- Будь аккуратен, - вновь донеслись с вершины холма последние слова Государыни.
Жилбыл кивнул, открыл калитку и вошёл в беседку. В беседке было прохладно, уютно и светло, несмотря на то, что её правую сторону закрывал почти вертикальный склон холма, весь в переплетении корней росших выше берёз. Перед этой нерукотворной стеной стоял стол, а за ним, упираясь спинкой в корни, - стул. Здесь было рабочее место Летописца.
- Наконец-то, - донёсся откуда-то из-за корней дребезжащий недовольный возглас.
Корни над столом раздвинулись, на пол беседки посыпались сухие комочки земли, и из открывшейся в склоне холма тёмной норы выбрался волосатый семиногий Лет. Он поставил на стол чернильницу, налил в неё из бутыли чернила, воткнул перо и положил на столешницу стопку чистых листов. Делал всё это Лет одновременно, благо руконог у него хватало.
- Сколько живу, но такого безалаберного и необязательного Летописца вижу впервые… - ворчал он.
- Здравствуй, Лет! - нарочито громко сказал Жилбыл.
- Я-то здравствую, - сварливо отозвался Лет, - а вот ты, судя по тому, что опаздываешь, вряд ли…
- Да что это мне за наказание! - насмешливо возмутился Летописец. Дома мальцы ворчат, здесь - ты. Так и я скоро начну.
- Нас Государыня задержала, - вступилась за Жилбыла Тенка.
- А ты вообще молчи, - огрызнулся Лет. - Тебе здесь находиться не положено.
Он посмотрел на Тенку большими, безвекими, и потому казавшимися добрыми, жёлтыми глазами и неожиданно смущенно шмыгнул огромным, как груша, носом. Лет и на самом деле был добрым и ворчал больше от старости.
- Ладно уж, оставайся, только не мешай, - разрешил он и легко для своего вековечного возраста вскарабкался по колонне под крышу беседки.
- А ты садись и работай! - задребезжал он оттуда Летописцу, устроившись на перекрестье балок.
- Слушаюсь и повинуюсь! - съёрничал Жилбыл и сел за стол.
Отсюда, с этого места беседки, открывался вид на всю Светлую Страну. А заглянув в Волшебную Линзу, подвешенную на шнурах между мраморными колоннами, можно было приблизить любой уголок страны и рассмотреть его во всех деталях.
- Ну, так что тебе сегодня показать? - нетерпеливо заёрзал под крышей Лет, подёргивая за шнуры Линзу.
- Пока ничего. Пока я опишу то, что было утром, - сказал Летописец.
Он обмакнул перо в чернила и начал писать:
"Лишь зарделась заря над лугом, как жужинья Тенка выбралась из гамака, натянутого под лопухом, и зябко расправила прозрачные крылья…"
Пронзительный среди ночи телефонный звонок вырвал меня из Светлой Страны. Перепуганная кошка стрелой слетела с книжной полки и дала дёру на кухню за холодильник. Боялась она резких звуков, моего повышенного голоса и гостей. А за холодильником у неё было укромное место, где она отсиживалась, выслушивая нотации по поводу изодранных обоев, или дожидаясь ухода моих друзей.
Я бросил взгляд на часы. Половина третьего ночи. Чёрт, кому это не спится? Опять чей-нибудь отроческий дискант попросит к телефону Свету или Милу.
- Да? - раздражённо гаркнул в трубку.
- Извините, квартира Бескровного? - спросил женский голос.
- Да, - сменил я тон.
- Здравствуй, Валик. Это Таня.
"Гм…" - сказал я про себя и стал перебирать в уме знакомых мне Тань. Той, которая могла позвонить в третьем часу ночи, среди них не оказалось, и я благоразумно промолчал.
- Алло?
- Я слушаю.
- Ты меня не узнал? Я - Таня Рудчук.
Я чуть не выронил трубку. Вот уж кого не ждал! Двадцать лет… Или двадцать пять?! Я растерянно замычал в трубку.
- Что? - спросила она.
- Ты… - наконец с трудом выдавил я. - Ты откуда?
- С вокзала. Только что приехала.
И снова у меня перехватило горло. Но верить я себе не хотел.
