- Ты какого хрена молчишь, Молчун? - обратился явно ко мне высокий костлявый мужик, весь устремленный вперед, отчего голова его, упакованная в густую шевелюру, напоминала кулак боксера в перчатке. Хотя и собственно кулаки его, свисавшие почти до коленей, впечатляли. - Вот один давеча молчал-молчал, а как ему вмазали по сопатке, шерсть на носу, так сразу заголосил. Ты бы пошелестел из уважения к народу! Смотри, какие дерева вокруг тебя корни бросили да кроны склонили! Староста вот, - повел он головой на мужика, стоявшего надо мной рядом с Навой, - Колченог да Обида-Мученик (эти звуки были мне знакомы!) которые тебя от дерева отодрали, когда ты его головой свалить пытался, Старец вон, он все знает, что можно, что нельзя… Откуда знает, сам не знает, но знает - гриб ему в рот, чтобы помолчал чуть. Да и я, Кулак, не последний дрын в деревне. Ну, шерсть на носу!.. Хотя у тебя не только на носу, а и на роже шерсти почти нет… Откуда ты такой взялся? С летающей деревни свалился, говорят… А каким ветром тебя в эту деревню занесло?.. Ну, что ж ты молчишь, Молчун?
Я чувствовал, что меня осуждают и к чему-то призывают, от этого мужика агрессивность буквально излучалась, но не понимал ни слова. Вот же влип!.. Кто ж такой Леший? Я ощутил, что ключ к происходящему в этом коленчатом Лешем, всплывшем в моей памяти. Кроме него всплыла только Настёна и беда, с ней связанная.
- Не пугай его, Кулак, - выступила вперед Нава, явно защищая меня. - Видишь же, не понимает человек нашего языка. Наверное, в летающих деревнях на другом языке говорят. Он же не совсем молчит, а в бреду шелестит что-то страшное и непонятное. Пусть уж лучше молчит…
- А почему? - осмелел Обида-Мученик.
- Что - почему? - неосторожно спросила Нава.
- Почему он в летающей деревне живет и почему она летает? Почему они там на другом языке говорят? Почему он нас не понимает? Почему у него шерсть на лице не растет?
- Растет, - нашлась Нава (это я понял потому, что она довольно улыбнулась). - Только его ко мне принесли без шерсти, я и решила, что в его деревне так принято, и помазала его лицо соком лысого ореха. Перестало расти.
- Бабы дуры! С рождения и до смерти! - сплюнул под ноги Кулак. - Хоть и шерсть на носу у вас не растет. А может, потому и дуры, что не растет?.. Он же теперь на нормального мужика похож не будет, и его последний пацан засмеет.
- А все равно он красивей всех вас! - огрызнулась Нава. - Мой муж - каким хочу, таким и сделаю!
- Ты его сначала на ноги поставь, - вздохнув с сомнением, сказал Староста.
- И поставлю! - расхрабрилась Нава и погладила меня по голове.
Так меня Настёна гладила, когда жалела. У нас мамы-жены не было, потому что… А почему?.. Почему?.. Почему?.. И вдруг я вспомнил: а потому, что Настёна была только моей дочкой, - ее вырастили из моих клеток. Партеногенез называется. Генетики были вне себя от счастья, что от мужика девчонка получилась, как я заказывал, - научное достижение! Я тоже был счастлив. Все годы…
И тут меня прорвало! Откуда что взялось? Будто шлюз открыли или плотину смело.
- Не троньте мою Настёну… Наву… Настёну!.. Она моя дочка! - возопил я. - Не смейте ее ругать! Я вижу, вы пытаетесь, а она мне жизнь вернула! Когда-то я ей дал, а она мне вернула! Я не знаю, может, у вас в раю это не жизнью называется, но какая разница, как называется это состояние, в котором мне больно, но я дышу, вижу, слышу, обоняю… Кстати, от вас препротивно воняет, будто от немытой пивной бочки, прокисшими дрожжами воняет от вас!.. Неужто в раю не могли зубную пасту придумать? Мяты бы хоть пожевали! В лесу ее полно должно быть!..
Они отшатнулись от моего ложа с перепуганными мордами.
