На фоне злорадства всплыл вдруг тягуче стыдное воспоминание, как Ваня Тореев в последнюю нашу встречу сочувственно смотрел на меня - видимо, слишком худого - и невзначай выспрашивал мой размер джинсов, свои старые отдать хотел, а под конец тихонько положил мне в сумку немножко творогу и кусочек колбасы. Да. Позор на мою лысую голову. Это фразеологизм такой, на деле же шерсти на голове ещё изрядно, только вот ума это ей не прибавляет. Всё, надо остепениться и искать работу.
Под эту мажорную мысль я и вышел к "броненосцу". За стёклами витрин пышно клубились безвкусные цветочные джунгли, по эту сторону стекла с ними трагически диссонировал Колюня, отсыревший и околевающий от холода, но бодрящийся - как голубая ель у Мавзолея. "Цветы"- глумливо значилось над ним. Натюрморт.
- Сволочь ты, Лёха! - поделился он радостной новостью. С его длинного хайра и рюкзака стекали редкие капельки воды - он ещё и под дождём стоял.
- Колюня, я опоздал! - столь же радостно известил его я, на случай, если он вдруг сам не заметил.
- На, - он вынул из тьмы полбутылки "Клинского Тёмного", - всё выпил, пока тебя ждал.
Я с наслаждением отхлебнул тёплого крепкого пива и, закрыв глаза, простил миру, - так уж и быть! - три-четыре прежних обиды.
- Сейчас мы, господин Харитонович, на рынок сходим, - сказал я, - надо курева да картошки купить, а потом ко мне, Руст, наверное, уже там будет.
Не думаю, чтобы Колюня так уж сильно всему этому обрадовался, но последовал за мной без бурчания и рассуждений. Мы перешли дорогу и спустились в подземный переход.
Там, в относительном тепле у табачного киоска, я неизвестно зачем долго глядел на витрину, на которой меня мог интересовать только "Беломор". Наверное, отогревался. С мокрого Колюни быстро накапала лужица. В переходе витал глухой шум, ропот массы проходящих туда и сюда людей. Господи, и ведь почти все непонимающие! Идёт и не понимает. Уж не знаю, что он там не понимает, но идёт и даже не задумывается. Видно.
- Лёх, давай быстрей! - Возмутился, наконец, Колюня. Я спохватился и, поспешно купив "Беломор", зашагал по переходу на рынок. На ходу я вынул папиросу и, обмяв мундштук на аккуратный прямоугольничек, закурил. Солоноватый дым бодрил, хотя и говорят, что курить натощак - только нервы портить. Один нехороший знакомый сказал мне как-то, что обминать беломорину в прямоугольник - снобизм. Я, конечно же, возгноился, но про себя отметил, что полностью согласен. Сноб, Sine Nobilis, лишённые достоинства, городская чернь. Если бы этот термин придумали русские, то определение ему было бы: "Лишённые достоинства, а туда же - выпендряются!" Да, замысловато обминать мундштук беломорины - выпендрёж. Как и прикуривать её от Зиппы. Но уж вот уж так уж сложилось! Извините, традиция!
Мы вынырнули на поверхность в эпицентре нашей огромной оптовки и двинулись к её овощной окраине. Последние покупатели бродили между смутно электрифицированными рядами в поисках не вполне ещё синих кур и селёдки подешевле. Но лишь у овощных лотков я в полной мере осознал свой просчёт. Дело в том, что в наших широтах по ночам обычно темно, а электричества в овощных рядах нет.
На открывшемся нам обширном пространстве смутными громадами высились грузовики, тени с мешками перебегали от одного к другому и о чём-то тихо гортанно договаривались, блистая глазами. Мне это напомнило некий заговор. Заговор Фиеско в Генуе. Тут же сноровисто курсировали какие-то бабушки, явно оснащенные ночным видением, и бодренько торговались с последними продавцами. Я тоже не терял надежды и рысью бегал от лотка к лотку, но тщетно. Темно было.
- Лёх, ты что-нибудь видишь? - Нарисовался во тьме Колюня. - Я - нет. Я, наконец, понял, что такое рынок. Это место, где продают маленькие круглые серые предметики. Желательно ночью.
