Но череп анаплотерия, скаля потрескавшиеся и оббитые веками зубы, без-о-го-во-роч-но заявлял о своей принадлежности к эоценовой эпохе, к пласту мергеля, на котором он жил и в котором был погребен…
Лошадь Вострова, не чувствуя над собой присмотра и опеки, задрав хвост по-жеребячьи и взвизгивая от удовольствия, понеслась одна по направлению течения бурливой речонки. Митька, конечно, на такую мелочь не обратил ни серьезного, ни какого другого внимания. Он чувствовал одно: ему нанесено оскорбление, которое может быть смыто только кровью, и поэтому, обрывая пальцы в кровь, он полз и полз вверх по пласту, в котором застряла ехидная голова…
Детальное обследование подтвердило ему, что или природа в припадке ребячьей проказливости перековеркала пласты, или геологи со всей своей молодой наукой сели в глубокую калошу, в которую (признаться) они частенько саживались и раньше.
Но ведь это же грустно! Это, во-первых, подрывало в Митьке веру в науку, во-вторых, перевертывало всякое представление его о ходе геологических процессов на земной поверхности…
Грустный, с опечаленными очами, с поникшими к земле плечами, Митька сполз с обрыва и, погруженный в тягостные думы, машинально побрел вниз по реке, очень смутно представляя себе, за каким чертом он идет куда-то?… Потом, придя в нормальные свои чувства, он сообразил, что заблудился.
…Ущелье имело несколько рукавов, похожих друг на друга, как две слезы из одного глаза…
О своем коне, на котором остались карабин и походная сумка, Дмитрий Востров забыл безотносительно. Конь был лишь случайным эпизодом в его путешествии: как можно было помнить о каком-то коне?
Отчаявшись найти дорогу, он снова полез на обрыв в надежде с его вершины увидеть потерянное, но, не добравшись до нее, заметил дымок, поднимавшийся из того же ущелья. Это заставило его спуститься обратно.
Дымок поднимался от костра, разложенного на берегу речонки под навесом мшистой скалы. Около костра за куст бузины были привязаны две лошади, а около них, на походном стуле, укрепив зеркальце в трещине громадного валуна, сидел человек с квадратным подбородком и брился. Он кинул на подходившего короткий спокойный взгляд, намылил щеку и тогда спросил:
- Вы ищете свою лошадь?
- Н - нет… то есть, да!.. - отвечал Востров, вдруг вспоминая, что ведь лошадь-то у него, действительно, была.
- Тэ-тэ… - сказал человек с квадратным подбородком, не отрываясь от зеркальца. - Как можно так отвечать?… Ищете вы или не ищете?…
- Ну да, ищу…
- Вот она, привязана…
- Да, я уже заметил… благодарю вас…
Не дожидаясь приглашений, Митька опустился возле костра, на котором варилось в котелке что-то очень вкусное и приятно щекочущее обонятельные нервы.
- Что это у вас варится, гражданин? - спросил он, вспоминая, что не ел со вчерашней ночи.
- Суп, - отвечал квадратный подбородок, продолжая энергично скоблиться бритвой. - Суп из черепах…
- Речных, да?…
- Нет, на горе ловил…
- О, это, должно быть, очень вкусно…
- Я поделюсь с вами.
- Благодарю вас. Не смею отказаться… Знаете что? - вдруг перешел Востров к событию, взволновавшему его. - Иду это я по ущелью… Два пласта. Один, несомненно, эо-ценовый, другой - из мезозойской эры, приблизительно мелового периода… И представьте себе: первый пласт лежит под вторым (?)…
- Да-а-а… - изумился человек с квадратным подбородком, переворачиваясь на стуле с намыленной физиономией.
- Не может быть…
- Представьте себе, что так… - уныло, но твердо возразил Митька. - Пойдемте, я вам покажу…
Но квадратный подбородок не выразил немедленного желания идти с Митькой и снова повернулся к зеркальцу.
- Вы уверены в этом? - тем не менее, спросил он с прежним интересом.
