- Что произошло в твоей стране, Кудесник, и почему ты перенёс это на нас? - спросил Жилбыл, и я понял, что теперь мои мысли открыты для него точно так же, как когда-то его для меня.
Но я ничего не ответил.
- Придётся мне придти к вам и самому посмотреть, - твёрдо сказал Летописец.
Против воли я криво усмехнулся. Если бы да кабы…
Из облаков вынырнула белесая точка и, мельтеша, неровно дёргаясь из стороны в сторону, стала подниматься к нам на холм. Недоумевая, что бы это могло быть, я вгляделся, но лишь когда до нас осталось метров пять, я узнал жужинью Тенку. Трудно было её узнать - ещё совсем недавно блестящие, радужные крылья поблекли, став почти матовыми, а их края, словно вычерченные под лекало, обтрепались лохмотьями. Из последних сил она рванулась к Летописцу, но на плечо сесть не смогла, промахнулась и, ударившись ему в грудь, вцепилась в хламиду.
- Помоги мне… Спаси… - прерывисто прошептала Тенка.
Сердце Летописца застучало больно и гулко, в такт судорожному дыханию жужиньи. Он хотел прикрыть обессилившее тело ладонью, чтобы как-то защитить, но оказалось, что руки наши наконец-то совместились, и теперь он мог ими двигать только вместе со мной.
А я не мог. Не мог ничем помочь. Стоял, точно паралитик. Не был я в этом мире уже Кудесником, а так - сторонним наблюдателем, лишённым действия. Ничего у меня не получалось. Злясь на себя, на свою беспомощность, я принялся нагнетать в себя ярость, но лишь когда полностью превратился в сплошной клубок ненависти к самому себе, только тогда рука чуть двинулась вверх…
Жуткая боль рванула плечо, и я очнулся. Весь в холодном поту, с бешено прыгающим, неровно, словно на ухабах, сердцем. Превозмогая боль, я положил ладонь на грудь в область сердца, и она затрепыхалась под его ударами.
"Вот так зарабатывают инфаркты", - безразлично пронеслось в голове.
Подождав, пока сердце немного утихомирится, я, кряхтя как столетний дед, встал и побрёл в ванную комнату. То, что я увидел в зеркале, заставило меня отшатнуться. Куда там вчерашнее сравнение с натурщиком распятого Христа! Вчерашний я был по сравнению со мной сегодняшним просто красавчиком. Даже давешний бомж со своей вонью рядом со мной выглядел аристократом. Мылся я вчера в угаре после драки и, естественно, как следует этого сделать не смог. Мало того, там, где я прошёлся пемзой, краснела опухшая кожа, и грязно-красная пятнистость по всему телу производила отталкивающее впечатление, будто я заразился какой-то экзотической и явно инфекционной болезнью.
К счастью, воду уже дали. Я нагрел тазик и уже в этот раз вымылся не торопясь и основательно. От горячей воды и медленных движений боль в плечевых суставах постепенно притупилась и хоть совсем не ушла, но теперь я чувствовал себя достаточно сносно.
Осмотр одежды, разбросанной на полу в коридоре, произвёл тягостное впечатление. В таком замызганном виде её не принял бы и старьевщик. Рубашку, конечно, можно было попытаться отстирать, а вот костюм и плащ, похоже, пропали безвозвратно. Развесив одежду на лоджии для просушки потом решу, что делать, - я напялил на себя свитер, старенькие джинсы и поплёлся на кухню.
Открыв холодильник, я застыл в ступоре. Холодильник был девственно пуст. Исчезли не только деликатесы татьяниного сухого пайка, но даже постное масло и кошачья колбаса.
"Бедная Шипуша, - подумал я, - чем же тебя теперь кормить?"
И тут страшное предчувствие закралось в душу. Соскучившись одна в пустой квартире, кошка постоянно тёрлась у моих ног, а ночью забиралась ко мне в постель. Запоздало пришло понимание, что этой ночью я спал один и с утра её не видел.
- Шипуша! - с замиранием сердца позвал я, но обычного в таком случае взмуркивания, переводимого мною как "Чего надо?", не услышал.
