Однако вполне возможно, что утром ему снова будет хорошо. Или покажется, что все снова хорошо. Будет сиять солнце, и мир зальется ярким светом. Он пойдет гулять, поболтает кое с кем из соседей по улице, и все будет в порядке. Может быть, надо попросту забыть обо всем этом, вымести вон из сознания? Может быть, такое больше никогда не повторится, а если не повторится, то зачем тревожиться?
Он неловко заерзал в кресле.
- Который час? - спросил он. - Долго ли меня не было?
- Почти два, - ответил Дом. - А ушли вы в восемь или в самом начале девятого.
Шесть часов, подумал Блейк.
А он помнит не больше двух из них. Что же случилось в остальные четыре и почему он не может вспомнить то время, которое провел в космосе? То, что предшествовало его полету в космос? Почему жизнь его должна начаться с того мига, когда он открыл глаза на больничной койке в Вашингтоне? Были же другие времена, другие годы. Было у него когда-то и имя, была и биография. Что же случилось, что же стерло все это?
Кролик кончил жевать клевер и ускакал. Птица сидела на ветке, но больше не пела. Вниз по стволу дерева бежала белка; в паре футов от земли она остановилась, молниеносно развернулась и вновь помчалась вверх. Добравшись до сучка, она немного пробежала по нему, замерла и заколебалась, возбужденно подергивая хвостом.
Как будто у окна сидишь, подумал Блейк, глядя на лесной пейзаж. Изображение не плоское, есть у него и глубина, и перспектива, а краски пейзажа не нарисованы, они такие, словно смотришь на настоящую природу.
Дом до сих пор обескураживал и смущал Блейка, иногда стеснял. В его фоновой памяти не было ничего такого, что могло бы подготовить его к подобным вещам. Хотя он вспоминал, что в те туманные времена, которые предшествовали полному забытью, кто-то (имени он не помнил) раскрыл загадку гравитации, а применение солнечной энергии стало обычным делом.
Однако Дом не только питался от собственной солнечной электростанции и летал при помощи антигравитационного приспособления. Он был чем-то большим, нежели просто домом. Это был робот, робот с введенной в него программой вышколенного слуги, а иногда в нем, казалось, просыпался материнский инстинкт. Он заботился о людях, которых приютил. Мысль об их благополучии прочно засела в его машинном мозгу. Дом болтал с людьми, обслуживал их, одергивал, хвалил, ворчал на них и баловал их. Он играл сразу три роли - жилища, слуги и приятеля. Со временем, подумалось Блейку, человек начнет относиться к своему дому, как к верному любящему другу.
Дом делал для вас все. Кормил, обстирывал, укладывал спать, а дай ему волю, он бы вам и нос вытирал. Он смотрел за вами, предугадывал любое желание, а порой создавал вам неудобства своим неуемным усердием. Он выдумывал всякую всячину, которая, по его мнению, могла бы вам понравиться, - вроде этих мультобоев (тьфу, да не обои это вовсе!) с кроликом и поющей птичкой.
Однако к этому надо привыкнуть, сказал себе Блейк. Может быть, человеку, всю жизнь прожившему в таком доме, привыкать и не нужно. А вот если ты вернулся со звезд - бог знает, откуда и из каких времен, - и тебя швырнули сюда, тогда надо привыкать.
- Яичница с ветчиной готова! - громко объявила Кухня. - Идите и забирайте!
6
Он пришел в себя и обнаружил, что сидит съежившись в совершенно незнакомом и странном помещении, заставленном предметами искусственного происхождения, выполненными главным образом из дерева, а также из металла и ткани.
Его реакция была молниеносной. Он перестроился в пирамиду, форму твердого состояния, и окружил себя изолирующей сферой. Проверил, есть ли поблизости энергия, которая нужна ему для обеспечения собственных жизненных и мыслительных процессов, и обнаружил, что энергии много - целая волна из источника, нахождение которого определить не удавалось.