И Митька, задыхаясь от оскорбления, нанесенного ему черепом анаплотерия, торопливо, расплескивая голосом море горечи, поведал неожиданному собеседнику все свои соображения по поводу древности пластов.
- Это крайне интересно, - отозвался квадратный подбородок, проходясь в последний раз по гладко выбритым щекам. - Это крайне интересно… Пожалуйста, помешайте суп… А кто вы такой? Чем вы здесь занимаетесь?…
- Я Востров, Дмитрий Ипполитович… Геолог я, а вы?…
Человек на стуле резко обернулся и окинул острыми глазами изобретателя детрюита, пока тот мешал ложкой в котелке.
- А я - Ипостасин, Андрей Васильевич… - сказал он, продолжая колоть взглядом.
- Да что вы?… - недоверчиво воскликнул Востров и даже приподнялся с земли.
- Вы слышали эту фамилию?… - подчеркивая последние два слова, спросил назвавшийся Андреем Ипостасиным.
- Да как же, в одной квартире жили… не с Андреем, а с Василием… - поправился Востров.
Теперь изумился "Андрей Ипостасин".
- Тэ-тэ-тэ… Василий?… Ведь это мой брат… В Москве жил на Никитской… Очень приятно, очень приятно с вами познакомиться…
- Н-но… - протянул Митька, с некоторой нерешительностью пожимая протянутую к нему руку, - …мне Василий ни разу не говорил, что имеет брата…
- Это семейная история… - нахмурился "Андрей Ипос-тасин". - Семейная драматическая история… Мы были принуждены жить врозь и - до некоторых пор - забыть друг о друге… Я жил с малых лет в Америке, он - в Москве…
Востров, безусловно, не поверил этому объяснению: слишком хорошо он знал дьяконовскую родню, но, сделав простоватый вид, спросил невинно:
- Где же теперь находится ваш брат?…
- О, теперь он важная шишка… - горделиво произнес "Андрей Ипостасин", продолжая упорно-пристально разглядывать нового знакомого. - Он, видите ли, сделал важное изобретение… Открыл новый элемент радиоактивного ряда и теперь переехал в Америку, так как Российское правительство не захотело купить у него изобретения…
- Это неправда!.. - брякнул Востров, по своему обыкновению наливаясь кровью. - Неправда!.. - повторил он и внезапно осекся, сообразив, что чуть было не перескочил за пределы своего инкогнито.
- Что такое? Что такое - неправда? - холодно прищурившись, спросил квадратный подбородок, и глаза его зажглись не то гневом, не то радостью.
Митька сразу превратился в добродушнейшего простака, а нутром насторожился, как перед боем.
- Извините, - сказал он с мелким, глуповатым смешком, - я совершенно забыл, что вы его брат… Но здесь какое-то недоразумение. Я Василия знаю так же хорошо, как самого себя. Он никогда не занимался химией, ведь он простой дьякон. Ваш брат тоже дьякон?…
- Он был дьяконом, - твердо сказал квадратный подбородок, - но теперь он уже не дьякон… давно бросил это занятие… Теперь он, как я уже имел честь вам сообщать, известное лицо, большой изобретатель и почти миллионер…
Митька, чувствуя на себе пронизывающий взгляд подозрительного знакомца, снова подавил судорогу возмущения и воскликнул с дурашливым смешком:
- Всякие бывают метаморфозы под луной, друг Горацио…
- Совершенно верно, - согласился самозванец и пригласил Митьку к готовому супу.
За супом словесный бой продолжался, причем один из бойцов знал, чего он добивается, другой барахтался в самозащите. Англичанин - он же "Андрей Ипостасин" - вел определенную линию к установлению личности и истинных целей путешествия Вострова. Востров терялся в догадках, не зная, чего от него хочет странный путешественник, наводящий красоту на свои щеки даже в глухих дебрях гор.
После супа англичанин вызвался проводить Вострова к селению, дорогу к которому тот потерял. Митька поблагодарил и согласился.