Первым делом я заглянул за холодильник, а затем полчаса тщательнейшим образом обследовал всю квартиру, в то же время сердцем понимая тщетность своих усилий. Шипуши нигде не было. Неожиданно я вспомнил, как вчера ночью, возвращаясь домой, наступил во дворе на кошку. Тогда я ещё удивился - что это за кошка, которая в темноте ни черта не видит? Теперь я понял, кто это был…
Выбежав во двор, я битый час обшаривал все кусты, зовя свою любимицу. Но так и не нашёл.
В угнетённом состоянии я вернулся домой. Уже давно заметил, что если случается какая-либо неприятность, то она никогда не бывает в единственном числе. Сломался будильник - значит, через день-два выйдет из строя телевизор или магнитофон. Метко отмечено житейской мудростью: беда идёт и за собой бедёнка ведёт. Вчера утром ушёл и не вернулся любимый мною человек. А вечером пропало дорогое сердцу существо…
Бесцельно послонявшись по квартире, я зашёл на кухню и поставил на плиту чайник. Как ни крути, а жизнь продолжалась. Хотя как её проживать, я не знал. И не потому, что в доме не было ни крошки, а в кармане - ни копейки. Как вообще жить в этом мире?
Я сел на табурет и ногами зацепил за что-то под столом. Нагнулся и увидел сетку с остатками сморщенной картошки. Странно, но увиденное не добавило мне и толики оптимизма жизни. Только почему-то подумалось, что положи я картошку в холодильник, она бы исчезла вместе с деликатесами.
Подсчитав количество картофелин и прикинув, когда нам могут выдать уже три месяца не выплачиваемую зарплату, я взял две картофелины и очистил их с филигранной скрупулёзностью, достойной мастера резьбы по мамонтовой кости. Сварил, как учила Татьяна, съел, а затем выпил и юшку. Видел бы меня сейчас кто из бывших друзей, ещё пять лет назад восторгавшихся моим хлебосольством. Теперь друзей у меня не осталось. Многие из них влачат такое же нищее существование, и мы, по интеллигентской своей натуре, стыдимся друг друга. А некоторые… Я вспомнил встречу с Устиновым, и меня передёрнуло. Мечта каждого пишущего - быть независимым от быта и заниматься исключительно литературой. Где-то там, на "диком" Западе, такого можно добиться. А у нас, когда гонорара не хватит даже на верёвку с мылом, чтобы повеситься, остаётся надеяться только на меценатов. Но они не спешат помогать. Самому же просить - спасибо, позавчера попробовал. Навек зарёкся…
Я взял в руки тоненькую стопочку исписанных листков и попытался привести в порядок то, что написал и что появилось за два дня в голове, но ничего не получилось. Работа не шла. Как ни пытался заглушить в себе тревогу о судьбе Татьяны в этом странном Центре по делам беженцев, мне это не удавалось. Не верил я Елене, что с её матерью всё в порядке. Насмотрелся американских фильмов, где в подобных клиниках абсолютно здоровых людей разрезают на запчасти. Нет, конечно, это тоже казалось мне чушью, но в одном я был уверен точно: не могла Татьяна просто так уйти - обязательно бы позвонила.
Я швырнул листки на стол и встал. Пока лично не удостоверюсь, что с Татьяной всё нормально, не успокоюсь. Что там я себе говорил с час назад о смысле жизни в этом поганом мире? Вот смысл и появился.
Другое дело, когда всё выясню…
Под утро ударили заморозки. Они в мгновение ока высушили асфальт, лишь кое-где оставив сырые проплешины. Впервые за последнюю неделю небо очистилось, и солнце заливало улицы холодным, по-осеннему мертвенным светом, что особо подчёркивал вид голых деревьев, необычно рано и не по своей воле сбросивших листву.