- П-проездом? - понял я. - У тебя здесь пересадка?
- Нет, - просто сказала она. - Пока нас направили сюда. А потом - не знаю. Переночевать пустишь?
Здесь я совсем растерялся. Кто направил, зачем, кого - нас?
- А что… - глупо начал я, но затем, справившись с собой, выдавил: П-приезжай.
- Сейчас буду, - сказала она и повесила трубку.
С минуту я сидел абсолютно оторопевший. Татьяна… Сколько мне тогда лет было? Шестнадцать?.. Или семнадцать? Да нет, и шестнадцать, и семнадцать, и восемнадцать. Три года. Три года всё это длилось. А может, и все четыре…
И только тут я спохватился. Как же она доберётся ко мне в третьем часу ночи? Живу, как схимник, старыми реалиями, когда взять такси в это время на вокзале не составляло проблемы. Ни в материальном, ни в прочих смыслах. А сейчас, при практически полном отсутствии бензина, можно найти, и то с трудом, лишь лихого предпринимателя, дерущего за полтора километра от вокзала к моему дому не меньше моей месячной зарплаты. Впрочем, муж у неё, кажется, генерал… Хотя неизвестно, что зарабатывают генералы по нынешним временам, да и не попала ли должность её мужа под колёса конверсии… Нужно было сказать, чтобы подождала меня на вокзале. Что мне тут идти - десять-пятнадцать минут…
Татьяна была моей первой любовью. И это чувство было самым сокровенным в моей жизни. И самым светлым. И чистым. Вот о чём бы писать… Впрочем, когда-то пытался. Начинал… и бросал. Больно было от каждой строчки. Потом… Потом окунулся по самую макушку в жёсткую "прозу" жизни, и первая любовь стала для меня чем-то неприкасаемым. И я даже не пробовал что-либо написать - не мог позволить своему развращённому обыденностью сознанию обыгрывать самое прекрасное и светлое чувство в своей жизни, боясь, что от критического взора автора оно непременно потускнеет.
То, что она не выйдет за меня замуж, было ясно с самого начала. И безысходность этого непреложного факта наложила отпечаток на всю мою последующую жизнь. Женился я лет через пять после её свадьбы. Женился не по любви, а из жалости. Говорят, что падшие женщины становятся отличными женами и прекрасными матерями. Но так только говорят. В который раз я убедился, что душещипательным слезливым историям сентиментального толка грош цена. Только в мелодрамах потаскушки превращаются в добродетельных матрон - в жизни всё остается по-прежнему. В конце концов мы разошлись, и от нашей глупой семейной связи остался сын, которого я теперь не видел, и который, как я понимаю, воспитывался в откровенной ненависти ко мне. Слишком я его любил, чтобы "добродетельная матрона", в кою так и не превратилась моя жена, могла позволить мне встречаться с ним. А оббивать порог её дома, пытаясь встретиться с сыном, я себе запретил, прекрасно понимая, что именно этого и добивается моя бывшая жена. Наплевать ей на сына - главное, лишний раз унизить меня отказом. Но я боялся не унижений, а неизбежных при наших встречах скандалов, несомненно, и так уже отразившихся на психике мальчишки. Не мог я позволить себе делать из него неврастеника. Пусть уж воспитывается в ненависти ко мне. Перенесу и эту боль…
Как ни ожидал звонка в дверь, но, когда он прозвучал, я всё равно вздрогнул. "Волнуешься, парень", - сказал я себе и посмотрел на часы. Быстро ей удалось найти машину. Ну, понятно, генеральские деньги…
Звонок тренькнул ещё раз.
- Иду! - крикнул я и поспешил к двери. Сознание глупо отметило, что нас пока ещё не довели до той степени социального благосостояния, когда за неуплату отключают электричество - иначе бы Татьяне пришлось стучать. Если бы меня не вышвырнули из квартиры из-за просроченных платежей.