Новые приятели, возобновив геологический разговор, не торопясь, двинулись в дорогу…
А Безменов ждал час, другой. Горячился, проклинал медлительность своего ученого друга и переругивался с бандитами. На исходе второго часа он не выдержал и, привязав бандитов к деревьям - на всякий случай, чтобы они об острые камни не перерезали пут, - поехал разыскивать приятеля…
…Около каузальных пластов Востров приостановил лошадь, выжидая, когда следовавший сзади англичанин поравняется с ним. Он хотел показать ему голову анаплотерия, так грубо нарушившую гармонию его геологических познаний, и снова пожаловаться на сумасбродную природу, уложившую пласты в порядке, не признаваемом геологией. Но… ему более не пришлось жаловаться…
Англичанин, действительно, подъехал сзади. И, взмахнув перевернутым хлыстом, массивным наконечником ударил его по голове. Митька клюнул носом в гриву лошади, хотел подняться и получил второй удар, после которого скатился на землю.
Холодно и спокойно глядел англичанин на свою жертву, скорчившуюся у его ног в причудливой позе. Потом неторопливо сошел с лошади и педантично обыскал Мить-кины карманы. Нашел злосчастную карту… Пунктирная линия, ведущая вглубь страны, к горному кряжу и совпадавшая с указанным ему мингрельцем направлением, утвердила его в подозрении, что Дмитрий Востров не для изучения геологии приехал в Закавказье, а для розыска дьякона…
- Тэ-тэ-тэ… - усмехнулся он в хорошо выбритый подбородок. - Приятно, что я такой догадливый… Теперь я знаю, где искать дьякона…
…Проезжая по опушке леса, он был остановлен криками о помощи, шедшими из густой зеленой чащи, далеко снизу. Разумеется, это его нисколько не касалось. Но в криках о помощи не заключалось ничего такого, что говорило бы о смертельной опасности. Кричали в два голоса - равномерно, спокойно, монотонно. Шум водопада несколько заглушал голоса.
Кричали:
- По-мо-ги-те!.. По-мо-ги-те!..
Это было, по меньшей мере, любопытно, и англичанин свернул в лесную глушь.
Когда стало ясно, что кричали двое мужчин, в паузах переговаривавшихся между собой тихо, но без уныния, он слез с лошади, привязал ее к дереву, а сам неслышными шагами приблизился к месту странного происшествия.
Два голых человека привязаны к двум разным деревьям. Ни того, ни другого англичанин не знал. Люди, как будто, интеллигентные, если судить по лицам; во всяком случае, заслуживающие помощи.
- Что такое, господа? - спросил англичанин, выныривая из густых зарослей. Револьвер, разумеется, находился в его руке, а не в кармане.
Ответил человек с птичьим горбатым носом:
- Отвяжите нас скорее… Бандиты могут вернуться…
- Но кто вы такие?…
- Ах, да не все ли равно?… Смотрите, как нас искусала мошкара…
Англичанин бросил равнодушный взгляд на обнаженные тела - на них не было живого места.
- Кто эти бандиты? - спросил он.
- Отвяжите, бога ради. Не видите разве, как мы страдаем?… Это наши политические противники…
- К какой партии они принадлежат?…
- Большевики! Анафемские большевики!.. - промычал человек с разбитым подбородком.
- А, - сказал англичанин. - Тогда я вас отвяжу…
Вынув нож, он несколькими верными взмахами порезал путы, прикреплявшие Сидорина и Аполлона к деревьям.
- Больше я вам не нужен? - с изысканной вежливостью откланялся он и, не дожидаясь ответа, исчез в кустах.
- Проклятый англичанишка… - прошипел ему вслед Сидорин. - Что ему здесь нужно?…
Схватив одежду, бандиты, не одеваясь, прыснули в кусты по стопам своего освободителя.
Через полчаса к водопаду вернулся Безменов с Митькой, ерзавшим по седлу тяжелым кулем. Рабфаковец мрачно глянул на опустевшие деревья, свирепо плюнул, но ничего не сказал. Тем более не мог сказать чего-либо его ошеломленный друг.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Привольно жилось дьякону в "обетованной пустыни", куда в конце концов, в конце всех мытарств, его приволокли израненные ноги. Здесь отдохнул он и душой, и телом, для души имея святость уединения, для тела обилие пищи. Елеем благодати наполнялось его сердце - по закону бо-жию, седалище души, - а в подкожной отощавшей клетчатке, по физиологии Ляндуа, откладывался пухлый жирок. Святел, святел дьякон не по дням, а по часам.