- Я ж говорила, что пусть уж лучше молчит! - напомнила Нава.
Вообще-то мне казалось, что в раю ни болеть, ни вонять не должно. Но я имел в виду придуманный рай, а у вас, видимо, настоящий, который просто другая жизнь… после смерти… Я согласен - лишь бы с Настёной вместе… Ну, пусть с Навой, если вы ее так назвали. Леший знает как я сюда попал!..
Тут в мыслях повторно крутнулось: "Леший знает!.." Я замолчал, глядя на перепуганных мужиков, а они с опаской взирали на меня, будто я матерился, как самый распоследний люмпен. Вспомнилось из Классиков: "Г оно и сеть Г. Люмпены. Флора…" Хотя Флора не материлась - она просто говорила на своем языке… Социум не может без социальных полюсов - без них он перестанет быть социумом. Весь вопрос в том, как далеко они разведены.
А у меня зудело в мозгу: "Леший знает!.. Леший знает!.." И я попытался вызвать образ многоколенчатой физиономии.
И она нагло высунулась из неведомых глубин памяти и произнесла коронную фразу.
- Я тебе роль предлагаю, Кандид, - сразу взял быка рога Леший, когда меня к нему доставили.
Он умел с людьми разговаривать, даже если они выпали из человеческого образа. И рога обламывать умел. Я моментально вспомнил, что меня к нему именно "доставили", ибо сам я передвигаться не мог.
"Клоаку", из коей был извлечен, я живописать не буду, ибо сие - интимное и антиэстетичное, а я, как человек искусства, придерживаюсь концепции "спасительности прекрасного и убийственности уродливого". У каждого своя "соломинка". Да и нет в ней ничего интересного.
- Finita la comedia, - театрально произнес я спотыкающимся о зубы языком. - Кончился Кандид, одно дерьмо осталось. Не игрок я больше. Найди другого…
И тут до меня дошло, и я взревел, если мой болезненный хрип можно назвать ревом (однако дело не всегда в силе звука, но часто в силе чувства - это нам, актерам, хорошо известно):
- Эй вы, апостолы волосатые, Кандид я! Слышите, Кандид!
- Нельзя! - надтреснутым голоском неожиданно взвизгнул Старец. - Нельзя такие слова произносить! Потому что вредно! От таких слов можно подумать то, что нельзя, а то, что нельзя, нельзя думать!
А остальные будто по стенкам размазались от моего вопля. И что я такого сказал?..
Я понял, что эта бледная поганка бывшего мужского рода меня осуждает, и со всей своей теоретически мужской убедительностью ответил ему:
- А поди-ка ты, плесень серая, на хрен, а не нравится - можешь отправляться на редьку или на морковку, смотря что твоему морщинистому геморроидальному заду больше по проходу.
Старец, продолжая бормотать что-то под нос, тоже размазался по стенке, но что любопытно - никто не покидал Навиной землянки. Я разглядел наконец, что это землянка. Ну, или что-то вроде, из почвы сделанное.
А рожа Лешего так и висела на персональном экране моего сознания. Личный бред.
- Я своих решений не меняю, ты знаешь, - ничуть не смутился Евсей Евсеич Леший, титан мирового кино. Или, как это искусство ныне официально называют, фантоматографа.
Ярчайший представитель Классики, главный консерватор фантоматического мира. Он считал все компьютерные технологии искусством низшего сорта, не отвергал полностью, поскольку использовать их выгодно, но откровенно морщился, используя. Он был хранителем и творцом Игрового Кино, не единственным, но выдающимся. А я - актер игрового кино, стало быть, он мне - кормилец, поилец, благодетель и отец родной.
Ежели извлек, значит, я ему понадобился. Хотя, возможно, и о кадрах заботился. На будущее.
- Эй, вы, - обрадовался я информации, услужливо подсунутой мне проснувшейся, хоть и с бодуна, памятью. - Я - актер! Я великий актер Кандид! Мне даже фамилия не нужна - я единственный Кандид в кино! А может, и в мире. По крайней мере никакой информации о тезках ко мне не поступало… Вы знаете, что такое кино? Да откуда вам в вашем подозрительно пахнущем раю знать о кино?! Вы и языка-то человеческого не разумеете… Впрочем, что это я на вас ору? Извините, - осадил я своего не в меру расходившегося скакуна эмоций.
