Красное облако вспенилось на дороге. Из пены показалась сначала голова, а за ней чёрная шёлковая пижама. Я узнал режиссёра Каррези.
- Вы Бонвиль, а не Монжюссо, - сказал он; углы губ его и впалые щеки при этом отчаянно дёргались. - Вы человек из другого века. Ясно?
- У меня своя память, - возразил одноглазый.
- Так погасите её. Отключитесь. Забудьте обо всём, что не имеет отношения к фильму.
- А они имеют отношение к фильму? - Одноглазый покосился в мою сторону. - Вы предусмотрели их?
- Нет, конечно. Это чужая воля. Я бессилен изъять их. Но вы, Бонвиль, можете.
- Как?
- Как бальзаковский герой, свободно творящий сюжет. Моя мысль только направляет вас. Вы хозяин сюжетной ситуации. Бонвиль - смертельный враг Савари, это для вас сейчас определяет все. Только помните: без правой руки!
- Как левшу меня даже не допустят к конкурсу.
- Как левшу Монжюссо и в наше время. Как левша Бонвиль, живущий в другом времени, будет драться левой рукой.
- Как школьник.
- Как тигр.
Облако снова вспенилось, заглотало режиссёра и растаяло. Бонвиль повернулся к спешившимся всадникам.
- Перекиньте его через стену. - Он указал кивком на лежащего позади Зернова. - Пусть Савари сам выхаживает его.
- Стойте! - крикнул я.
Но острие шпаги Бонвиля уткнулось мне в грудь.
- Позаботьтесь о себе, - назидательно произнёс он.
А Зернов, даже не вскрикнув, уже перелетел через стену.
- Убийца, - сказал я.
- Ничего ему не сделается, - усмехнулся Бонвиль, - там трава по пояс. Отлежится и встанет. А мы не будем зря терять времени. Защищайтесь. - Он поднял шпагу.
- Против вас? Смешно.
- Почему?
- Вы же Монжюссо. Чемпион Франции.
- Вы ошибаетесь. Я Бонвиль.
- Не пытайтесь меня обмануть. Я слышал ваш разговор с режиссёром.
- С кем? - не понял он.
Я смотрел ему прямо в глаза. Он не играл роли, он действительно не понимал.
- Вам показалось.
Бесполезно было спорить: передо мной стоял оборотень, лишённый собственной памяти. За него думал режиссёр.
- Защищайтесь, - строго повторил он.
Я демонстративно повернулся к нему спиной:
- С какой стати? И не подумаю.
Острие шпаги тотчас же вонзилось мне в спину. Неглубоко, чуть-чуть, только проткнув пиджак, но я почувствовал укол. И главное, ни минуты не сомневался, что шпага проткнёт меня, нажми он сильнее. Не знаю, как поступил бы на моём месте кто-нибудь другой, но самоубийство меня не привлекало. Драться с Монжюссо было тоже самоубийством, но ведь шпагу обнажил не Монжюссо, а левша Бонвиль. Сколько я выстою против него? Минуту, две? А вдруг больше? Чем черт не шутит.
- Будете защищаться? - ещё раз повторил он.
- У меня нет оружия.
- Капитан, вашу шпагу! - крикнул он.
Черноусый, стоявший поодаль, бросил мне свою шпагу. Я поймал её за рукоятку.
- Хорошо, - похвалил Бонвиль.
Шпага была лёгкой и острой, как игла. Привычного для меня пуандаре - наконечника, прикрывающего обычно острие спортивного оружия, - на ней не было. Но кисть руки прикрывалась знакомой мне отшлифованной сферической гардой. Рукоять тоже была удобной; я взмахнул клинком и услышал свист в воздухе, памятный мне по фехтовальной дорожке.
- Л'атак де Друа, - сказал Бонвиль.
Я мысленно перевёл: атака справа. Бонвиль насмешливо предупреждал меня, что ничуть не боится раскрыть свои планы. В то же мгновение он нанёс удар.
Я отбил его.
- Парэ, - сказал он. На языке фехтовальщиков это означало, что он поздравляет меня с удачной защитой.
Я чуточку отступил, прикрываясь шпагой; она была несколько длиннее шпаги Бонвиля, что давало мне преимущество в обороне. "Что говорил в таких случаях Кирш?" - попытался я вспомнить советы своего учителя фехтования. - "Не дай себя обмануть; он отступит, и твоя шпага пронзит воздух. Не атакуй преждевременно". Я сделал вид, что ухожу в защиту. Он прыгнул по-кошачьи мягко и нанёс удар уже слева.
