- Ох, заботливая ты моя! - обрадовался я. - А то я уже начал беспокоиться, как из дому выберусь. У вас тут голых не очень-то гнушаются, но как-то неуютно мне голышом шастать.
- Уютно-неуютно - глупости, - отмахнулась Нава. - А вот если клещ или шмель ядовитый укусит или слизень жгучий с дерева свалится - это не обрадуешься, нельзя в лесу голышом долго находиться. В деревне-то все проверено - никакой гадости нет. Бывает, правда, что грибница нападает, зеленая поганка. Из такой деревни надо скорей убегать, если успеешь. А по деревне тебе не надо голым ходить не поэтому, а потому, что ты не похож на наших мужиков, а женщинам нравятся такие непохожие. Сейчас, когда женщин мало стало, они сами себе мужей выбирают. Тебя мне отдали, потому что никому ты нужен не был с оторванными головой и ногой и страшные слова говорящий. Мне, чужой, тебя, чужака, и отдали. А теперь, когда я тебя выходила…
- Уже два раза! - воскликнул я. - Ты моя спасительница!
- Для себя ж старалась, - честно призналась она. - А теперь ты такой красивый, что любая захочет тебя себе в мужья. А я не отдам!
- А я и не пойду ни к кому! - искренне заявил я.
К Наве у меня явно есть тяга и чувство родственности (еще бы им не быть к спасительнице), а другие деревенские женщины, которых я видел, вызывают почему-то чувство брезгливости. Вроде женщины как женщины, не грязные, не страшные, не кривоногие, - в обтягивающих костюмах они, можно сказать, всеми прелестями наружу, есть возможность оценить… Но какие-то они слишком женщины, вызывающе, откровенно женщины. А в Наве этого нет. Хотя она очень прелестна. По-девичьи…
- И правильно, - довольно согласилась Нава. - Не надо тебе к ним ходить, нечего тебе у них делать. Да и не сможешь ты с ними, потому что Молчун, а они с молчуном и дня не выдержат, только обидят тебя и прогонят.
- Да не хочу я ни к кому! Что ты меня уговариваешь? Я с тобой хочу быть! - попытался я ей вдолбить, чувствуя ее искреннее волнение и опасения.
- И будь, - кивнула она и улыбнулась, кажется поверив.
Очень у нее хорошая улыбка.
Только не вижу я в ней женщины. Даже когда она вот так передо мной голышом ходит или лежит рядом. Хотя теоретически знаю, что она очень привлекательна. Почему-то я твердо знаю, что в женской красоте отлично разбираюсь. Мужской инстинкт, наверное. Так вот, инстинкт мне твердит, что она ОЧЕНЬ красива. И кого-то сильно мне напоминает. И именно это напоминание вырастает между нами прозрачной стеной, которой она, кажется, не замечает… Леший подери! Все ясно! Она же поила меня какими-то зельями успокоительными и снотворными! Вот они меня успокоили и усыпили! А я-то себе напридумывал… Вот отойду, может, и правда семья у нас будет? Как-то очень привлекательно прозвучало в уме это слово - "семья"…
- Спи, Молчун, спи, - промурлыкала Нава. - Тебе пора, лечение еще не кончилось…
* * *
- Ну, чё, Молчун, собрался уже в Город? - разбудил меня вопросом Старец.
Хотя, возможно, он разбудил меня поскребыванием ложки по котелку? Или просто я уже выспался?
- В Город?.. Да, в Город мне обязательно надо, - ответил я, продирая глаза. - Не помню зачем, но помню, что надо.
- Совсем ты разум свой проспал, Молчун, - осуждающе проворчал Старец и принялся сердито жевать кашу. - Перелечила тебя Нава! Сколько можно на лежанке валяться, когда тебе за правдой в Город надо? Я сам бы пошел, да стар уж, не дойду. А тебе в самый раз, и в деревне тебе делать нечего, потому как чужой ты здесь. И Нава чужая. Но тебе ее с собой все равно брать нельзя - в лесу опасностей много, мертвяки к примеру… От одного отбил, еле жив остался, а два-три сразу, как они обычно приходят, заберут у тебя Наву, не справишься ты с ними… А то воры - они до женщин и девок ух как охочие, бо организма их мужичья того требует, а против организмы ни один зверь не устоит, не то что человек, хоть и бывший.