Я сидел на лавочке в небольшом скверике напротив высотного здания Центра по делам беженцев и ломал голову, как туда проникнуть. Парадный вход исключался. Мне и так неимоверно повезло, что вырвался оттуда ночью, а теперь же, да ещё с больными руками, нагло идти напролом было равносильно самоубийству. Впрочем, насчёт убийства я, пожалуй, преувеличил. Как не обесценилась сейчас жизнь в республиках одиозного СНГ, вряд ли кто на мою личную специально и целенаправленно покусился бы. Скорее всего, в Центре у меня просто отобрали бы карточку, а самого вышибли пинком в зад.
В очередной раз я достал из кармана карточку и стал её рассматривать. Но теперь я изучал не надписи, а её фактуру. Карточка была плотной, не сгибалась, и тяжелее, чем положено пластику. Похоже, в неё был впрессован металл. Значит, моя догадка верна - это магнитный ключ от дверей, и именно поэтому карточку хотели отобрать. Никогда до этого я не держал в руках магнитный ключ, но в своём предположении был уверен на все сто.
Я опустил карточку в карман и снова стал наблюдать за зданием Центра. Теперь у меня появилась более конкретная цель - определить, где находится "чёрный" вход. Не могло его не быть у столь солидного заведения. Конечно, проще всего было обойти здание и посмотреть, но, хотя все окна Центра были зашторены белыми портьерами, я не мог поручиться, что оттуда не заметят любопытствующего прохожего.
Высока всё-таки суггестия достоверности американских фильмов - даже на моё сознание, вроде бы трезво мыслящего человека, склонного к глубокому самоанализу, она накладывала органически совместимую кальку псевдореальности, трудно поддающуюся идентификации, а потому, помимо моей воли, смещающую восприятие действительности. Иначе, почему мне подумалось, что из окон Центра кто-то обязательно должен наблюдать за любопытствующими прохожими? В голливудских фильмах ужасов, кишащих параноиками, такое в порядке вещей, и, мало того, в это верится.
У нас же эти самые прохожие шли по тротуару мимо Центра по делам беженцев, большинство из них тащило за собой, или толкало впереди себя коляски, гружённые ящиками, объёмистыми сумками, тяжеленными мешками, и высотное здание их абсолютно не интересовало. Зато свой "колясочный бизнес": купи здесь, продай там - они считали вершиной демократических свобод и ногами бы затоптали любого, кто попытался бы их в этом переубедить. Точно также они поступили бы в семидесятых годах с тем, кто попытался бы спрогнозировать, как через двадцать лет они будут заниматься подобным бизнесом, иметь с него миллионы в месяц, но этих денег, возможно, не будет хватать и на хлеб. Примеров такого поведения толпы, ведомой высокопоставленными поводырями, в истории пруд пруди. Это, скорее, правило, поскольку, как ни крути, человек - животное, в огромной степени склонное к общественному поведению. Не напрасно в христианской религии есть слово "паства", почти дословно переводимое как "послушное, управляемое стадо". Из того же лексикона и "агнцы божьи". Что же касается политических поводырей, так резко переменивших курс в восьмидесятых годах, то мне в своё время казалось, что в Ленгли таки удалось получить положительные результаты от нашумевшей некогда программы по модификации общественного поведения, которые затем были успешно опробованы на руководителях бывшего СССР. Впрочем, несколько позже, уяснив для себя интеллектуальный уровень наших политических поводырей, я понял, насколько глубоко заблуждался.
Помимо воли я отвлёкся от наблюдения за зданием Центра и с любопытством разглядывал прохожих. Будучи чрезвычайно рассеянным, я обычно шёл по улице углублённый в свои мысли и не обращал ни на кого внимания. Сейчас же, сидя на скамейке в непривычной для себя роли наблюдателя, я не только разглядывал прохожих, но и невольно стал сравнивать их с теми, кто ходил по этим улицам десять-двадцать лет назад. Сравнение было отнюдь не в пользу сегодняшних. И дело даже не в одежде, хотя она тоже претерпела изменение не в лучшую сторону, не в её фасоне и покрое, а в отношении к ней: мятая, грязная, обтрёпанная. Дело было в самих людях, в выражении их лиц. Печать озабоченности днём сегодняшним и завтрашним безрадостным клеймом лежала на них.
