальше и дальше "от наполненного сквернами и смертоубийствами человеческого мира".
Равнина кончалась высоким каменистым плоскогорьем, откуда открывался далекий вид на безбрежное море и приютившуюся на его побережье столицу Абхазии. На море дьякон взглянул раз-другой, а город не удостоился ни одного, даже мимолетного, взгляда.
Дорога пошла под сильный уклон. Сначала по такой же яркоцветной равнине, затем по мелкому кустарнику с черными сочными ягодами, похожими на чернику, "абхазского чайного деревца", и, наконец, по высокому лесу, состоящему частью из знакомых дьякону деревьев, как дуб, ольха, бук, клен, ясень; частью из граба, карагача, тиса, самшита - деревьев, которые он видел первый раз в своей жизни.
Сильно напугала дьякона абхазская лиана или, как называют ее туземцы, "лесная веревка". Проходя в одном месте, он зацепился ногой за ровный и гладкий стебель толщиною в палец; неожиданно зашуршала и зашевелилась листва в самых противоположных концах густой зеленой кровли. Дьякон отпрянул в сторону, напуганный изрядно, продолжая волочить за собой невинную веревку, и вдруг к его ногам свалилась сверху целая сеть бечевок и веревок, переплетенных листьями и кистями буро-красных звездчатых цветов.
- Вы только представьте себе, - обратился к неведомому огорошенный дьякон, - целый веревочный магазин, ну-ка?… и веревки цветут… Дивны, дивны дела твои, господи…
Чем глубже забирался он вглубь леса, опять поднимаясь в гору, тем гуще и дремучей становилась стена деревьев. Скоро настоящие джунгли окружили его.
До сих пор он не видел ни одного зверя, ни крупного, ни малого, и даже не задумывался о возможности существования таковых в дремучей чаще, и вот вдруг ему пришлось сначала услышать, а потом и увидеть одного из представителей абхазских джунглей. Грозно затрещали сухие ветки в густой заросли молодого дубняка; рев, похожий на звуки, издаваемые взбесившимся боровом, донесся до слуха встревоженного дьякона, затем разъяренная туша дикого кабана, поднятая из логовища, выкатилась, держа недвусмысленно приготовленные клыки, прямиком на него.
- Господи, большая и некрасивая свинья… - воскликнул он, направляя на взъерошенного кабана детрюитную палочку.
Кабан, как расшалившийся теленок, дрыгнул задними ногами, изрыгнул на голову убийцы проклятия на своем языке и растянулся неподвижно. Детрюитный луч рассек его на две части.
Дьякон совсем не подозревал о той опасности, которую несла ему встреча с дикой свиньей. Он думал, что, не будь у него даже детрюитной палочки, свинья от одного грозного окрика должна была бы обратиться в бегство. Слишком невысокого мнения был он о силе и свирепости абхазских кабанов: тот, что выскочил на него, легко справился бы с тремя дьяконами, будь они безоружны; вспорол бы им животы, растоптал, раздавил тяжелой тушей. Лишь благодаря детрюитному лучу случилось обратно.
Свершив новое смертоубийство, но не чувствуя на этот раз никаких угрызений, дьякон вожделенно уставился на жирные окорока кабана.
- Была бы здесь Настасья, ну-ка? - мелькнула у него коварная мысль. - Она бы такую ветчинку запекла, и-их, э-эх, э-эх!..
Потом он отогнал "дьявольское наваждение", но проснувшийся голод отогнать не мог. Голод, собственно говоря, давно пожирал дьяконские внутренности за отсутствием чего-либо более аппетитного, теперь же он утроился в своей интенсивности, и дьякону ничего не оставалось, как заделаться своим собственным поваром.