Теперь можно приступить к размышлениям. Мысль работала ясно и четко. Паутинка сонливости больше не мешала думать. Пирамидальное тело обладало идеальной массой, обеспечивающей ему стабильность и театр мыслительных операций.
Свои мысли он направил на случившееся с ним: каким образом после неопределенного промежутка времени, когда он едва существовал, если существовал вообще, он вдруг вновь стал самим собой, обрел форму и способность к действиям?
Стоило попытаться вернуться к самому началу, но начала не было, вернее, какое-то начало проглядывало, но оно было слишком размытым и неясным. И снова он искал, шарил, бродил по темным коридорам своего разума, но так и не находил точки, от которой можно было вести твердый и определенный отсчет.
А быть может, вопрос следовало поставить по-другому: было ли у него прошлое? Его разум буквально захлестывала пенистая волна с обломками, приносимыми из прошлого, - обрывки информации, напоминающей фоновую радиацию вокруг планет. Он попытался упорядочить пену в структуру, но структуры не выходило, обломки информации никак не хотели состыковаться.
Где же память, в панике подумал он, ведь раньше она была. Возможно, и сейчас информация есть, но что-то ее заслоняет, прячет, и лишь отдельные блоки данных выглядывают тут и там, и большей частью их невозможно с чем-либо соотнести…
Он снова окунулся в мешанину плывущих из прошлого обрывков и обломков и обнаружил воспоминание о неприветливой скалистой земле с массивным, как сами скалы, черным цилиндром, уходящим в серое небо на головокружительную высоту. Внутри цилиндра скрывалось что-то настолько невообразимое, грандиозное и поразительное, что разум отказывался воспринимать его.
Он поискал смысл воспоминания, хотя бы намек, но не нашел ничего, кроме образа черных скал и устремленного из них ввысь черного, мрачного цилиндра.
Неохотно расставшись с этой картинкой, он перешел к следующей, и на этот раз воспоминание оказалось поросшей цветами лощиной, переходящей в луг; луг благоухал тысячами ароматов, источаемых цилиндрами полевых цветов. В воздухе вибрировали звуки музыки, в цветах шумно возились живые существа, и опять, он знал, во всем этом имелся какой-то смысл, но без ключа понять его было невозможно, а ключ никак не находился.
Однажды возник еще некто. Другое существо, и он был им, этим существом, которое улавливало картины и образы, овладевало ими и затем передавало, и не только образы, но и сопутствующую информацию. Картины, хоть и перепутанные, все еще хранились в мозгу, зато информация каким-то образом исчезла.
Он сжался еще больше, все глубже уплотняясь в пирамиду; мозг разрывали пустота и хаос, и он судорожно попытался вернуться в свое забытое прошлое, чтобы встретить то, другое существо, которое охотилось за картинами и информацией.
Но искать было бесполезно. Он не знал, как дотянуться до того, другого, как прикоснуться к нему. И зарыдал от одиночества - в глубине себя, без слез и всхлипов, поскольку не умел проливать слезы или всхлипывать.
Потом он еще глубже зарылся во время и вдруг обнаружил период, когда еще не было того, другого существа, а он все равно работал с данными и построенными на данных абстракциями, однако информация и понятия были бесцветными, а экстраполированные картины - жесткими, застывшими, а порой и устрашающими.
Бессмысленно, подумал он. Бессмысленно пытаться.
Он так и не разобрался в своих воспоминаниях, он был собой лишь наполовину и не мог стать целым из-за отсутствия исходного материала. Ощутив накатывающую на него темноту, он не стал сопротивляться, а дождался ее и растворился в ней.
7
Блейк очнулся под вопли Комнаты.
- Куда вы ушли? - кричала она на него. - Куда вы ходили? Что с вами случилось?
Он сидел на полу посреди комнаты, поджав под себя ноги. А между тем ему следовало бы лежать в кровати. Комната снова завела свое.
- Куда вы ушли? - гремела она. - Что с вами спустилось? Что…
- Ой, да замолчи ты, - сказал Блейк.