Я попытался найти среди прохожих хоть одного без сумки или коляски и, странное дело, нашёл! Высокого рыжего парня с бородой и в нелепой хламиде до пят. В отличие от всех он шёл не спеша, с любопытством оглядываясь по сторонам. Копна рыжих волос горела на солнце пожаром осенней листвы, создавая своеобразный ореол. Я улыбнулся своим мыслям и покачал головой. Парень был похож на моего персонажа - Жилбыла Летописца. Вполне возможно, что я и раньше встречал его на улице, но, по рассеянности, не замечал, хотя, естественно, что в подсознании его образ запечатлелся. И потом уже этот образ я извлёк на свет божий, будто мною лично придуманный, и сделал его своим персонажем. Так сказать, на основе ассоциативных подкорковых связей… В жизни же этот парень в хламиде, вероятно, был последователем какой-либо буддистской секты - чего-чего, а их сейчас, в духовной пустоте, развелось неимоверное количество.
Тщедушный старичок с коляской чуть было не столкнулся с ним, съехал с тротуара на бетонную дорожку, ведущую к зданию Центра, и выматерился. Я хмыкнул, да так и застыл с кривой усмешкой на лице. Коляска по самые колёса провалилась в бетон. Старичок засуетился вокруг неё, с трудом вытащил на тротуар, и я увидел, что колёса сплошь покрыты грязью. Нет, явно что-то не то творилось с этим странным Центром по делам беженцев. Ведь и я вчера ночью бродил вокруг "недостроя" чуть ли не по уши в грязи. Похоже, не напрасно никто не обращал внимания на новое здание. Видел его, вероятно, один лишь я.
Странно, но фантасмагоричность ситуации почти никак не отразилась на моей психике. Не стал я ни протирать глаза, ни щипать себя. После ночного происшествия, когда "недострой" в одно мгновение превратился в добротное современное здание, моё сознание было готово к чему-либо подобному. Лишь сердце неприятно заныло от понимания, что это правда. Как-то мы с К., пишущим интеллектуальные новеллы, поспорили о боге. Поскольку он - человек верующий, а я - прагматичный атеист, и оба мы ко всему прочему интеллигенты, спора, как такового, не получилось. Ибо доказать, есть ли бог, или его нет, не орудуя при этом кулаками, невозможно. Получился долгий содержательный разговор, точку в котором поставил К. "Вот когда ты умрёшь, - сказал он, - тогда поймёшь, что бог всё-таки есть". И если действительно будет так, то сердце моё также болезненно сожмётся. Конечно при условии, что в "загробном мире" сердце у меня будет…
Я встал. Следуя элементарной логике: если здание настолько ирреально, что существует лишь для избранных с карточкой Центра в кармане, - моё сидение на лавочке в качестве "частного детектива" было глупым. Вычислить меня могли в любой момент - уж это мне, зубы съевшему на научной фантастике, было ясно, как дважды два. Впрочем, что пассивное наблюдение, что активная разведка в таком случае равнозначны. Поэтому я предпочёл последнее и неторопливо пошёл вокруг здания Центра, стараясь всё-таки не переступать черту из реальности в ирреальность. Не успел я сделать и нескольких шагов, как из-за угла здания вынырнула чёрная "тойота", мягко прокатила по бетонной дорожке и вырулила на улицу. Проходя границу в реальный мир, она превратилась в замызганный отечественный пикапчик, каким, вероятно, его и видели прохожие с самого начала - едущим по грязи от заброшенной стройки.
Я невольно поёжился, представив, что там, в Центре, могут ещё делать, но от своего не отступил. Обойдя по переулку несуществующий для всех кленовый скверик, я увидел, что дорожка переходит в пандус, ведущий в подземный гараж под зданием, а в цоколе над гаражом обнаружил наконец дверь "чёрного" хода, выходящую на небольшую бетонную площадку с металлической лестницей с перилами.
Дверь открылась, и из неё вышла стройная женщина в строгом деловом костюме явно от парижского кутюрье. Как и каждый нормальный мужчина я с трудом отличаю блузку от блейзера, но вот качество одежды улавливаю мгновенно. Женщина спустилась на бетонную дорожку и, уверенно цокая каблучками, направилась к тротуару. Странно, что в таком костюме она не воспользовалась иномаркой.
