Далеко внизу я различил воротца и рядом - пальто цвета хаки и большого черного пса. Остальные собаки уже приготовились к забегу, и владельцы покидали место старта. Вот Клод нагнулся, уговаривая Джеки занять место в четвертых воротцах, затем закрыл дверцу и, повернувшись, бросился в своем длинном, хлопающем на ветру пальто вниз, к толпе у подножия холма. На бегу он то и дело оглядывался через плечо.
Возле старта, помахивая зажатым в поднятой руке платком, встал напарник заводилы. На другом конце трека, неподалеку от меня, парень в синем свитере оседлал перевернутый велосипед на платформе, уловил сигнал, махнул в ответ и принялся крутить руками педали. Далекая белая точка - чучело зайца, на самом деле представляющее собачий футбольный мяч, обтянутый куском кроличьей шкурки, быстро набирая скорость, побежало от воротцев. Задвижки поднялись и собаки вылетели на дорожки. Мчались они все вместе, одной темной массой, словно один пес, а вовсе не шесть, и тут же я заметил, как вперед вырывается Джеки - я узнал его по окрасу. Черных псов в забеге больше не было, это наверняка был он. "Не шевелись и не дрогни! - приказал я себе, - ни мускулом и ни кончиком пальца. Наблюдай за его бегом. Давай, жми, Джексон, парнишка!.. Нет, не кричи - можно сглазить. Через двадцать секунд все кончится, не крути головой, а наблюдай за ним краешком глаза. Смотри, как шпарит этот Джексон! Ну и скорость он задал. Он уже победил! Проиграть теперь просто невозможно…"
Когда я подбежал к нему, пес сражался с кроличьей шкурой, пытаясь ухватить ее зубами, но мешал намордник. Остальные собаки примчались следом и внезапно навалились все разом, пытаясь достать приманку. Тут я вцепился в его ошейник и выволок на открытое место, как приказал Клод. Потом опустился на траву и удерживал пса на месте, крепко обхватив обеими руками. Прочим владельцам пришлось порядком потрудиться, вытаскивая из свары своих подопечных.
Клод очутился рядом: тяжело дыша и от волнения не говоря ни слова, он снял с Джеки намордник и надел ошейник с поводком… Тут же появился и мистер Фиси - встал подбоченясь, с плотно сжатым ртом-пуговкой, не сводя с Клода глаз-фотоаппаратиков.
- Так вот что ты придумал… - произнес мистер Фиси.
Клод, будто не слыша, продолжал заниматься своим делом.
- После сегодняшнего, чтобы ноги твоей здесь не было, понял? Клод продолжал возиться с ошейником Джеки.
Я услышал, как сзади кто-то сказал:
- Этот тип с плоской рожей здорово нагрел в этот раз мистера Фиси…
Послышался чей-то смех. Мистер Фиси пошел прочь, а Клод разогнулся и вместе с псом подошел к парню в синем джерси, слезавшему со своей платформы.
- Угощайся, - произнес Клод, протягивая пачку сигарет.
Тот вытащил сигарету, прихватив заодно и сложенную вчетверо пятифунтовую бумажку.
- Спасибо, - сказал Клод. - Весьма благодарен.
- Не за что, - ответил парень.
Клод отошел ко мне.
- У тебя все в порядке, Гордон? - спросил он, подпрыгивая и потирая руки. Губы у него подрагивали, а ладони похлопывали по туловищу Джеки.
- Да. Половина по двадцать, остальное по пятнадцать.
- Эх, Господи, Гордон, это просто чудесно. Подожди здесь, я схожу за чемоданом.
- Забери Джеки, - посоветовал я, - и отправляйтесь в фургон, там подождете меня. До скорого.