Старец, видимо вдохновленный понижением моего тона, заикнулся:
- Незь-зь-зь…
Но я пресек его поползновения на корню:
- А ты, старый сморчок, не зязякай здесь, я ж вижу, что ты мою Наву обижаешь.
Старец, ворча, спрятался за спину Кулака, который восхитился:
- Во шпарит, шерсть на носу! Как сорока-балаболка! Жаль, что ни слова разумного. Что-то с головой у него, Нава! Не так ее, наверное, Обида-Мученик приставил обратно, а ты не посмотрела.
- Посмотрела я, - не полезла за словом в карман Нава. - Все правильно! Да и не отвалилась у него голова, а только рана на шее большая была.
Пока они выясняли отношения, я погрузился в приоткрывшиеся вдруг бредовые глубины памяти, где внимал Лешему:
- Если я предлагаю тебе роль, значит, никто другой на нее не подходит. Да и чем в собственном дерьме копошиться, лучше делом заняться. Легче не будет, это я тебе обещаю. Свою порцию страданий получишь с избытком. Тебе ж пострадать надо, искупить неискупимое, знаю я ваши артистические натуры. Обеспечу тебе достоевщину по горло и по глотку - нахлебаешься… - (Добрый человек Леший - всегда ближнему в трудную минуту поможет.) - Хотя нет твоей вины в случившемся. Но потребность души мятущейся я понимаю. Я знаю, что тебе нужно, поэтому, если будешь сопротивляться, найду способ убеждения… А алкоголь и наркота еще никому облегчения не давали - способ самоубийства для трусов.
- А я и есть трус, - не обиделся я.
- Ты не трус, ты - отец, потерявший дочь, а вместе с ней и разум, - тоном патологоанатома поставил он диагноз. - Для таких, как ты, существует только одно лекарство - работа. Для таких, как я, - тоже.
- Что за роль? - неожиданно для себя спросил я, хотя мне это было совершенно неинтересно. Привычка сработала.
- О-о-о! - многозначительно загудел Леший. - Это роль, для которой ты родился… Роль, которую подразумевали твои родители, называя тебя Кандидом.
- Не понял! - признался я, сполошно перебирая возможные персонажи.
Мне казалось, что я знаю всех, кого бы мог сыграть, но никто из них меня не вдохновлял. Евсей интриговал.
- Кандид должен сыграть Кандида! - провозгласил режиссер тоном, не терпящим возражений.
- Которого? - без особого энтузиазма поинтересовался.
- Ну уж не вольтеровского, - хмыкнул Леший. - Бери выше, копай глубже… Вольтер умный мужик, но не художественный гений. Да и ты не юный и наивный Кандид, способный утверждать, что все к лучшему в этом лучшем из миров, наблюдая человеческие мерзости. У него все умно, но играть нечего. По крайней мере мне сейчас это неинтересно.
Да уж меньше всего и мне в тот момент хотелось играть в философских сатирах.
- Не помню дословно, - продолжал Евсей - ("Влево сей, вправо сей", - ни к селу ни к городу мелькнуло в голове), - но Кандид сказал, что мир погряз в грязи, но все же надо возделывать свой сад. Мы и возделываем, как можем. И утопаем в грязи.
- Говори ясней, Леший, я сейчас туго соображаю, - взмолился я. Пребывание в клоаке не способствует укреплению умственных способностей.
Он не ответил, а мордуренция его, многомудрая и многоколенчатая, расплылась и растаяла перед моим мысленным взором. Но я был полон оптимизма: он сообщил мне достаточно информации, чтобы перекосившаяся картина мира встала на место, на котором я привык ее видеть.
- Все, волосатики! - сообщил я им торжествующе. - Я раскусил ваш прикол! Переходите на нормальный язык! Это ж у нас с вами съемки идут!