- Да. Пардон, обздался. Ничего не видно. Типа как "махнёмся не глядя". Ну ладно, проживём мы без этой картошки, может, Руст чего поесть купит.
И мы двинулись к выходу, к дальнему, так как прошли рынок почти насквозь. У ворот стояли "Жигули"-шестёрка, из приоткрытой форточки таинственно доносилась восточная музыка, некие приглушённые голоса, огонёк сигаретный там прыгал. Мне показалось, уж не знаю, почему, что в машине сидит человек одиннадцать. Представилось, как там внутри дастархан ковром застелен и кальян дымится…
Но тут мы вышли с рынка и повернули вдоль его ограды обратно к дому. На автобусной остановке мент хлопал по карманам прилично одетого дядю и дудел грубым голосом, дядя ответно дудел голосом вежливым. Наконец, мент отчётливо гуднул уже где то позади: "Пройдёмте!" И повёл несчастного дядьку к машине.
В ту же секунду вдали показался бешено несущийся навстречу нам человек, и через несколько мгновений, размахивая руками, пролетел мимо. Вблизи было видно, что на самом деле он настолько пьян, что просто остановиться не может, и сколько он уже так бегает - тайна велика есть. Бежал он наклонившись вперёд под острым углом, и метров через десять, споткнувшись, с размаху упал ничком в лужу, как раз за спиной мента, сажавшего задержанного интеллигента в машину. Страж закона лениво обернулся, глянул на недвижное тело, обошёл своё авто и сел за руль. Тело не двигалось. Мы с Колюней неуместно и глумливо расхохотались. Мент одарил нас тяжёлым взглядом и уехал.
- Отчаянно мужик бежал. Просто-таки всё отринув. - Констатировал Колюня.
- Да, есть такой момент. - Согласился я, и мы зашагали далее. У подземного перехода о чём-то тихо спорили три яростно жестикулирующих грузина. И едва мы миновали эту троицу, как за спинами у нас раздался такой отчаянный вопль, что мы обернулись похолодевшие, ожидая худшего: двое грузин, вцепившись друг в дружку, с боевыми выкриками носились по пятачку перед переходом, нанося удары всеми частями тела. Третий же опасливо выглядывал из-за киоска. Всё вокруг как-то невзначай опустело, лишь мы с Колюней остались нагло глазеть на неистовое побоище. Впрочем, уже через полминуты бойцы утомились, и жизнь снова вошла в привычное русло. Грузин из-за киоска присоединился к беседующим товарищам, и все трое многозначительно поглядели в нашу сторону, так что мы мгновенно приняли прогуливающийся вид и поспешно угуляли прочь.
Метров пятьдесят мы шли молча, и в мире, казалось, всё было спокойно. Внутри меня всё хихикало. Миновав хлебную палатку, я вдруг понял, чего мне в жизни не хватает.
- Погоди секунду! - Остановил я Колюню, и рысцой вернулся к хлебному окошку за бубликом: последних денег как раз на него и хватало. Сжав в руках тёплое сдобное тельце, я простил миру ещё пару его мерзостей. Мы продолжили шествие.
- Это здорово! - Порадовался Колюня. - Специально ведь вернулся, и не пива там какого-нибудь, а бублик себе купил!
Я скромно потупился и попытался было придумать что-нибудь остроумное в ответ, но тут, уже у самого перехода на нашу сторону, увидал у себя под ногами копошащуюся на земле старушку. Две других помогали ей подняться. Проследив по разлетевшимся шапке, палке и кочанам капусты траекторию бабушкиного полёта, я увидал в её начале тянущийся по земле провод, питавший маленькую холодильную витрину. Стоявшая за ней продавщица храбро отбивалась от гневных пенсионерок:
- А шо? А шо? Смотреть надо, где ходют!
Колюня переступил через провод, подчёркнуто высоко поднимая ноги, я же перепрыгнул с разбегу. Уже на другой стороне улицы господин Харитонович иронически подытожили:
- Своим поведением мы сегодня нажили себе кучу врагов.
- Да уж. Но какое конкретное гетто!
- Когда мы в следующий раз здесь появимся, нас линчуют.
- Это точно. Приколотят к рекламному щиту и подожгут!