Вокруг букмекеров уже никого не было. Я оказался единственным, кому было что собирать и поэтому медленно, чуть пружинящей походкой я направился к первому в цепочке букмекеру, тому самому, с багровым лицом и беловатой присыпкой вокруг рта. Грудь у меня просто распирало от радости. Я встал перед ним и совершенно не торопясь отыскал в пачке билетов те два, что он мне продал. Звали его Сид Прэчетт. Имя крупно значилось вдоль доски золотыми буквами по алому полю: "СИД ПРЭЧЕТТ. САМЫЕ ВЫГОДНЫЕ СТАВКИ В МИДЛЭНДЕ. БЫСТРАЯ ВЫПЛАТА". Я подал ему первый билет и сказал:
- Причитается семьдесят восемь фунтов. - Это прозвучало так здорово, что я повторил фразу - будто спел нежную песенку. Я вовсе не торжествовал над мистером Прэчеттом, фактически, он даже начинал мне нравиться. Мне как-то жаль стало, что ему придется отслюнить мне такую большую сумму. Я надеялся, что ею жене и детям не придется туго.
- Номер сорок два, - произнес Прэчетт, поворачиваясь к помощнику, державшему большой журнал. - Сорок второй желает семьдесят восемь фунтов…
Последовала пауза - клерк пробежал пальцем по столбику занесенных ставок. Он проделал это дважды, потом поднял глаза на шефа и покачал головой.
- Нет, - проговорил он. - Не выплачивается. Этот билет поставлен на Леди Улитку.
Стоя на своем ящике, мистер Прэчетт наклонился к нему и уставился в журнал. Казалось, что он обеспокоен словами помощника: крупная багровая физиономия выразила искреннее сожаление.
"Клерк просто болван, - подумал я. - и мистер Прэчетт сейчас ему это выскажет".
Но когда букмекер вновь повернулся ко мне, глаза у него сузились и стали враждебными:
- Послушай, парнишка, - тихо произнес он. - Давай уж без этих. Ты прекрасно знаешь, что ставил на Леди Улитку, Что за шутки?
- Я ставил на Черную Пантеру… Две отдельные ставки, каждая по три фунта, обе по двадцать пять к одному. Вот второй билет.
На этот раз он даже не потрудился заглянуть в журнал.
- Ты ставил на Улитку, парень. Я помню, как ты подходил. - Он отвернулся и принялся стирать мокрой тряпкой имена собак - участников последнего забега.
За его спиной помощник закрыл журнал и принялся раскуривать сигарету. Я стоял, смотрел на них и чувствовал, как из всех пор моего тела выступает пот.
- Дайте посмотреть журнал.
Мистер Прэчетт высморкался во влажную тряпку и бросил ее наземь.
- Послушай, шел бы ты отсюда и перестал мне надоедать. Штука была вот в чем: на билете букмекера, в отличие от билета тотализатора, не пишется ничего, имеющего отношение к твоей ставке. Это обычная практика на всех рэйсингах страны, будь то Силвер Ринг в Ньюмаркете, Роял Инкложер в Эскоте или маленькое поле неподалеку от Оксфорда. Все, что ты получаешь - это карточка с именем букмекера и порядковый номер. Ставка записывается, то есть должна быть внесена в особый журнал помощником букмекера вместе с номером билета. Кроме этого - никаких доказательств твоей ставки нет.
- Ну давай, чеши отсюда, - приговаривал мистер Прэчетт.
Я отступил и глянул вдоль длинного ряда стендов: никто из букмекеров не смотрел в мою сторону. Вес они неподвижно стояли на деревянных ящиках, возле досок-стендов и глядели прямо перед собой, на толпу. Я подошел к следующему и предъявил билет.
- У меня поставлено на Черную Пантеру три фунта, один к двадцати пяти, - твердо сказал я. - Причитается семьдесят восемь фунтов.
Новый букмекер, с кротким, обветренным лицом, проделал тот же ритуал, что и мистер Прэчетт: задал вопросы клерку, вгляделся в журнал и выдал мне похожий на предыдущий ответ.
- Что с вами случилось? - мягко спросил он, будто у восьмилетнего малыша. - Играете в такие глупые игры…
На этот раз я отошел чуть подальше.
- Грязные ублюдки, воры! Все вы заодно! - крикнул я.