"Пустынь" была расположена на высоком скалистом утесе. В верхушке утеса ветер, дожди и солнце выдолбили две пещерки. Одну отшельник определил под молитвы и ночные бдения, друтую - под провиантский склад.
Вокруг утеса хвойные леса усеченным конусом сходили вниз; вечными сторожами стояли кряжистые сосны и стройные пихты - плечо к плечу, голова к голове. Лишь с одной стороны утеса - с восточной - зиял прорыв среди них, - там, где в клубах тумана чернела мрачной глубиной жуткая долина - без единого деревца, кустика и травинки. Но жуткая долина отшельнику, поселившемуся над ней в двух пещерках, кроме святого удовольствия, ничего не доставляла, внося в стройное однообразие лесных великанов прелесть диссонанса и настраивая видом своим бренные мысли человека на душеспасительный лад.
По вечерам, когда знойное светило, за долгий дневной путь отяжелев, в изнеможении опускалось на изломанный горными кряжами горизонт, в долине воцарялся мрак, ползли туманы, извергаемые болотистой почвой, и в туманах, во мраке чудились дьякону искаженные мукой души грешников, осужденных страшным проклятием.
А утром, когда солнце, приняв где-то под землей прохладную ванну, умытое и веселое, поднималось с востока, туманы воспаряли кверху, клубились в серебристых отливах, безмолвно радостным утесом катились к утесу, к подножию пещерок, к ногам отшельника и разливались бесконечным морем, покрывая леса, окрестные пики, все, все серебряной пеной и пушистыми барашками. Вечерами долина напоминала дьякону о неминуемой каре, по утрам - о неизбежном прощении…
Общее же впечатление от жуткой долины, от исполина утеса, от хмурой рати лесных великанов, от обилия вкусной дичи, от уютных пещерок, - от всей обетованной пустыни, торчком подпиравшей небо, - общее впечатление было таково, что не спасется здесь разве только набитый дурак…
- Ну-ка, Василий, ну-ка! - поощрял себя дьякон, подмигивая в голубую высь. - Ну-ка, друже, возьми старого за сердце… Сядь одесную, ну, хоть Илии- пророка…
Изредка лишь омрачалось его настроение - ввиду гнусной прожорливости "ковриков", увязавшихся вслед за ним вплоть до "обетованной пустыни" и поселившихся здесь, по-видимому, навсегда. Дьякон принужден был два раза на день стрелять для них кабанов, зайцев, фазанов, ворон, уток и голубей и все же никогда не мог заткнуть им голосистых глоток, с утра и до утра тянувших одну бесконечную ноту из мотива заупокойных рыданий.
- Экие стервецы, ну-ка… - говорил он сокрушенно, прислушиваясь к назойливой музыке. - Ведь вот нажил себе нахлебничков… Полные паразиты: жрут и воют, воют и жрут, только и дела. И хоть бы-те поправились. Представьте: ничего подобного…
Они будили его с зарей, плотным полукрутом обступая пещерку и выпуская хором и по очереди дикие гнусавые звуки… Дьякон просыпался, выходил, хозяйским оком окидывал лысые шкурки и костлявые тела и вздыхал, вздыхал:
- Не удастся мне никогда дать им приличного вида… Стреляю, стреляю словно-те в бездонную бочку и… никаких следов…
В конце концов, питание прожорливых нахлебников стало для него своего рода спортом, и если вначале оно причиняло ему неприятности, отрывая от молитв и покаяний, а главным образом от святого ничегонеделания, то с течением времени, когда в его голову клином засела мысль о неизбежности спасения, к делу насыщения ненасытных ковриков он стал относиться, как к испытанию, данному ему свыше - из соображений премудрого порядка.