И я опять отбил его.
- Умно, - заметил Бонвиль, - есть чутьё. Ваше счастье, что я атакую левой. С правой бы вам конец.
Его клинок, как тоненький усик, пошёл на меня, колеблясь, качаясь, будто ища чего-то. А искал он просвета, крохотной дверцы в моей защите. Наши клинки словно вели молчаливый разговор. Мой: "Не достанешь, я длиннее. Только отклонись, береги плечо". Его: "Не уйдёшь. Чуешь, как сокращается дистанция? Сейчас я поймаю твою руку". Мой: "Не успеешь. Я уже повис над тобой. Всё-таки я длиннее". Но Бонвиль преодолел длину моей шпаги, он отвёл её и молниеносно нанёс удар. Однако клинок его проткнул только пиджак, скользнув по телу. Бонвиль поморщился.
- Скинем камзолы, - и сделал шаг назад.
Я остался на месте. Без пиджака, в одной рубашке, я почувствовал себя свободнее. И пожалуй, беззащитнее. На спортивных соревнованиях мы обычно надевали специальные курточки, прошитые тонкой металлической нитью. Укол шпаги, прикосновение металла к металлу фиксировалось специальным электроаппаратом. Сейчас укол был уколом. Он вонзался в живую ткань, рвал кровеносные сосуды, мог тяжело ранить, убить. Но если исключить умение и мастерство фехтовальщика, мы были в одинаковом положении. Наши клинки одинаково поражали, наши рубашки одинаково открывали тело для поражения. Но как отличалась моя кургузая расписуха от его белой шёлковой рубахи, точь-в-точь такой же, в какой Пол Скофилд играл Гамлета.
Шпаги опять скрестились. Я вспомнил ещё один совет Кирша: не атаковать преждевременно, пока противник хоть на мгновение не утратит чувства пространства. "Ждите, когда он откроется", - говорил Кирш. Но Бонвиль не открывался. Его шпага кружила у моей груди, как оса. Вот-вот ужалит. Но я отступал и отбивался. Удар. Отбил. Ещё удар. Отбил. Какая удача для меня, что он фехтовал левой: я успевал поймать его движения.
Бонвиль словно прочёл мои мысли.
- Левой мне только сапоги тачать, - сказал он. - А хотите посмотреть правую?
Он снял руку с перевязи и мгновенно перехватил клинок. Тот сверкнул, отвёл мою шпагу и кольнул в грудь.
- Вот как это делается, - похвастался он, но не успел продолжить.
Кто-то невидимый знакомо напомнил:
- Левая, Бонвиль, левая! Уберите правую.
Бонвиль послушно перехватил шпагу. Кровавое пятно у меня на груди расползалось.
- Перевяжите его, - сказал Бонвиль.
С меня стащили рубаху и перевязали ею плечо. Рана была неглубокая, но сильно кровоточила. Я согнул и разогнул правую руку: больно не было. Я ещё мог оттягивать время.
- Где учились? - спросил Бонвиль. - В Италии?
- Почему?
- У вас итальянская манера уходить в защиту. Но это вам не поможет.
Я засмеялся и чуть не упустил его: он подстерёг меня справа. Я еле успел присесть, шпага его только скользнула по плечу. Я отбил её вверх и в свою очередь сделал выпад.
- Молодец, - сказал он.
- У вас кровь на руке.
- Не страшно.
Шпага его снова закружила у моей груди. Я отбивался и отходил, чувствуя, как леденеют пальцы, впившиеся в рукоятку. "Только бы не споткнуться, только бы не упасть", - повторила предостерегающая мысль.
- Не затягивайте, Бонвиль, - сказал невидимый голос, - дублей не будет.
- Ничего не будет, - ответил Бонвиль, отходя назад и предоставляя мне желанную передышку. - Я не достану его левой.
- Так он достанет вас. Я перестрою сюжет. Но вы супермен, Бонвиль, - таким я вас задумал. Дерзайте.
Бонвиль снова шагнул ко мне.
- Значит, был разговор? - усмехнулся я.
- Какой разговор?
Передо мной снова был робот, все забывший, кроме своей сверхзадачи. А я вдруг почувствовал, что моя спина упёрлась в стену. Отходить было некуда. "Конец", - безнадёжно подумал я.
Его шпага снова поймала мою, метнулась назад и вонзилась мне в горло. Боли я не почувствовал, только что-то заклокотало в гортани. Колени у меня подогнулись, я упёрся шпагой в землю, но она выскользнула из рук. Последнее, что я услышал, был возглас, прозвучавший, казалось, с того света:
- Готов.