- Так ведь человек потому и человек, а не зверь, что устоять может, - возразил я, обнаружив в себе с удивлением это возражение. Откуда взялось?
- Плесень это умственная, Молчун, - хихикнул, разбрызгивая кашу, Старец. - Все только притворяются, обманывают себя и других, что могут устоять, а на самом деле куда организма потянет, туда и ползут, и скачут, и бегут. По себе знаю. Мне уж чего притворяться? Отпритворялся гиппоцетов хвост конским… Одна организма человеком и движет.
- А правда мне тогда зачем? - уныло спросил я, признавая правоту старика. - Зачем мне в Город за ней тащиться, организмой, так сказать, рисковать?
- А потому что организме разум дан, чтобы разбираться в том, что в лесу происходит. А если не понятно, что происходит, то организме страшно и она болеть начинает. Зудом болеет. Если не разберется, зуд и в могилу свести может до срока. От тоски непонимания организма помрет… Вот как тело надо кашей да похлебкой питать и прочими вкусностями, так и ум человеческой питается знанием и пониманием. А без знания и понимания нет человека. Даже если он еще по лесу бродит, то его все равно нет, даже если женщинам детей делает - все равно он бревно мертвое, а не человек.
- Что-то ты, Старец, поумнел шибко! - удивилась от входа Нава, проявляясь в нем.
- А все от каши твоей, Нава, сильно вкусная у тебя сегодня каша! Молодец!
- Ах ты, старый пень! - возмутилась она. - Нашел-таки! Я ее спрятала в корзину и рогожкой закрыла, думала Молчуна покормить, когда проснется. Ему теперь хорошо есть надо, чтобы сил набираться. А ты все слопал!.. Чем я теперь Молчуна кормить буду? Как же ты ее нашел?
- А по запаху, хозяюшка, по запаху. Настоящий продукт - он всегда себя запахом обнаруживает. Хотя плохой тоже запахом. Но от плохого запаха бежать хочется, а к хорошему притягивает. Вот меня и притянуло. Будь здорова, хозяюшка, за такую кашу. Всегда такую делай, я к тебе всегда и приходить буду. Ни к кому не буду, а к тебе буду…
- Эк обрадовал! - хмыкнула Нава.
- Обрадовал не обрадовал, а дом без гостя, как лес без дерева.
- Ну и сказанул, старик! Ты б, как Молчун, лучше бы молчал! Дом без хозяев, как лес без деревьев!
- Эх, девонька, - затряс облезлой головой старик. - Да дом без хозяев - нарыв земляной. Лесу он не нужен, только хозяевам нужен. Дом с хозяевами и есть настоящий дом. Ты про землянку говоришь, а я про дом. О разном мы беседу ведем, потому и договориться нам никак не получается.
- Да поняла я тебя, - отмахнулась она. - Подумаешь, премудрость… Только гость тоже разный бывает: от одного прибыток, а от другого убыток… Зачем кашу съел, которую я Молчуну приготовила?
- Так откуда ж я знал, что Молчуну, я подумал, что для меня расстаралась. Зачем Молчуну каша, когда ты его зельями поишь, а он и дрыхнет без задних ног… Скажи-ка, Молчун, ты чуешь свои задние ноги?
Под их зудеж я опять слегка задремал и упустил линию разговора. Поэтому отреагировал на вопрос, как мертвяк безмозглый:
- Нет у меня задних ног, старик, передних тоже нет, а есть у меня руки и ноги. По одной паре того и другого.
- Вот видишь, Нава, нет у него задних ног. А в нашей деревне тех, у кого нет задних ног, кашей не кормят. Ты пришлая, можешь и не знать, а вот я тебя и просветил, научил уму-разуму.
- Вот я тебя сейчас так научу, старый пень болтливый! - схватилась она за полотенце, грозно размахивая им.
- Эй-эй! - вскочил с табуретки гость. - Ты чего это взбеленилась, хозяюшка? Я ж тебе добро делаю: если будешь мужика своего кашей кормить, он обязательно обнаружит свои задние ноги и ускачет от тебя в Город. Ему туда обязательно надо… А тебе не надо, вот ты и корми меня кашей, а его снотворными снадобьями - он от тебя никуда и не денется.