Я открыл дверь и сразу узнал Татьяну. Время почти не коснулось её. Такая же по-девичьи стройная, разве что тёмно-серые глаза, в которые я когда-то так любил окунаться, поблёкли и приобрели стальной цвет, утратив загадочную глубину. Впрочем, может быть во всём виноват тусклый свет лампочки в коридоре. Рядом с Татьяной стояла бесформенная женщина с равнодушным пустым взглядом. Но её я отметил мельком, не отрывая глаз от Татьяны.
- Здравствуй, - сказал я пересохшим горлом.
- Здравствуй, Валентин, - также изменившимся голосом сказала Татьяна. В её глазах читалось, что время поработало надо мной гораздо усерднее, чем над ней. Брюшко, морщины на лице, седые космы поредевших волос…
- Это моя дочь, Елена, - кивнула Татьяна в сторону бесформенной женщины.
Дочь удостоила меня равнодушным неподвижным взглядом. Как таракана. Удивительно, до чего полнота старит. Можно подумать, что они с матерью ровесницы.
- Так что же мы стоим? - взял я инициативу в свои руки. - Заходите.
Елена пошла на меня танком, и я едва успел посторониться. Иначе, как мне показалось, она бы преодолела меня словно бруствер окопа.
Татьяна замялась.
- Заходи и ты, - усмехнулся я.
- Извини, там внизу такси… А водитель наших купонов не берёт.
- Понятно, - кивнул я. - Заходи, а я пойду расплачусь.
Во дворе стоял новенький пикап чистейших инородных кровей. Хозяева таких машин не подрабатывают по ночам. Видно, шофёр, тайком от хозяина, вёл свой бизнес.
- Сколько? - заглянул я в открытую дверцу.
- Две, - нагло буркнул шофёр.
Я протянул ему последнюю десятитысячную.
- Хватит с тебя, - столь же нагло отрезал я.
Шофёр поднёс купюру к приборной доске. Свет в салоне он предусмотрительно не зажигал.
- Но! - возмутился он. - Договаривались за двадцать!
- А ветровое стекло от жадности не лопнет? - вкрадчиво спросил я. Как я понимаю, машина-то не твоя?
- Но!.. - по-дурному взревел шофёр и полез под сидение за монтировкой.
- Парень, не шали, - тихо сказал я и засунул руку в пустой карман. Я разрешаю тебе сказать только спасибо.
- Мать твою… - зло выдохнул шофёр и рванул инопородный пикап с места в карьер. Подстегнуть "кобылу" своим "но" он забыл.
"Вот так вот, - с грустью подумал я. - Проходили мы в школе, что при капитализме homo homini lupus est.
Кажется, lupus из меня начинает получаться…"
Елена встретила меня угрюмым злым взглядом. И хотя сидела она на краешке стула, казалось бы, как подобает стеснительной гостье, тем не менее, вся её поза выражала основательность и монументальность. Подобно скифской бабе.
- А где вещи? - наконец услышал я её голос. Голос оказался под стать фигуре - глухой, низкий, неприятный.
- Вещи? - не понимая в чём дело, я недоумённо вскинул брови.
- Чемодан! - почти истерически взорвалась Елена. - Мы его оставили в машине в залог!
"Так почему не предупредили?" - чуть было не вырвалось у меня, но я сдержался и сконфуженно развёл руками. Чересчур много я возомнил о себе. Какой там из меня lupus! Так, щенок…
Татьяна, сидевшая, устало откинувшись на спинку софы, только вздохнула.
- Бог с ним, с чемоданом, дочка, - сказала она. - Счастье, что из Россиянска живыми выбрались…
К моему удивлению Елена промолчала. Но одарила меня настолько тяжёлым взглядом, что я почувствовал себя размазанным по стене. Манной кашей. Кажется, так как-то в сердцах назвала меня Татьяна в далёкие дни юности. Не размазнёй, а именно манной кашей.
- Соорудить что поесть? - спросил я, но тут же, прикусив язык, выругался про себя. В холодильнике кроме обветренного куска колбасы для кошки ничего не было. Я мог предложить разве что пачку вермишели, выкупленную по талону за прошлый квартал. Хранил я её как зеницу ока на чёрный день. Конечно, вермишель я бы сварил - но с чем её подать? Полагающуюся мне пачку маргарина, также выделяемую по талонам раз в квартал, я так и не смог приобрести. Что поделаешь - талоны не карточки, а Сизомордин не Сталин. Не расстреливают сейчас торгашей, если талоны не отовариваются.