Комната замолчала. В окно струился свет утреннего солнца, где-то на улице щебетала птица. В комнате все было, как обычно, никаких изменений. Он помнил, что, когда ложился спать, она имела точно такой же вид.
- А теперь скажи мне, что именно тут произошло, - потребовал Блейк.
- Вы ушли! - взвыла Комната. - И построили вокруг себя стену…
- Стену?!
- Какое-то ничто, - отвечала Комната. - Какое-то сферическое ничто. Вы заполнили меня облаком из ничего.
- Ты с ума сошла, - сказал Блейк. - Как я мог это сделать?
Однако, не успев произнести эти слова, он понял, что Комната права. Комната умела только докладывать о тех явлениях, которые улавливала. Такой штукой, как воображение, она не обладала. Комната была всего лишь машиной и не имела опыта по части суеверий, мифов и сказок.
- Вы исчезли, - заявила Комната. - Завернулись в ничто и исчезли. Но прежде чем исчезнуть, вы изменились.
- Как это я мог измениться?
- Не знаю, но вы изменились. Вы растаяли и обрели иную форму или начали обретать иную форму. А потом закутались в ничто.
- И ты меня не чувствовала? И поэтому решила, что я исчез?
- Я вас не чувствовала, - ответила Комната. - Я не умею проникать сквозь ничто.
- Сквозь это ничто?
- Сквозь любое ничто, - сказала Комната. - Я не умею анализировать ничто.
Блейк поднялся с пола и потянулся за шортами, которые бросил на пол накануне вечером. Надев их, он взял коричневый халат, висевший на спинке стула.
Халат оказался шерстяным. И Блейк вдруг вспомнил вчерашний вечер, вспомнил странный каменный дом, сенатора и его дочь.
- Вы изменились, - сказала Комната. - Вы изменились и создали вокруг себя оболочку из ничего.
Но он не помнил этого. Никакого намека на странное превращение не было в его памяти.
Не помнил он и случившегося накануне вечером - с того мига, когда вышел во внутренний дворик, и до момента, когда обнаружил, что стоит в добрых пяти милях от дома и вокруг завывает буря.
Господи, что же происходит? - спросил Блейк себя.
Он плюхнулся на кровать и положил халат на колени.
- Комната, - спросил он, - а ты уверена?
- Я уверена, - ответила Комната.
- Не фантазируешь?
- Вам отлично известно, - твердо ответила Комната, - что я бы не стала фантазировать.
- Да, конечно, не стала бы…
- Фантазия нелогична, - сказала Комната.
- Да, разумеется, ты права, - ответил Блейк. Он поднялся, накинул халат и двинулся к двери.
- Вам больше нечего сказать? - укоризненно спросила Комната.
- А что я могу сказать? - отозвался Блейк. - Ты знаешь об этом больше моего.
Он вышел в дверь и зашагал вдоль балкона. У лестницы Дом встретил его своим обычным утренним приветствием.
- С добрым утром, сэр, - сказал он. - Солнце взошло и светит ярко. Буря кончилась, и туч больше нет. Прогнозы обещают ясную и теплую погоду. Температура сейчас сорок девять градусов, а в течение дня она превысит шестьдесят градусов[1]. Прелестный осенний день, и все вокруг очень красиво. Чего изволите пожелать, сэр? Отделка? Мебель? Музыка?
- Спроси его, что подать на стол! - завопила Кухня.
- И что подать вам на стол? - спросил Дом.
- Может быть, овсянку?
- Овсянку! - вскричала Кухня. - Вечно эта овсянка. Или яичница с ветчиной. Или оладьи. Почему бы хоть разок не съесть что-нибудь эдакое? Почему…
- Овсянку, - твердо сказал Блейк.
- Человек хочет овсянки, - произнес Дом.
- Ладно, - сдалась Кухня. - Одна порция овсянки на подходе!