Я впился зубами в щедро оснащённый маком бок бублика и понял: вот оно!.. Да, мир вовсе не такая плохая штука, как оно кажется с утра. Кайф.
Опыт наблюдения политики
Будильник у меня всегда звонит рано, когда бы то ни было. Доказательством тому то, что встаю я всегда где-то через полчаса после звонка, матерюсь и куда-нибудь опаздываю.
Поэтому я завёл маленькую стайку будильников, а именно три, и если собираюсь куда-нибудь рано вставать, то с вечера ставлю те из них, что удалось отловить по квартире, ставлю с разницей в полчаса. Первый будильник я отправляю в нокаут не просыпаясь, даже если он стоит где-нибудь на шкафу, и ещё полчаса нахожусь в тяжёлом бреду на грани там и тут, до второго будильника, который тихонько и опасливо приводит-таки меня в чувство.
На этот раз я просто решил проснуться пораньше - слишком давно я уже этого не делал за гнилостью жизни. Дай-ка, думаю, хоть раз погляжу, что это такое - утро.
Утро оказалось хмурой штукой. После первого же звонка попёрла какая-то оголтелая жеребятина о том, что сразу за окружной, налево от шоссе, - там, где родник, - стоит сарайчик, во сне именовавшийся "балок", и мы в компании различных, но одинаково тусклых личностей имеем обыкновение собираться там и бадяжить в глиняных горшках чудовищной мерзости варево, напоминающее манную кашу на глинозёме, но воняющую просто-таки непристойно, и пока мы этого обыкновения придерживаемся, нам гарантировано бессмертие. А после варки превращаемся во всяких кадавров.
И вот, сидим мы так, в десяти метрах от нас шумит поток машин, едущих в Москву, кругом котелки с незадавшимся варевом - вроде горшков с детской неожиданностью, в центре же булькает варево задавшееся - и потому балок отрезан от мира непроницаемым серым куполом с грязными разводами, а сами мы вроде бледных сизых жаб, но со складками типа бульдожьих и размером того бульдога поболее - сидим и лупаем глазами.
- Нет, - говорю я своим товарищам, - так нельзя.
Встаю, сую ноги в тапки и иду куда-то, а они провожают меня деревянными глазками. И уже на полпути туда понимаю, что приснилось всё это, скорее всего, из-за неутолённой малой нужды, а посему иду я, видимо, в туалет.
Всё оказалось в точности так. Уже через минуту я стоял в ванной комнате и, глядя в зеркало, оттягивал кожу на лице. Ванная, зеркало и лицо требовали влажной уборки. Я сделал судорожное усилие взбодриться, и дверной звонок застал меня уже за вялым жеванием зубной щётки.
Я смутно удивился проходимости домофона, - обычно гости сначала по нему звонили, - и пошёл открывать. Выйдя в коридор, я осведомился:
- В-в-ву? - И вынул щётку изо рта.
- Колюня! - Издевательски донеслось из-за двери. И неприятно бодро для девяти утра. Впрочем, Колюня - это всегда издевательски и бодро.
Вошёл цинично сияющий Колюня с вечным синим рюкзачком: нашлёпка "Danone", а повыше - расхристанный ангел с надписью "Led Zeppelin". Видимо, опять прогулял школу.
Я протянул ему в знак приветствия зубную щётку. Колюня потряс кудрями и весело заявил:
- Ельцин умер!
Я широко улыбнулся зубной пастой и сказал:
- Колюня, девять утра!
Он принял серьёзный уважительный вид:
- Ну, ты сказал, что к тебе можно… Кстати, десять… А я тебе хлеба к чаю принёс.
- Да можно, можно! А сахару ты не принёс? Мы вчера с Рустом всё сожрали.
- Ну, ты сказал бы, я бы из дому притащил.
- Когда бы я тебе сказал?!
- Ну ладно, я сбегаю, у меня деньги есть. - Колюня вновь воссиял. - А чай есть?
- Нету. - Колюня умел грамотно поставить вопрос, недаром сын историка. Про мой холодильник Руст сказал, что там таракан повесился - в том смысле, что пусто. Когда я закрывал за Колюней дверь, он обернулся и сказал:
- А Ельцин правда умер. Лёх, ты что, не веришь?