Договаривал он злоехидным тоном уже из-за порога, пятясь от надвигающейся хозяйки, но не замолкал:
- А еще лучше ребеночка ему роди: ребенок мужику как корни дереву - он корнями укрепится и никуда от тебя не двинется. Нет, конечно, бывают прыгающие деревья… Но от хорошей жены никакое дерево не упрыгает. Что ж ты никак не уговоришь его ребеночка тебе сделать - вон, живот какой впуклый, сразу видно, что пустая ты, а не тёлая. А хорошая жена разве будет столько пустой ходить при таком муже? Ты не смотри, что он у тебя лежачий, завлеки его - он сразу вскочит, не ногами, так чем другим, более для этого дела нужным…
Нава ловко ухватила мою ходильную палку, прислоненную к стене, и метнула ее в старика. Тот неожиданно ловко увернулся и выскочил из сеней в лес.
Оттуда еще некоторое время доносились затихающие осуждающие причитания, но скоро стало тихо.
- Вот же старый пень трухлявый! - выдохнула возбуждение Нава. - Довел… - И резко повернулась ко мне. - А правда, Молчун, почему ты мне детей не делаешь? Другой мужик на твоем месте уж настрогал бы… Не нравлюсь я тебе? - В ее голосе слышалась искренняя обида.
- Нава! - вскрикнул я возмущенно. - А ты сама пробовала так долго, как я, пить свои зелья?
- Нет, - удивилась она. - А зачем мне их пить? Я же здоровая. И голову мне никто не отрывал, и обе ноги всегда на месте были, хотя некоторые этого не замечают, и о мертвяка я не обжигалась, по-другому тоже не обжигалась… Зачем здоровому человеку снадобья пить? Ну, прививки - понятно, прививки все делают постоянно. Потому что если их не делать, то болезни могут начаться…
- А затем, моя девочка, - ответил я, - чтобы понять, как чувствует себя человек, долго их принимающий. Я не только задних ног не чувствую, я и в передних-то не очень уверен, а уж в том, что между ними, и вовсе сомневаюсь, что оно существует.
- Как же сомневаешься? - опять удивилась она и ощутимо ткнула пальцем. - Вот же оно!..
- И ты думаешь, что этим, - мой сарказм достиг пределов возможного, - вот этим самым можно сделать хоть завалященького ребенка?
- Мне завалященького не надо, мне здорового и красивого надо, - насупилась Нава.
- А ты не задумывалась, что для здорового ребенка нужен здоровый мужик?
Я с удивлением обнаружил, что в моих словах присутствует настоящая мужская обида: сначала меня сделали никчемным, а потом попрекают этой никчемностью. Очень удобно переводить проблему из внутренней во внешнюю.
- Я стараюсь, Молчун, - начала оправдываться она с предвестниками слез в тоне. - Но так всех лечат, у кого ожоги… Или голова оторванная…
- Ты самый лучший лекарь на свете, моя девочка! - поспешил я похвалить ее. - Только согласись, что больной человек не может быть здоровым, пока он больной. И нельзя ждать от него того, что может делать здоровый человек. А вот когда он станет здоровым, тогда и приходите к нему, и требуйте, чтобы он вел себя как здоровый… Да и то, мне кажется, что в отношениях мужчины и женщины ничего требовать нельзя, как говорит старик, потому что вредно. Когда в этих отношениях начинают чего-то требовать друг от друга, то получается, что ничего не получается.
- Ой, как ты правильно, Молчун, говоришь! - вдруг обрадовалась Нава. - В нашей деревне, где мы с мамой жили до того, как ее мертвяки украли, так и было: детей заводили потому, что хотели, а не потому, что надо. Я сразу почувствовала, что ты ближе к нашей деревне, чем к этой, хоть и странный очень; я сразу почувствовала, что ты мне родной, как мама была. Может, тебя мама прислала, чтобы мне одиноко не было?
- Может, и мама, - легко согласился я, не имея ни малейшего понятия о том, кто меня сюда прислал. И присылал ли вообще? Или меня дурным ветром занесло?.. Какой же ветер нужен, чтобы такую кучу дерьма неизвестно куда занести?!
* * *
"Сейчас я проснусь", - подумал я во сне и проснулся.
Сейчас я начну думать, что послезавтра ухожу.