- Спасусь, спасусь… - повторял он в последние дни особенно убежденно, замечая, что если его неблагодарные питомцы и не подают надежд на пополнение, то все же теперь значительно меньше надрываются по утрам.
И вот, когда его убежденность перешла в уверенность, а уверенность в лихорадочное ожидание неизбежного, - неизбежное пришло… Впрочем, совсем иного сорта, чем то, которого он ожидал.
За добрый присест скушав в один прекрасный полдень жареного на вертеле фазана и покрыв его сверху килограммом душистой горной земляники, дьякон, по обыкновению, исстари заведенному - от времени святого лодыря Полувия, - расположился "на часок" под тенью сооруженного им навеса перед пещеркой для бдений. Его неугомонные мучители в этот жаркий полдень почему-то угомонились, скрываясь, очевидно, от палящего солнца в тенистом хвойном лесу. Препятствий к послеобеденному отдыху, таким образом, не существовало, и дьякон умело воспользовался отсутствием их.
Нельзя сказать, чтобы он заснул - для этого не хватало достаточной прохлады, но он и не бодрствовал; грезы в виде "прекрасного сада на востоке" реяли перед его внутренним оком. То были соблазнительные грезы, навеянные святостью его жизни и постоянными ночными и денными бдениями за кружкой виноградного вина собственной выделки.
…Сама пречистая богоматерь встречала его у ворот райской обители, куда он вознесся на винных парах, а грозный страж ее - апостол Петр-камень, дзинкая подвешенными к поясу ключами, смиренно и с полным благожелательством улыбался, открывая перед ним райские врата. Дьякон был несколько смущен тем, что столь высоковажные особы проявляют к нему такое внимание. Он не знал, какими словами приветствовать ему Петра, а главное, девственную богоматерь. Как вдруг подле него раздались легкие шаги… Шаги не во сне, а наяву… Все-таки, в первые мгновения, он принял их за приближение нового райского лица, которое должно было облегчить его положение смущающегося новичка; но жестокая действительность, когда глаза его полуоткрылись, показала ему, что он катастрофически ошибался…
То был умерший англичанин, со всеми предосторожностями подбиравшийся к месту дьяконского отдохновения. Теперь он нисколько не походил на хладный полуистлевший труп и зловония могилы от него не исходило; наоборот, жутко блиставший револьвер демонстративно трактовал о его принадлежности к миру грубо чувственной материи…
Вскочил ли дьякон, или не вскочил, до полусмерти напуганный неожиданным явлением, - извините, этого он не помнит. Только когда последние обрывки сладких грез расплылись без остатка перед реальностью факта, он почувствовал, что его крепко держат за ворот, а в висок тыкают холодным дулом револьвера.
- Где палочка? - не повышая голоса и без злопамятности молвил бесстрастный англичанин. - Где палочка? Скорее, или - пуля…
- Па-па-па-па… - залопотал вспотевший дьякон, даже не понимая, о какой палочке может идти речь. - В… в… в…ой-ой-о…
- Па-лоч-ка де-трю-ит-на-я!.. - Для большей ясности англичанин расчленил слова на слоги.
- Де-де-де-де… - В этот момент дьякона сильно тряхнули за шиворот - небольшое сотрясение всегда оказывает благотворное воздействие на упорядочение мыслей - и он, сам не ожидая от себя такой отчаянности, вдруг треснул отвратительного иностранца кулаком под ложечку. Конечно, проще и целесообразней было бы пустить в ход смертоносную палочку, по обыкновению ютящуюся в правом рукаве его одежды, но разве мыслимо сообразить обо всем сразу?
Прежде чем согнуться в три погибели, англичанин выстрелил. Пуля пронзила дьякону правое ухо и, рикошетировав от скалы, засела у него же в мягких частях туловища. Только поэтому вместо того, чтобы схватиться за палочку, дьякон схватился одной рукой за ухо, другой - за седалище… Англичанин выпрямился, как хорошая пружина, и, хотя позеленел от удара, снова приставил к чужому виску свой револьвер…
- П-па…алочка… - прерывисто выдавил он. - С-сме… ерть…