Заинтригованный, я повернул назад и пошёл за женщиной, по периметру огибая сквер. Близко знакомиться с ней я не хотел - хватит с меня вчерашнего "близкого" контакта с персоналом Центра, да и не с моим свиным рылом, тем более в стареньких куртке и джинсах, знакомиться на улице с такой расфуфыренной дамой, - но вот проследить, что она собирается делать в городе, не мешало.
Вышли мы на тротуар практически одновременно. Она - с бетонной дорожки, а я - с параллельного переулка. С одеждой женщины ничего не произошло, и это меня немного удивило. А вот прохожих, что расфуфыренная дама месит грязь модельными туфельками от стройки, - нисколько. Может, они её просто не видели? Женщина на мгновение замешкалась, и я, надеясь, что она пойдёт по улице к центру города, зашагал в её сторону. Но она неожиданно повернулась и пошла мне навстречу. Старательно кося глаза в сторону, я неторопливо шёл, и лишь когда между нами осталось шагов пять, посмотрел ей в лицо.
Сердце ёкнуло, и мой рот непроизвольно растянулся до ушей. И она ответила мне не менее открытой улыбкой.
- Фу-х! - облегчённо выдавил я. - Здравствуй, Татьяна…
Татьяна неожиданно споткнулась на ровном месте, чуть не сломав каблук, и, удерживая равновесие, нелепо взмахнула руками. Улыбка исчезла с лица, она недоумённо оглянулась.
- П-простите, вы - мне?! - с непонятным испугом спросила она.
Я застыл. Недоумение и испуг были неподдельными.
- Тат… - попытался выдавить я, но, наткнувшись на её холодный пристальный взгляд, осёкся. У женщины были лицо Татьяны, её фигура, наконец, её глаза! Но никогда глаза Татьяны не имели такого выражения!
Не успел я прийти в себя, чтобы хоть что-то сказать, как к обочине, прошуршав шинами по асфальту, подкатила давешняя "тойота". Та самая, которая минут пять назад трансформировалась в отечественный пикапчик.
- Извините, но вы ошиблись, - холодно сказала женщина и села в машину. И "тойота" тут же отъехала, унося от меня Татьяну - в этом я был уверен абсолютно! - но почему-то такую вот, не узнающую меня, не признающую, не желающую признавать!.. И говорящую почему-то с тем же твёрдым столичным акцентом, что и медсестра вчера ночью…
Не помню, сколько я там простоял, потерянно глядя вслед уехавшей "тойоте". Всё. Вот теперь мы простились навсегда. Так непонятно, а потому глупо, но окончательно и бесповоротно.
"Вот ты и выяснил, что хотел, - вяло подумал я. - И опять потерял смысл жизни…"
Даже не оглянувшись на здание Центра по делам беженцев, я поплёлся домой.
Я вошёл в квартиру и услышал, как на кухне кто-то размешивал чай в чашке. Ложка звякала по фаянсу, и этот простой, будничный звук был для меня сродни грому среди ясного неба. Я застыл у порога и боялся пошевелиться. Один раз я уже обманулся в этой квартире в своих ожиданиях. Двадцать пять лет тому назад.
Ложечка продолжала монотонно стучать.
И тогда я решился. Сердце обмерло в надежде, я сделал шаг… И остолбенел.
За кухонным столом сидел тот самый рыжебородый парень в хламиде и, размешивая чай, читал мою рукопись. При моём появлении он поднял голову и спокойно посмотрел мне в глаза.
- Здравствуй, Кудесник, - проговорил он. - Я обещал тебе прийти. Я пришёл.
Сердце моё оборвалось. Его место заняла пустота. Не было мне никакого дела до сумасбродной ситуации, когда автора посещает собственный персонаж. Бездонная тоска заполонила душу. Все рукописи бы сжёг, руки бы по локти обрубил, чтобы никогда не писать, - лишь бы за столом оказалась Она.