И точно, будто сказал сам себе голосом:
- Послезавтра я ухожу.
Хотя никакого голоса не было. Не хотел я Наву будить. Но она будто услышала. Я и не сомневался, что она услышит. В последнее время я замечаю, что меня деревенские слышат, когда я ничего не говорю: только подумаю о них, а они сразу же и делают то, что я подумал. Или наоборот: они собираются что-то сделать, а я это их желание слышу до того, как они его осуществили.
Мне кажется, что они тоже почувствовали неладное, потому что стали избегать моего молчания, или вызывая меня на разговор, или сами болботили непрерывно.
Нава зашевелилась в другом углу на своей лежанке. Я знал, что она скажет.
- Ты уже не спишь?
- Нет, - ответил я уже голосом.
- Тогда давай поговорим, - попросила она. - А то мы со вчерашнего вечера не говорили. Давай?
- Давай. - Уж кому другому, а ей я никак не мог отказать в такой мелочи.
- Когда ты уходишь?
- Не знаю… Скоро…
- Вот ты всегда говоришь: скоро. То скоро, то послезавтра. Ты, может, думаешь, что это одно и то же? Хотя нет, теперь ты не можешь так думать, теперь ты говорить уже научился. Это раньше у тебя в голове все путалось - дом с деревней, трава с грибами. Мертвяков с людьми и то путал. А то еще хуже - принимался бормотать слова непонятные, никто тебя понять не мог… Теперь не бормочешь, но никто не любит, когда ты молчишь, - кто тебя знает, может, ты свои слова про себя бормочешь. Лучше ты их не бормочи, а со мной поговори.
Пока она говорила, глаза сами собой открылись. По потолку проторенной тропой шли рабочие муравьи. Двумя ровными колоннами: слева направо - нагруженные грибницей, справа налево - порожняком. Месяц назад было наоборот. И через месяц будет наоборот. Как им укажут, так и будет. Черные сигнальщики рассредоточились вдоль колонн, шевеля усами в ожидании приказов. Может, через месяц дождутся? Они даже меня слушались, хотя я сначала спрашивал у Навы, что им приказывать…
Старца нет, отметил я. Сегодня не он меня разбудил. Особенное утро.
Я повернул голову набок и посмотрел на Наву. Она лежала на спине, закинув руки за голову и положив ногу на ногу, и не шевелилась, похожая на изящное изваяние, только непрестанно двигались ее губы да поблескивали в полутьме глаза.
Речь ее звучала для меня шумовым фоном (смысла не воспринимал), но звук голоса - музыкой, достойной красоты тела, ручеек лесной журчащий.
Месяц назад я так же любовался ею, собираясь уходить, и словно стараясь налюбоваться про запас, но не уходил. То ли они меня все дружно заговаривали, то ли с красотой расстаться не мог? Что-то свербело внутри, не разрешая покинуть эту девочку. А что-то другое зудело, изгоняя из деревни в Город. Будто я муравей, которому поступили два противоречащих друг другу приказа.
- …И получилось так, - вдруг пробилось в сознание Навино повествование, слышанное мной столько раз, что я мог бы продолжить за нее, - что мертвяки вели нас ночью, а ночью они совсем слепые…
Сейчас она про Горбуна вспомнит…
- …ничего не видят, это тебе всякий скажет, вот хотя бы Горбун, хотя он нездешний, он из той деревни, что была по соседству с нашей, не с этой, где мы сейчас с тобой, а с той, где я с мамой жила без тебя, так что ты Горбуна знать не можешь, я тебе за него скажу. А в его деревне все заросло грибами, грибница напала. Горбун сразу и убежал из деревни. Одержание произошло, говорит, и в деревне теперь делать людям нечего… А луны тогда не было, и мертвяки, наверное, дорогу потеряли, сбились в кучу, а мы в середине. Жарынь - не продохнуть…
Ух, как в голове звенит, опять звенит… Опять дал заговорить себя! Нельзя позволять заговорить себя, потому что заговоренный я уже ничего не соображаю, а без здравого соображения никуда двигаться нельзя, тем более в Город. С чистой головой надо уходить! А где ее взять чистую, когда они не замолкают?! Все, решено: как только я проснусь с ясной головой, я тотчас же встаю, выхожу на улицу и иду в лес, и никому не даю заговаривать с собой. Надо уйти, пока они спят все. Это очень важно: никому не дать заговорить себя, занудить голову, особенно вот эти места над глазами, до звона в ушах, до тошноты, до мути в мозгу и в костях. Один я могу заблудиться, но с кем-то еще, похоже, и вовсе не уйду. Но откуда же я знаю, где Город искать? Колченог говорил, что знает. И Хвост иногда проговаривается, что был там. Про утопленниц что-то бормотал. А один я могу совсем в другую сторону уйти. А я от Навы совсем не хочу уходить, я обещал ей, что обязательно вернусь и тогда… Тогда у нас будут дети. А пока я не понимаю, что к чему, я не могу обрекать своих детей неизвестно на что…
Сейчас Старец войдет, понял я. И старик вошел, молча подсел к столу, придвинул к себе горшок, шумно, с хлюпаньем понюхал и принялся есть.