- А как же! Умер, умер! Сюда, в этот магазин, который внизу в пристройке.
Я запер дверь и вернулся в ванную.
- Ельцин умер. - Уведомил я рожу в зеркале. Я-то знал цену Колюниным сообщениям. Последние полгода наша с ним главная новость состояла в том, что Том Петти жив. За вечер мы успевали раз десять удивить друг друга этим отрадным фактом, чем слегка смущали непосвящённых собеседников. В комнате заверещал, спохватившись, будильник. Я втоптал его в грязь и поставил чайник.
Потом мы сидели на кухне за чаем, и я грыз суховатый французский батон совершенно целлюлозных свойств. За окном светило предзимнее солнышко, в форточку уползали слежавшиеся пласты вчерашнего табачного дыма. Играл "Вертоград". Колюня вертел лёгкий британски необязательный разговор для five oclock tea, но с лёгкой остренькой шизинкой. Что-то об "Артели" и "Авантюристах", звал в клуб "Бедные Люди", изредка прибавляя звук магнитофона в излюбленных местах. Подо всё это муляж батона шёл просто на "ура". Утро перестало быть хмурым. Я притащил из комнаты заначку "Союз-Аполлона", и мы закурили. Шерлок Холмс хранил трубочный табак в турецкой туфле, я же, с поправкой на широту и долготу - "Союз-Аполлон" в лапте. Так сложилось.
Кстати, у Холмса была отвратительнейшая привычка: все недокуренные трубки выбивать на подоконник, а полученный таким образом сиваш смешивать и выкуривать за завтраком. Всю мерзость подобного обыкновения я понял лишь когда сам начал курить трубку. Воистину, Доктор Ватсон был святым человеком с ангельским терпением. Я бы убил.
- Кстати, Ельцин действительно умер. Лёх, я не шучу.
- Да я знаю, знаю, Колюнь…
- Да правда! Я сегодня в новостях видел! Обсудил всё с советниками, оставил Чубайса вместо себя, их ещё показывали в Овальном кабинете, как там ему Ельцин наставления даёт, а потом утопился где-то в Барвихе. В знак протеста. Би-Би-Си права на трансляцию купило.
- Ну да!
- Не веришь? - Колюня, как обычно, чёртиком прыгал на диване. - А давай телик включим, там уже полчаса как передача идёт. В десять как раз началась.
Я изогнул бровь и стал думать. Чёрт те что. Конечно, Колюня со своим юмором известен мне уже давно. За окном пролетел вертолёт.
Но с другой стороны… Солнце зашло за тучку, машины шумели на окружной. Вчерашний табачный дух уже почти выветрился, по ногам тянуло.
Идиотом я выглядеть не боялся - я и так им выглядел, при любом раскладе. Поэтому я просто встал со стула и, закрыв форточку, включил телевизор.
На экране появился строгий диктор в чёрном костюме и серьёзно произнес какие-то заключительные дежурные фразы длинной, по видимости, речи. Его место занял привычный Церетелиево-мещанский декор Овального кабинета, призванный напоминать собой времена Александра Третьего, а зелёными долларовыми тонами - Американский Капитолий. В роскоши действительно утопали крупногабаритный Ельцин и уважительно маленький рыжий Чубайс. Почувствовав себя тупым филином, я часто заморгал и счёл за благо закурить. Сияющий Колюня глядел в телевизор.
Президент значительным медленным движением руки рубил воздух над столешницей и неторопливо, весомо негодовал. До меня доходили лишь некоторые аспекты его возмущения:
- Это абсолютно недопустимо… Потому что это неуважение… Я гарант, и всякие поползновения… Мы не можем, понимаешь, оставить это без ответа, и в сложившейся ситуации это будет наилучшим выходом… И пусть они не думают, что это так просто сойдёт им с рук! Я просто обязан сделать этот шаг в знак протеста! Я решительным образом протестую!
Жмущие друг другу руки Ельцин и Чубайс наплывом сменились вполне среднерусским пейзажем с логотипом Би-Би-Си в уголке. Деревенская улица с берёзками на заднем плане упиралась в реку, оканчиваясь широкими дряхлыми мостками, метров на десять уходящими в воду, в самый центр чёрной заводи, подёрнутой по краям первым ледком. По тёмной воде плыли жёлтые листья, кружились в неторопливых водоворотах. В ярко-синем небе висела пара декоративно-белоснежных облачков. В бездонной лазури.