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
ЕСТЬ КОНТАКТ!
24. ПРОБУЖДЕНИЕ
Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали какие-то цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи, длинные трубки и склонялись надо мной чьи-то лица.
- Он в сознании, - слышал я.
- Я вижу. Наркоз.
- Всё готово, профессор.
И все по-французски быстро-быстро, проникая в сознание или скользя мимо в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло - и свет, и мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной незнакомые лица, блестело что-то полированное - ножницы или ложка, ручные часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но всё это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни пространства, ни времени - только чёрный вакуум сна.
Потом картины становились всё более отчётливыми, словно кто-то невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо профессора в белой шапочке сменялось ещё более суровым лицом сестры в монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло и не позволяли говорить.
Как-то я всё-таки ухитрился спросить:
- Где я?
Жёсткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
- Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.
Однажды склонилось надо Мной знакомое до каждой кровинки лицо в дымчатых очках с золотыми дужками.
- Ты?! - воскликнул я и не узнал своего голоса; не то хрип, не то птичий клёкот.
- Тсс… - Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо было это прикосновение! - Все хорошо, любимый. Ты поправляешься, но тебе ещё нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.
И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле, и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в чёрную пустоту, пока наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь - я знал это: даже повязка на горле была снята.
- Как вас зовут? - спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
- Сестра Тереза.
- Вы монахиня?
- Все мы монахини в этой клинике.
Она не запрещала мне говорить: ура! И я спросил не без скрытой хитрости:
- Значит, профессор - католик?
- Профессор будет гореть в аду, - ответила она без улыбки, - но он знает, что самые умелые медицинские сестры - мы. Это наш обет.
"Я тоже буду гореть в аду", - подумал я и переменил тему:
- Давно я в клинике?
- Вторую неделю после операции.
- Безбожник делал? - усмехнулся я.
Она вздохнула:
- Все Божий промысел.
- И розовые "облака"?
- Энциклика его святейшества объявляет их созданьями рук человеческих. Творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию Божьему.
Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс? И почему я до сих пор ничего не знаю?
- У вас больница или тюрьма? - рассвирепел я. - И почему меня медленно морят сном?
- Не морят, а лечат. Сонная терапия.
- А где газеты? Почему мне не дают газет?
- Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится курс - все получите.
- А когда закончится курс?
- По выздоровлении.
- А когда…
- Спросите профессора.
Я внутренне усмехнулся: не выдержала всё-таки. И начал атаку с фланга:
- Но мне гораздо лучше, правда?
- Правда.
- Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.
Нужно быть монахиней, чтобы выстоять перед таким больным. Сестра Тереза, только однажды сорвавшись с тона, выстояла. Даже некое подобие улыбки скользнуло по её невозмутимым губам.
- День свиданий сегодня. Приём начнётся… - она посмотрела на ручные часы, блеск которых я столько раз видел во время своих пробуждений, - через десять минут.
Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягнёнок. Мне даже разрешили сидеть на постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые связки у меня совсем зажили. Но Ирина всё же предупредила:
- Говорить буду я, а ты спрашивай.
Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в одной и той же интонации: милая, милая, милая… Занятно всё-таки у нас получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намёков и полунамёков. Всю подготовку провёл мой противник Бонвиль - Монжюссо. Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала - от Зернова. А сама она пребывала в это время в каком-то оцепенении - сон не сон, а сплошной провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.
- А ты в это время кровью истекал у Зернова в номере. Хорошо, он добрался вовремя: ты ещё дышал.
- Откуда добрался?
- Снизу. Из холла. Сам почти без сознания лежал - все тело избито. Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.
- Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, по-моему. Шпаги без ножен, а клинок - как тростинка. Попробуй отбей - молния!
- И ты отбивал? Тоже мне мушкетёр! Уметь же надо.
- Учили когда-то в институте: киношникам до всего дело. Вот и пригодилось.
- Пригодилось на операционный стол.
- Так я же в ловушку попал. Позади - стена, сбоку - ров. А у него манёвр!
- У кого?
- У Монжюссо. Попробуй выстоять против олимпийского чемпиона. Помнишь парня с повязкой на лбу за табльдотом?
Ирина не удивилась.
- Он и сейчас в отеле. И по-прежнему вместе с Каррези. Кстати, я считала его почему-то киноактёром. Кроме нас, эта пара - единственные постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи. Ну и паника была! А портье даже повесился.