- Спасибо, но есть не хочется, - сказала Татьяна. - Мы бы поспали. Трое суток в пути…
- Тогда - чаю, - безапелляционно заявил я. - С дороги надо чего-то горячего. Сейчас заварю. А вы пока располагайтесь. Софу раздвиньте. Постель - в шкафу.
- А он спать где будет? - недовольным фальцетом резко спросила у матери Елена, словно я в комнате отсутствовал.
- На кухне, - усмехнулся я в каменное лицо Елены. И добавил про себя: "Чтобы не смущать твою девичью скромность".
Естественно, чаю у меня не было. Но был липовый цвет, который я короткой июльской ночью нарвал в придорожной аллее возле своего дома. Другие спокойно обрывали цвет среди бела дня, но моей интеллигентской сущности следовать их примеру было стыдно. Стыдно было брать что-то без спроса, стыдно спекулировать, стыдно обманывать… Стыдно за всё наше общество, которое поголовно только этим и занималось. Я так не мог. Хотя и голодать тоже стыдился. Кто воспитал во мне эту уродливую по нашим временам честность: книги, родители, окружение, - я не знал и никогда над этим не задумывался. Знал лишь одно - когда мне станет стыдно за своё воспитание, я кончусь как личность.
Пока заваривался липовый цвет, я пошарил по навесным шкафам кухни. Полки шкафов ломились от рукописных черновиков (от руки я писал преимущественно на кухне - привычка, сохранившаяся со времён семейной жизни), и среди бумажного хлама с трудом отыскал две позапрошлогодние жестянки килек в томате и пол-литровую стеклянную банку домашнего варенья неизвестно из чего пятилетней давности. Прятал я их сам от себя непонятно зачем, поскольку такого запаса могло хватить лишь на один, но, наверное, очень чёрный день. Консервы я поставил в холодильник - гостям на завтрак, а варенье открыл и попробовал. То ли земляника, то ли малина, то ли смородина. За пять лет вкус у варенья исчез, но, слава богу, что закатанное металлической крышкой оно не испортилось. Главное - сладкое, так как мой талонный сахар постигла та же участь, что и маргарин.
Я нарезал остатки хлеба, поставил на стол варенье, налил в чашки липовый чай.
- Извольте-с чаевничать! - по-лакейски крикнул в коридор.
Первой в кухне появилась Елена. Пренебрежительно окинув взглядом убогий стол, она села и принялась равнодушно болтать ложкой в чашке.
- Липой пахнет… - мечтательно сказала Татьяна, появившись на кухне вслед за дочкой. - Совсем как в лесу.
На миг её лицо осветилось, усталость сошла с него, и я, наконец, увидел Татьяну такой, какой знал в юности. Словно кто сжал моё сердце.
Я не стал разубеждать Татьяну в её заблуждении относительно происхождения липового цвета и объяснять разницу между лесом и пришоссейной аллеей. В цветках "моей" липы было раза в три больше свинца, чем положено по санитарным нормам, а уж бензиновой гари столько, что радиоуглеродный анализ давал липе возраст около трёхсот миллионов лет. Одним словом, мой чай был из каменноугольного периода.
- Подсластить не желаете-с? - Я пододвинул к Елене банку варенья, увидев, как она сморщилась, отхлебнув из чашки.
- А сахару нет? - спросила она, недоверчиво косясь на банку.
- А как же, всенепременно! Двенадцати сортов, - развеселился я и, открыв ящик стола, стал выкладывать перед Еленой талоны на сахар. - Вы какой предпочитаете-с? Вот январский, февральский, март… Нет, этот сорт не для юных дам…
- Валентин, - улыбнувшись, остановила меня Татьяна. - Не пошли.
Я вздохнул.
- Вот, и пошалить не дают.
Елена зачерпнула варенья, размешала его в чашке, отхлебнула. И тут её глаза расширились, взгляд застыл, и она чуть не поперхнулась. Но не от чая.