Камера воспарила ввысь, видимо, на кране, и дала панораму. Половина деревенских изб были загорожены обширным рекламным щитом Кока-Колы с ожиревшим пьющим Солнцем. Посередине улицы красными плюшевыми колбасами на золочёных столбиках был выгорожен широкий, устланный ковровой дорожкой проход, одним концом ведший на мостки, а другим - за границы кадра. За ограждением слитными кучками стояли торжественно подтянутые советники и приближённые, послы - некоторые в парадных дипломатических мундирах с чёрной ленточкой на рукаве. Тут же случайно прогуливались какие-то квадратные люди в чёрных костюмах и тоже с непокрытыми головами - явные охранники. Такие же люди невзначай выглядывали из окошек изб вперемешку с заинтересованными бабуськами в платочках - аборигенками. Непрезентабельных пьющих аборигенов, видимо, временно изолировали - в эстетических целях.
Ближе к воде стояла толпа операторов, сине блестящая могучими линзами. Ещё три утлых резиновых лодочки с телевизионщиками весело кружились в водоворотиках на заводи, пытаясь совладать с течением и уплыть из кадра. Через несколько минут это им удалось, и они скрылись вверх по реке. По тёмной воде медленно проплыло одинокое маленькое весло. Тихонько пели какие-то ностальгические русофильские дрозды. Я заметил, что изо ртов публики валит пар - наверное, они там здорово мёрзли в своих чёрных костюмчиках. Интересно, а буфет у них там есть? Где-нибудь на заднем дворе…
Ещё через пару минут торжественного молчания по толпе пронёсся тихий вздох, и камера отвернулась от реки. В начале ковровой дорожки стоял президент, только что вылезший из сверкающего лимузина с изрядно запачканными колёсами.
Другая камера дала ближний план и показала, как две сверкающие сахарные девочки с черными бантами в косах подносят президенту огромный букет ослепительно белых хризантем. Борис Николаевич с доброй улыбкой попытался погладить одну из них по головке, но она ловко увернулась, и обе сияюще устрекотали прочь. За отъехавшим лимузином обнаружился оранжевый ПАЗик, из которого выгружались домочадцы президента - человек двадцать.
Включилась другая камера: президент шёл вдоль длинной череды советников, крепко, с чувством пожимал им руки, давал какие-то последние наставления. Хризантемы у него уже кто-то забрал. За ним слитным табунчиком следовали притихшие родные и близкие.
Минут через пять он дошёл до начала мостков и остановился. Дали крупный план. Борис Николаевич с задумчивым лицом стоял на фоне серебряной ленты реки, петляющей между пожелтелыми полями. Клин журавлей тянулся к Югу, и ветер развевал седые волосы президента. Он задумчиво приглаживал их ладонью, глядя в осеннюю даль.
Наконец, он выдохнул, атлетически разбежался по скрипящим дощатым мосткам и, оттолкнувшись в конце, тяжёлой рыбкой - руки по швам - почти без всплеска ушёл в воду. Не успели волны сомкнуться над могучим телом, как домочадцы разом сорвались с места, с дробным топотом пронеслись по тем же мосткам и градом посыпались в тёмные воды. Одна голова ещё секунд десять помаячила среди пенных разводов, но вот и она скрылась в глубине - я так и не понял, кто это был.
Река успокоилась, пену унесло по течению и кадр сменился: на опустевшем берегу стоял огромный телохранитель в чёрном костюме с букетом белоснежных хризантем в мощных руках. Крупная слеза скатилась из-под тёмных очков по его непроницаемому лицу. Тихо и печально заиграл Шопен.
- Д-да… - Сказал я, кашлянув, и закурил. Какое-то время мы в молчании - даже Колюня не прыгал на диване - пили чай. Наконец, зазвонил телефон. Выйдя в комнату, я взял трубку.
- Алло?
- Привет! Это Воробьёв звонит!
- А! Привет! - С радостным облегчением воскликнул я. - Ты чего?
- Слушай, ты не против, если я сейчас к тебе приду?
- Давай-давай, заходи!