- Какой? - вскрикнул я.
- Тот самый. Лысый.
- Этьен? - переспросил я. - Почему?
- Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, по-моему, Зернов что-то подозревает.
- Блеск, - сказал я. - Собаке собачья смерть.
- Ты тоже подозреваешь?
- Не подозреваю, а знаю.
- Что?
- Долго рассказывать. Не сейчас.
- Почему вы от меня скрываете?
- Кое-что знать тебе ещё рано. Узнаешь потом. Не сердись - так надо. Лучше скажи, что с Ланге? Где он?
- Уехал. Должно быть, совсем из Парижа. С ним тоже история, - засмеялась она. - Мартин за что-то изувечил его так, что узнать было нельзя. По крайней мере, в первые дни. Думали, будет дипломатический скандал, а вышел пшик. Западные немцы и пикнуть не посмели: Мартин американец и правая рука Томпсона. Здешним риббентропчикам не по зубам. Да и сам Ланге вдруг отказался от всяких претензий: с умалишёнными, мол, не судятся. Репортёры бросились за объяснениями к Мартину. Тот угостил их виски и сообщил, что Ланге хотел отбить у него русскую девушку. Это - меня. В общем, смех, но за смехом тоже какая-то тайна. Сейчас Мартин уехал вместе с Томпсоном. Не выпучивай глаз: тоже долго рассказывать. Я тебе все газетные вырезки подобрала - прочтёшь. Там и записка к тебе от Мартина - о драке ни слова. Но, по-моему, Зернов и тут что-то знает. Кстати, завтра его выступление на пленарном заседании - все газетчики ждут, как акулы за кормой корабля, а он все откладывает. Из-за тебя, между прочим. Хочет с тобой предварительно встретиться. Сейчас. Опять глаза выпучиваешь? Я же сказала: сейчас.
Зернов появился с кинематографической быстротой и не один. Его сопровождали Каррези и Монжюссо. Более сильного эффекта он произвести не мог. Я разинул рот при виде Монжюссо и даже не ответил на их приветствие.
- Узнал, - сказал по-английски Зернов своим спутникам. - А вы не верили.
Тут я вскипел, благо по-английски кипеть было легче, чем на любом другом языке, кроме русского.
- Я не помешался и не потерял памяти. Трудно не узнать шпагу, которая проткнула тебе горло.
- А вы помните эту шпагу? - почему-то обрадованно спросил Каррези.
- Ещё бы.
- А вашу? - Каррези даже привстал от возбуждения. - Миланская работа. Стальная змейка у гарды, вьющаяся вокруг рукояти. Помните?
- Пусть он её помнит, - злорадно сказал я, кивнув на Монжюссо.
Но тот не обиделся, даже не смутился ничуточки.
- Она висит у меня после шестидесятого года. Приз за Тулузу, - флегматично заметил он.
- Я её у тебя и запомнил. И клинок и змейку, - снова вмешался Каррези.
Но Монжюссо его не слушал.
- Сколько вы продержались? - спросил он, впервые оглядывая меня с интересом. - Минуту, две?
- Больше, - сказал я. - Вы же работали левой.
- Всё равно. Левая у меня много слабее, не та лёгкость. Но на тренировках… - Он почему-то не закончил фразы и переменил тему: - Ваших я знаю: встречался на фехтовальной дорожке. Но вас не помню. Не включали в команду?
- Бросил фехтованье, - сказал я: мне не хотелось "раскрываться". - Давно уже бросил.
- Жаль, - протянул он и взглянул на Каррези.
Я так и не понял, о чём он пожалел: об утраченном мной интересе к спортивной шпаге или о том, что поединок со мной отнял у него более двух драгоценных минут чемпиона. Каррези заметил моё недоумение и засмеялся:
- Гастон не был на этом поединке.
- Как это - не был? - не понял я. - А это?
Я осторожно пощупал косой шов на горле.
- Вините меня, - смущённо проговорил Каррези. - Я всё это придумал у себя на диване. Гастон, которого синтезировали и которому дали в руки такую же синтезированную шпагу, - это плод моего воображения. Как это было сделано, я отказываюсь понимать. Но действительный, настоящий Гастон даже не коснулся вас. Не сердитесь.
- Честно говоря, я даже не помню вас за табльдотом, - прибавил Монжюссо.
- Ложная жизнь, - напомнил мне Зернов наш разговор на лестнице. - Я допускал моделирование предположений или воображаемых ситуаций, - пояснил он Каррези.