- Не обращайте на нее внимания, - сказал Дом. - В программу кухни заложены всякие замысловатые рецепты, по которым она большая специалистка, но у нее почти не бывает возможностей воспользоваться хотя бы одним из них. Почему бы вам, сэр, когда-нибудь, просто забавы ради, не разрешить Кухне…
- Овсянки, - сказал Блейк.
- Хорошо, сэр. Утренняя газета на лотке в почтографе, но сегодняшнее утро не богато новостями.
- Если не возражаешь, я посмотрю ее сам, - сказал Блейк.
- Конечно, сэр. Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь информировать…
- Постарайся не перестараться, - посоветовал Блейк.
- Извините, сэр, - сказал Дом. - Я буду следить за собой.
В прихожей Блейк взял газету и сунул ее под мышку, потом подошел к окну в боковой стене и выглянул наружу. Соседний дом исчез. Платформа опустела.
- Они уехали нынче утром, - объяснил Дом. - Около часа назад. Думаю, ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады…
- Мы?
- Да, а что? Все остальные дома, сэр. Мы рады, что они уехали ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.
- Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже почти не разговаривал с ними.
- О, - произнес Дом, - я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я имел в виду сам дом.
- Значит, и вы, дома, смотрите друг на дружку как на соседей?
- Ну разумеется. Мы наносим визиты, болтаем о том о сем.
- Обмениваетесь информацией?
- Естественно, - ответил Дом. - Но давайте поговорим об интерьере.
- Меня вполне устраивает и нынешний.
- Он не менялся уже много недель.
- Что ж, - задумчиво произнес Блейк, - попробуй поупражняться с обоями в столовой.
- Это не обои, сэр.
- Знаю, что не обои. Я хочу сказать, что мне уже начинает надоедать созерцание кролика, щиплющего клевер.
- Что бы вы хотели вместо кролика?
- Что угодно, на твой вкус. Лишь бы там кроликов не было.
- Но мы можем создавать тысячи комбинаций, сэр.
- Что твоей душе угодно, - сказал Блейк. - Только смотри, чтобы без кроликов.
Он отвернулся от окна и пошел в столовую. Со стен на него уставились глаза - тысячи глаз, глаз без лиц, глаз, сорванных со множества лиц и наклеенных на стены. Глаз, составляющих пары и существующих поодиночке. И все они смотрели прямо на Блейка.
Были здесь синие детские глазки, глядевшие с задумчивой невинностью; глаза, налитые кровью и горевшие устрашающим огнем; был глаз распутника и мутный, слезящийся глаз дряхлого старика. И все они знали Блейка, знали, кто он такой. Если бы к этим глазам прилагались рты, все они сейчас говорили бы с Блейком, кричали на него, строили ему гримасы.
- Дом! - воскликнул он.
- В чем дело, сэр?
- Глаза!
- Сэр, вы же сами сказали: все, что угодно, только не кроликов. Я подумал, что глаза - нечто совершенно новое…
- Убери их отсюда! - взревел Блейк.
Глаза исчезли, и вместо них появился пляж, сбегавший к морю. Белый песок тянулся до вздымающихся волн, бьющих в берег, а на далеком мысу гнулись под ветром хилые, истерзанные стихией деревья. Над водой с криками летали птицы, а в комнате стоял запах соли и песка.
- Лучше? - спросил Дом.
- Да, - ответил Блейк, - гораздо лучше. Большое спасибо.
Он сидел, завороженно глядя на эту картину. Как будто на пляже сидишь, думалось ему.
- Мы включили звук и запах, - сказал Дом. - Можем добавить и ветер.
- Нет, - ответил Блейк, - этого вполне достаточно.
Грохочущие волны набегали на берег, птицы с криками реяли над ними, по небу катились черные тучи. Интересно, существует ли нечто такое, что Дом не способен воспроизвести на этой стене? Тысячи комбинаций, сказал он. Человек может сидеть здесь и смотреть на то, что создал на стене Дом.