Чёрной тенью из-за холодильника медленно и абсолютно бесшумно, как привидение, вытекала Шипуша. В полутьме, создаваемой слабой лампочкой бра над столом, её появление представлялось постороннему человеку поистине демоническим зрелищем. Раскормленная на моих былых гонорарах, она выросла большой кошкой; а страх перед незнакомыми людьми, распушивший длинную шерсть, делал её совсем громадной. Глаза её хищно горели; она стлалась по полу осторожно, будто собираясь напасть. Один я знал, что это вовсе не готовность к атаке, а своеобразная мимикрия, как осиная раскраска некоторых мух. При малейшем намёке на опасность Шипуша была готова стремглав шмыгнуть за холодильник.
- Ой, мама, - низким, почти мужичьим голосом выдавила из себя Елена.
Кошка замерла, совсем распластавшись по полу, и зашипела, оправдывая своё имя. Шипение тоже относилось к элементам её защиты.
- Шипуша, - тихо проговорил я, - это свои. Они тебя не обидят.
Нагнувшись, я погладил кошку. Кошки не собаки, слов не понимают, их нужно "уговаривать" лаской. Шипуша немного успокоилась, приподняла голову и посмотрела уже не столь перепуганным взглядом (ошибочно принимаемым моими друзьями за взгляд голодного хищника) на гостей. Затем осторожно подошла к ноге Татьяны и так же осторожно попыталась приластиться. Впервые я видел, как Шипуша с первого раза выказывает кому-то своё расположение.
- Брысь! - неожиданно взвизгнула Елена. Видно страх отпустил её позже, чем кошку.
Мохнатой тенью Шипуша влетела за холодильник. Только когти звякнули по металлу.
- Гадость какая… - процедила Елена, и плечи её брезгливо передёрнулись.
Я промолчал.
- Ты по-прежнему любишь кошек, - мягко, чтобы разрядить обстановку, сказала Татьяна.
- Да, - кивнул я. - В своих чувствах я стараюсь быть постоянным.
Я открыто посмотрел в глаза Татьяны и чуть было не утонул в них, как в юности.
- Так какими судьбами к нам? - хрипло спросил я, с трудом отведя взгляд. Хорошо бы сейчас чаю хлебнуть, чтобы прочистить горло, но руки я твёрдо держал на коленях. Не хотел показывать Елене, как они дрожат. Татьяне - другое дело.
- Какими… - тяжело вздохнула Татьяна. - Беженцы мы. Знаешь, наверное, что у нас в Россиянске творится…
Я знал. Резня. Горские народы вернулись к своему любимому занятию прошлого и позапрошлого веков. Свободе убивать. В сочетании с современным оружием это давало ошеломляющие результаты.
- А муж где?
- Там. - Голос Татьяны дрогнул. - Нас отправил с эшелоном, а сам…
Елена неожиданно оглушительно зевнула. Меня покоробило. Неужели ей всё равно, что там с отцом?
- Знаешь, что, - тихо произнесла Татьяна, - давай поговорим обо всём завтра. Мы слишком устали. Трое суток почти не спали.
- Конечно-конечно, - засуетился я, вставая из-за стола.
- Где у тебя можно умыться с дороги?
Я сконфуженно развёл руками.
- Извини, но воду дают только с семи утра.
- Плохо… Ну, да ладно, - махнула рукой Татьяна. - Нам уже не привыкать.
Я проводил их в комнату, взял будильник и, пожелав спокойной ночи, вернулся на кухню. Убрал со стола, завёл будильник и сел на табурет. До ухода на работу оставалось ещё четыре часа, но я прекрасно понимал, что сегодня ночью мне не уснуть. Тогда я встал, открыл навесной шкаф и, покопавшись в беспорядочно сваленных рукописях, извлёк из них голубую пластиковую папку. В ней хранилось всего несколько пожелтевших от времени листков. То, что когда-то изливалось из меня кровью и болью. Уж и не помню, когда я в последний раз открывал эту папку.
Я аккуратно перебрал на столе бумаги: рукописные наброски на тетрадных и блокнотных листках, а один даже на салфетке из кафе. Без начала и конца. Я тогда эти наброски так и писал. Сердцем. Наверное, понимал, что никогда не смогу облачить их в одежды произведения.