Классик снимает классику. Только как-то странно меня ввели в роль. Слишком уж натуралистично. Леший, пожалуй, перестарался. Или это была непредусмотренная катастрофа? Хотя по книге все с нее и начинается. Как там?.. "Вертолет на полной скорости влетел в невидимую преграду, перекосился, поломал винты и камнем рухнул в болото…" Надо же - помню! Вдруг вспомнилось, как я штудировал первоисточник: и раз, и другой, и третий, пока все не выкристаллизовалось перед моим внутренним взором, как личное переживание личной жизни. Метод Лешего… Теперь вопрос в том, существую ли я сейчас в реальных обстоятельствах, из которых он потом будет делать монтаж, или же вспоминаю? Это вполне возможно при современном уровне развития фантоматики, но Леший не признавал таких методов: кино не должно быть иллюзией, воспоминанием о жизни, кино - это жизнь! Даже более жизнь, чем обычное существование, ибо в нем есть высший смысл, а в существовании его отродясь не было и никогда не будет.
"Вот тогда меня, наверное, и выбросило из кабины, - подумал я, удивляясь собственной способности рассуждать, - катапультировало… Потом припечатало головой о дерево, но это гораздо лучше, чем вместе с вертолетом, как летчик, уйти на дно сыто чавкнувшего болота".
Вроде бы я тогда уже должен был быть без сознания, но этот оглушительный "чавк!" и сейчас отчетливо прозвучал в ушах, уже зудевших от немолчного бормотания аборигенов. Громко разговаривать они пока, после неожиданного пугающего выступления чужака, остерегались, но и молчать было превыше их сил.
Неужели Евсеич мог пойти на смерть пилота и риск моей гибели во имя убедительности катастрофы?.. Если бы был уверен, что я выживу, мог, понял я. Классик во имя Искусства способен пойти на все. И ему сойдет с рук - несчастный случай. О родственниках, конечно, позаботится. Жмотом он никогда не был. Но он не мог быть уверен, что я выживу! Я ведь и выжил чудом, и то пока еще не до конца и не с полной уверенностью. Если инвалидом останусь, то какой из меня актер? Интересно, удалось ли ему это снять, если неожиданно случилось? Не сомневаюсь, удалось: он же говорил что-то про спутниковую систему съемок. Снимается все, а потом в монтаж. "Именно монтаж делает из отснятого материала шедевр", - любил он повторять и к процессу монтажа никого не подпускал.
- А прививки ты ему сделала? - поинтересовался Староста у Навы, ничуть не отвлекши моего внимания, потому что я не мог понять вопроса.
- Без прививок нельзя! Потому что вредно, нежелательно и опасно, - включился Старец.
- Нет, - ответила Нава, - он был слишком слаб, а слабые от прививки и умереть могут, потому что прививка здоровых предохраняет от болезни, а слабым ее делать нельзя. Я и не стала ее делать, потому что он и так умереть мог, но я его выходила, и теперь он будет моим мужем.
- Мужем, х-хы, да он, х-хы, шерсть на носу, паутина на морде, мужем твой Молчун еще не скоро сможет быть. Старец и то мужее его будет! - захыхыкал Кулак.
- А вот и нет! - возразила Нава. - Раз заговорил, пусть и не по-нашему, значит, скоро поднимется. Кто не говорит, тот никогда не поднимется, а кто заговорил, тот уже ходок, а кто говорит и ходит, тот и мужем может быть.
- Без прививок нельзя! - гнул свое Старец. - Потому что вредно, нежелательно и опасно. Сделай ему прививку, а то всех нас заразит! А нет ли у тебя чего поесть? Я бы ягоды моченой попробовал, грибочков соленых.
- Бледных поганок тебе с мухоморами в самый раз: то-то у тухлоедов праздник будет, - хмыкнул Кулак.
- А ежели умеючи приготовить, - не испугался Старец, - то и поганки с мухоморами за милую душу пойдут. Вот жена моя, которую мертвяки увели, очень хорошо готовила поганки с мухоморами: и бледные поганки, и фиолетовые. От них я живу так долго. А Молчуну ты дай прививку, дай, а то и он может заразу подхватить - нам как с лягушки вода, а ему кранты болотные с пузырьками.