Дом, подумал Блейк. Что такое дом? Как он развился в то, чем стал? Сначала, на туманной заре человечества, дом был всего лишь укрытием, защищавшим людей от ветра и дождя, местом, куда можно было забиться, спрятаться. И это определение применимо к нему и сейчас, но теперь люди не только забиваются и прячутся в него; дом стал местом для жизни. Быть может, когда-нибудь в будущем настанет день и человек перестанет покидать свой дом, будет проводить в нем всю свою жизнь, не отваживаясь выглянуть за дверь, избавившись от необходимости или потребности пускаться в странствия.
И день этот, сказал себе Блейк, может быть, ближе, чем думают. Поскольку дом - уже не просто укрытие и не просто место, где живут. Он стал приятелем и слугой, и в его стенах найдется все, что может понадобиться человеку.
Рядом с гостиной располагалась маленькая комнатка, где стоял трехмерник - естественное продолжение и плод развития телевидения, которое Блейк знал еще двести лет назад. Но теперь его не смотрели и слушали, а как бы ощущали на себе. Растянувшийся вдоль стены кусочек морского берега - частица образа, подумал Блейк. Оказавшись в этой комнате и включив прибор, вы приобщаетесь к действию и словно участвуете в спектакле. Вас не просто подхватывают и обволакивают звуки, запахи, вкус, температура и ощущение происходящего; вы как-то незаметно превращаетесь в сознающую и сопереживающую частицу того действия и того чувства, которые разворачивает перед вашими глазами комната.
А напротив трехмерника, в углу жилой золы, располагалась библиотека, храня в своем наивном электронном естестве всю литературу, уцелевшую на протяжении долгой истории человечества. Здесь можно было поворотом диска вызвать к жизни все еще сохранившиеся мысли и надежды любого человеческого существа, когда-либо писавшего слова в надежде запечатлеть на бумажном листе собранные воедино чувства, убеждения и опыт, ключом бьющие из глубин разума.
Этот дом далеко ушел от своих собратьев двухсотлетней давности, превратившись в строение и институт, достойные удивления. Быть может, еще через двести лет он изменится и усовершенствуется настолько, насколько изменился за два прошедших века. Есть ли предел развитию самого понятия "дом"? - спросил себя Блейк.
Он развернул газету и увидел, что Дом был прав: новостей оказалось немного. Еще трех человек выбрали в кандидаты на Кладезь Разума, и теперь они войдут в число избранных, чьи мысли и характеры, знания и ум вот уже 300 лет вводятся в большой банк разума, хранящий в своих сердечниках накопленные умнейшими людьми планеты суждения и идеи.
Североамериканский проект изменения погоды в конце концов отослали на пересмотр в верховный суд, заседавший в Риме.
Перебранка по вопросу о судьбе креветок и побережья Флориды все еще продолжается.
Исследовательский звездолет, отсутствовавший десять лет и считавшийся пропавшим, наконец приземлился в Москве.
И последнее: окружные слушания по предложенным биоинженерами программам начнутся в Вашингтоне завтра. Статья о биоинженерии сопровождалась двумя заметками, по колонке каждая. Одну написал сенатор Чандлер Гортон, вторую - сенатор Соломон Стоун.
Блейк свернул газету и уселся читать.
"Вашингтон, Северная Америка. Завтра здесь откроются окружные слушания. Два сенатора Северной Америки вступят в единоборство из-за плана вызывающей многочисленные споры биоинженерной программы. Ни один проект последних лет не будоражил до такой степени воображение общественности. Нет в сегодняшнем мире вопроса, вызывающего большие разногласия.
Два североамериканских сенатора занимают диаметрально противоположные позиции. Впрочем, они соперничали друг с другом на протяжении почти всей своей политической карьеры. Сенатор Чандлер Гортон твердо стоит за одобрение предложения, которое в начале будущего года будет вынесено на всемирный референдум. Сенатор Соломон Стоун находится в столь же твердой оппозиции к нему.