Все головы в ряду одновременно, будто кукольные, качнулись и повернулись в мою сторону. Выражение на лицах не изменилось, я видел лишь семнадцать повернутых голов и уставившиеся на меня сверху вниз столько же пар холодных стеклянных глаз. Ни в одном не наблюдалось ни малейших признаков заинтересованности. Все их поведение будто говорило: дескать, кто-то там высказался, но мы этого не слышали. Сегодня отличный денек…
Почуяв некую напряженность ситуации, вокруг меня начала собираться толпа. Я снова подбежал к мистеру Прэчетту, чуть ли не вплотную, и уперся пальцем ему в живот.
- Ты вор! Паршивый воришка! - бросил я.
Самое удивительное заключалось в том, что Прэчетт с этим вроде бы и не спорил.
- Ишь ты, - произнес он. - Чья бы корова мычала… - Его крупное лицо внезапно расплылось в широкой ухмылке, он оглядел толпу и крикнул: - Чья бы корова мычала!
И тут же все стали смеяться. Вдоль всей цепочки ожили фигуры букмекеров, они оборачивались друг к другу, посмеивались и, тыча в меня пальцами, орали:
- Чья бы корова мычала!
Толпа тоже подхватила эту прибаутку, а я все стоял на травке рядом с мистером Прэчеттом с толстой, как колода карт, пачкой билетов, слушал и потихоньку впадал в истерику. Через головы людей было видно, как мистер Фиси вписывает на свою школьную доску собак на следующий забег; а далеко-далеко, выше по склону, в конце поля я приметил Клода, стоящего рядом с фургоном. С чемоданом в руке, он ожидал меня…
КОЖА
Зима тысяча девятьсот сорок шестого года тянулась бесконечно долго. Хотя был апрель месяц, леденящий ветер хозяйничал на улицах города, а над головой по небу плыли снежные облака.
Старик по имени Дриоли с трудом волочил ноги по тротуару улицы Риволи. Жалкий, закоченевший от холода, он все время ежился, запахивая грязное старое пальто черного цвета; над поднятым воротником виднелись только глаза и макушка.
Дверь кафе распахнулась, и слабый запах жареного цыпленка вызвал у него нестерпимое чувство голода. Старик продолжал волочить ноги, поглядывая без всякого интереса на предметы, выставленные в витринах магазинов, - духи, шелковые галстуки и рубашки, бриллианты, фарфор, старинную мебель, книги в роскошных переплетах. Затем он поравнялся с картинной галереей. Ему всегда нравилось бывать в картинных галереях. В витрине была выставлена одна-единственная картина. Он остановился, чтобы рассмотреть ее. Потом повернулся, чтобы продолжить свой путь. Затем снова приостановился, оглянувшись на витрину; и тут вдруг он почувствовал легкое беспокойство, смутное воспоминание о чем-то, что он видел где-то давным-давно. Он стал рассматривать картину. Это был пейзаж. На переднем плане была изображена группа деревьев, стволы которых очень сильно накренились в одну сторону, как будто под натиском ураганного ветра; по небу неслись рваные грозовые облака. Надпись на дощечке, которая была прикреплена к раме, гласила: "Хаим Сутин (1894–1943)".
Дриоли задумчиво разглядывал картину, стараясь понять, что же она напоминает ему. "Чудная картина, - подумал он. - Странная и чудная - но мне нравится… Хаим Сутин… Сутин".
- Ей-богу! - воскликнул он вдруг. - Да это же мой маленький калмык, вот кто это! Только подумать! Картина моего маленького калмыка выставлена в лучшем магазине Парижа!
Старик прижался лицом к стеклу витрины. Он вспомнил парнишку - да, он его хорошо помнит. Но когда это было? Когда? Память ему отказывает. Ведь это было так давно. Сколько лет тому назад? Лет двадцать? Нет, пожалуй, лет тридцать тому назад. Неужто тридцать лет? Постой-ка! Да это же было перед войной, перед первой войной, в тысяча девятьсот тринадцатом году. Теперь он вспомнил, это было именно тогда. И этот Сутин, этот некрасивый маленький калмык, вечно угрюмый, ушедший в себя паренек, который так нравился ему, которого он почти любил - просто так, не отдавая себе отчета в этом, разве только за то, что тот умел писать картины.