- Типун тебе на язык, Старец! - испугалась Нава.
- Дело Старец говорит, - поддержал Староста. - Или он нас заразит тем, от чего у нас прививки нет, или мы его…
- А от чего прививку-то: от лихорадки трясучей, или от поноса тянучего, или от кашля хрипучего, или от каменной болезни, или от живогнилки?.. Я уж всего и не припомню.
- А от всего, - кивнул Староста. - Только по очереди, не все гамузом. Сначала от поноса - и от тянучего, и от текучего, а то начнется - не набегаешься за ним выносить, ибо никакой мох не справится и мельчайшие тоже.
- Так он же ничего, кроме капельки сока, не ест.
- А как начнет есть, так и не навыносишься, придется дом новый ставить, - сделал прогноз Староста.
Нава покопалась на полках и вытащила деревянный туесок с каким-то питьем. Налила в деревянный стаканчик да и поднесла мне. Пахло травой и пахучими цветами, да я из ее пальчиков и яд любой выпил бы. Пригубил с ее помощью и глотнул сполна, тем паче что в горле пересохло. Тут меня и повело, и свет серый куда-то вбок поехал, да там и остался.
* * *
Как долго пробыл я в темных краях, не скажу, ибо часов у меня не было, а нашлись бы, то и сил посмотреть на них взять неоткуда. Но и там, во тьме, только сознание начинало светлеть, до него доносился голосок моей Настёны-Навы. Что она чирикала-щебетала, я, разумеется, не разумел из-за отсутствия разума. Но тембр голоса был очень приятен.
Иногда доносились грубые мужские голоса, но они мне не нравились.
А потом я вдруг почувствовал страшное чувство голода: казалось, теленка бы съел сырым, но лучше с хреном или с горчицей.
- Нава, кушать! - возопил я, как мне показалось, на самом деле я чуть слышно просипел.
Но она услышала и защебетала:
- Молчун в себя пришел! Молчун заговорил! Молчун кушать попросил! Только Молчуну сейчас кушать нельзя, а то никакая прививка от поноса не спасет, но я Молчуна покормлю, специально приготовила, потому что чувствовала, что жизнь к Молчуну возвращается.
Ее личико светилось радостью, и я попытался улыбнуться в ответ. Наверное, получилось не очень, потому что она поинтересовалась:
- Тебе больно?
- Не-ет, - просипел я. Похоже, разговаривать разучился.
- Ой, - обнаружила она, - а ты по-нашему заговорил!
Надо же, а я и внимания не обратил. Я говорю - она отвечает: все нормально.
- А что, я по-другому разговаривал? - спросил я.
- Да, и еще так страшно! Такие слова говорил, каких никто никогда у нас не говорил и не слышал. А такие слова страшно слышать, потому что неизвестно, что они обозначают. Вдруг что-то страшное и опасное. А если страшное и опасное называть, то оно и появиться может. Поэтому никто никогда мертвяков не зовет, они сами приходят. И рукоедов никто не зовет. А и не надо нам таких слов. Теперь ты правильные слова говоришь. Наверное, прививки помогли. Ты болел и говорил непонятное, а поправился - и понятно заговорил. Ты уж больше не говори таких слов, от которых страшно. Всю деревню перепугал.
Щебеча, она извлекала из своих сусеков какую-то посуду, готовясь меня кормить. Это я чувствовал безошибочно. Всегда чувствуется, когда женщина готовится кормить своего мужчину. Она при этом даже движется по-особому.
- А что я говорил, Нава? - поинтересовался я, ощущая в голове полнейшую пустоту. Ну ни единой завалященькой мыслишки! Только Навино чириканье.
- Странный ты, Молчун! - рассмеялась Нава. - Ну, как я могу тебе рассказать, что ты говорил, если ни словечка не понимала, да и страшно было понимать, потому что непонятное лучше не понимать, а то поймешь - и жить не захочется. Запомнила только, что ты называл меня как-то странно: Настёна… Я тебе говорю: Нава я, а ты все свое: Настёна да Настёна…
От этих звуков, похожих на имя, защемило в груди. Знакомыми они мне показались. Но что значили - не вспомнилось.