"Как дома, - подумал я. - Он и есть в этой деревне дома. Это я неизвестно где здесь, а он именно дома".
Нава не пошевелилась ни чтобы прикрыться, ни чтобы одеться, она пела, как соловей, не замечая ничего вокруг. Кстати, здесь обалденные соловьи!..
- Чавк… хлюп… чавк… хрюк… - уписывал старик за обе щеки.
- А я еще ни разу Одержания не видела, - продолжала Нава. - Слухач все про него вещает…
Внутренний импульс нагло спихнул меня с лежанки. Правильно сделал: душно стало, влажно и в голове… ох… Обтер ладонями с тела ночной пот - лень было полотенце искать.
А Старец чавкал и брызгал на стол, не глядя на горшок, и не спускал глаз с корытца, закрытого крышкой.
Сейчас я отберу у него горшок, понял я. Во-первых, надоел он мне, а во-вторых, я просто не могу иначе поступить. Все мы чьи-то рабочие муравьи…
Я подошел и отобрал у Старца горшок с недоеденным содержимым. Поставил рядом с Навой на лежанку. Она удивилась и замолчала. На это я и рассчитывал.
Нава запустила ложку в горшок.
- Невкусно, - сообщил Старец, обсасывая и облизывая губы. - У всех теперь невкусно, к кому ни придешь. Разучились нынешние хозяйки готовить, и как их мужики терпят? Раньше я не потерпел бы, пока моя хозяйка была… Да у меня она и готовила - пальчики оближешь… И терпеть не надо - только наворачивай. Раньше совсем другое дело было… И тропинка, где я раньше ходил, а ходил я много - и на дрессировку, и просто выкупаться, я в те времена часто купался, там было озеро, а теперь там болото, и ходить стало опасно, но кто-то все равно ходит, потому что иначе откуда там столько утопленников? И тростник! Откуда в тростнике тропинки, я спрашиваю, и тебя, Молчун, спрашиваю, и тебя, Нава. Только никто не может этого знать, да и не следует… А что это у вас в корытце? Если, например, ягода моченая, то я бы ее поел, моченую ягоду я люблю, а объедки и огрызки свои даже и не предлагайте! Сами ешьте свои объедки и огрызки. - Он покрутил головой, ожидая нашей реакции, но не дождался, вздохнул и продолжил: - А там, где тростник пророс, там уже не сеять, потому что говорили, нужно это для Одержания, и все везли на Глиняную поляну и оставляли. Теперь тоже возят, но не оставляют, а везут обратно. Я всем объясняю, что нельзя, а они не понимают, что такое нельзя. А Староста додумался - прямо при всех и спросил: почему нельзя? Кулак стоит, Слухач, остальные, а он спрашивает. Я ему говорю, как же ты можешь, мы с тобой не вдвоем тут… При всех нельзя! А он и говорит, дурья башка: "Почему при всех нельзя спросить: "Почему нельзя?""
Нава поднялась, передала горшок мне, оделась и занялась уборкой. Я понюхал: пахло вкусно, как всегда у Навы. И на вкус оказалось вкусно. Я принялся есть. Старец некоторое время молча смотрел на меня и повторял губами мои жевательно-глотательные движения. А потом осуждающе заметил:
- Не добродила у вас еда, есть такое нельзя.
- Почему нельзя? - дразня его, ехидно спросил я.
Старец хихикнул.