А как он писал их! Теперь он вспомнил даже подробности - улицу, вдоль которой стояли мусорные баки, запах гнили, коричневых котов, которые осторожно рылись в отбросах, и женщин, потных, толстых, сидевших на порогах своих жилищ, опустив ноги на каменный настил улицы. Что это была за улица? Как же называлась улица, на которой жил паренек?
Сите Фолджиер! Да, именно так она называлась! Старик, довольный тем, что вспомнил название улицы, несколько раз кивнул сам себе.
Там находилась мастерская, и в ней были всего один стул и старая грязная кушетка красного цвета, на которой спал Сутин; он вспомнил пьяные пирушки, дешевое белое вино, дикие ссоры и вечно желчное, угрюмое лицо художника, задумчиво склонившегося над своей работой.
"Странно", - подумал Дриоли. Теперь он с легкостью все вспоминал, и воспоминание об одном событии вызывало в памяти другое.
Взять хотя бы ту шутку с татуировкой. Это же было сумасбродство. С чего все началось? Ах да, однажды он заработал кучу денег - да, да, все началось именно с этого - и купил много вина. Помнится, как он, довольный, вошел тогда в мастерскую с пакетом под мышкой, в котором были бутылки, как он увидел Сутина, сидящего перед мольбертом, и свою жену Джози - она стояла посредине комнаты и позировала для портрета.
- Сегодня вечером мы празднуем, - объявил он, - мы устроим небольшой выпивон для нас троих.
- В честь чего это? - спросил паренек, не поднимая головы. - Уж не потому ли, что решился наконец развестись со своей женой, чтобы она могла выйти замуж за меня?
- Нет, - ответил Дриоли. - Мы празднуем потому, что я заработал сегодня кучу денег.
- А я ничего не заработал. Это мы тоже можем отметить.
- Ну, если тебе хочется, можно и это отметить.
Дриоли стоял у стола и разворачивал пакет. Он чувствовал себя усталым и хотел скорее дорваться до вина. Девять клиентов, разумеется, совсем неплохо, но от этого дьявольски устают глаза. Он еще никогда столько клиентов не татуировал за один день. Девять пьяных солдат! И самое замечательное было в том, что не менее семи из них заплатили ему в звонкой монете. Вот почему сегодня он так разбогател. Но глаза его смертельно устали от этой работы. Глаза Дриоли были полузакрыты от усталости, белки покрылись тонкой сетью красных прожилок, а за каждым глазным яблоком, на глубине одного дюйма за ним, он чувствовал острую боль. Но теперь уже вечер, он богат, как свинья, а в пакете лежат три бутылки - одна для его жены, другая для его друга, а третья для него самого. Найдя штопор, он стал откупоривать бутылки.
Художник положил кисть.
- Боже мой, - сказал он. - Разве можно работать, когда такое творится?
Молодая женщина, пройдя через всю комнату, подошла посмотреть на картину. Дриоли тоже подошел, с бутылкой в одной руке, со стаканом в другой.
- Нет! - крикнул художник, внезапно вспыхнув. - Пожалуйста, не надо! - Он схватил полотно с мольберта и поставил его лицом к стене. Но Дриоли успел увидеть картину.
- Мне она нравится.
- Она ужасна.
- Она изумительна. Она изумительна так же, как все остальные картины, написанные тобой. Я в восторге от них всех.
- Беда в том, - ответил Сутин, хмурясь, - что они несъедобные. Я не могу их есть.
- И все же они изумительны. - Дриоли протянул ему стакан, полный бледно-желтого вина. - Выпей, - сказал он, - ты почувствуешь себя счастливым.
Никогда он еще не знал человека более несчастного или, скорее, человека с таким мрачным лицом. Дриоли встретил его в каком-то кафе семь месяцев назад, где он пил в одиночестве, и только потому, что он походил на азиата, Дриоли подсел к его столу и заговорил.
- Вы русский?
- Да.
- Откуда родом?
- Из Минска.
Дриоли вскочил со своего места и обнял его, воскликнув при этом, что он тоже родом из этого города.
- Я не совсем из Минска, - пояснил паренек, - но местечко это недалеко от него.
- Где же?
- Смиловичи, около двенадцати миль от Минска.
- Смиловичи! - вскричал Дриоли, снова бросаясь к нему с объятиями. - Да я же ходил туда пешком несколько раз, когда был мальчишкой. - Потом он снова уселся на свое место, не отрывая дружелюбного взгляда от лица своего собеседника.
- Вы знаете, - сказал он, - вы не похожи на западного русского. Вы похожи на татарина или калмыка. Вы действительно вылитый калмык.
И теперь, в мастерской, Дриоли снова внимательно посмотрел на художника, на то, как тот взял стакан с вином и залпом выпил его. Да, нет сомнений, черты лица его были калмыцкие - широкое лицо с высокими скулами, с широким, грубоватой формы носом. Но руки - руки всегда вызывали удивление: маленькие, как женские, с изящными тонкими пальцами.
- Дай мне еще, - сказал художник. - Если праздновать, так уж надо праздновать как следует.
Дриоли разлил вино и сел на стул. Сутин устроился на старой кушетке рядом с женой Дриоли. На полу между ними стояли три бутылки.
- Сегодня вечером мы будем пить столько, сколько влезет, - сказал Дриоли. - Я исключительно богат. Сейчас сбегаю и куплю еще несколько бутылок. Сколько купить?
- Еще шесть, - ответил паренек. - Каждому по две бутылки.
- Хорошо. Я сейчас пойду и принесу.
- А я помогу тебе.
В ближайшем кафе Дриоли купил шесть бутылок белого вина. После того как они вернулись в мастерскую, поставили на пол в два ряда и Дриоли, вооружившись штопором, откупорил все шесть бутылок, они снова уселись и стали пить.
- А ведь только очень богатые, - заметил Дриоли, - могут так кутить.
- Это правда, - сказал паренек. - Разве это не так, Джози?
- Разумеется.
- Как настроение. Джози?
- Прекрасное.
- Может быть бросишь Дриоли и выйдешь за меня?
- Нет.
- Вино изумительное, - сказал Дриоли. - Одно удовольствие пить его.
Не спеша, смакуя, они стали постепенно пьянеть. Хотя они пили так же, как они делали это обычно, тем не менее полагалось соблюдать известный ритуал - пить со всей серьезностью, о многом поговорить, повторяясь снова и снова.
Полагалось расхваливать вино, обязательно пить его медленно, смакуя все три восхитительные стадии опьянения, особенно момент, когда кажется, что плаваешь в воздухе и уже не чувствуешь своих ног (как бывает у Дриоли). Да, это самый приятный момент, когда смотришь на свои ноги и они кажутся такими далекими, что удивляешься тому, какому же чудаку они могут принадлежать и почему они лежат вот так, где-то на полу и на таком расстоянии.
Спустя некоторое время он встал, чтобы включить свет. Он очень удивился, заметив, что ноги его встали вместе с ним, когда он отправился включать свет; особенно его поразило то, что он не чувствовал, как ноги касались пола. У него было приятное ощущение того, что он ходит по воздуху. Потом он стал ходить по комнате, лукаво поглядывая на полотна, сложенные у стен.
- Послушайте, - сказал он наконец. - Я придумал одну вещь. - Он направился к кушетке и встал перед ней, слегка покачиваясь. - Слушай, мой маленький калмык.
- Что такое?
- У меня есть потрясающая идея. Ты слушаешь меня?
- Я слушаю, Джози.
- Слушай меня, пожалуйста. Ты мой друг - мой маленький калмык из Минска, и я считаю тебя хорошим художником, и мне хотелось бы иметь картину, прекрасную картину.
- Возьми себе все. Возьми все, что ты найдешь, но не прерывай меня, когда я беседую с твоей женой.
- Нет, нет. Послушай-ка. Я имею в виду картину, которая всегда была бы со мной… вечно… куда бы я ни пошел, что бы ни случилось… но всегда со мной… картину, написанную тобой.
Протянув руку, он положил ее на колено паренька.
- Пожалуйста, слушай меня сейчас.