– Это провокатор, - обратился профессор к партизанам. - Пока он не очнулся, свяжите его. А ты, хлопец, - положил руку на плечо юноше в шинели, - того… Не тушуйся, не робей. Ты волнуешься, что тебя из-за молодости опять в разведку не пошлют? Не тревожься, обязательно пошлют! Вчера же ты прекрасно показал себя в бою, даже командир похвалил… Ничего! Все будет хорошо, и хотя ты еще молод и слишком стеснителен, но… будет и из тебя толк! Обязательно будет…
Позднее, после того, как Черноуса не только связали и допросили, после того, как он под прямым взглядом Подопригоры во всем сознался, после того, как взволнованный, совсем еще юный командир перед строем объявил Подопригоре благодарность, я подошел к нему и назвал себя.
Он очень обрадовался, обнял меня, даже прослезился.
Мы сели с ним на какое-то бревно, долго говорили, вспоминали не такое уж и далекое прошлое. Профессор рассказал, что перед началом войны он успел все-таки разыскать свои записи о лечебных свойствах трав. И носил всю материнскую науку - две толстые общие тетради - повсюду с собой.
На всех совещаниях и конференциях имел при себе. И дома, и где-нибудь на собраниях, сидя в президиуме, читал их и перечитывал. И война застала его над этими зелеными тетрадками.
Хмурясь и тяжело вздыхая, профессор вспомнил тот страшный день… Когда по радио объявили тревогу, торопясь в бомбоубежище, он машинально захватил с собой эти тетради. Вернулся после отбоя, а особняка его нет… На том месте, где стоял дом, огромная обожженная воронка…
С двумя тетрадями под мышкой - единственным теперь его имуществом - сел в эшелон, уходящий на восток. Но отъехали недалеко, дальше пути не было: повсюду танки - танки с крестами…
Город наш приграничный, мало кто успел уехать…
Подопригора побрел в ближайшее село. Там и остался, лечил людей травами. За это и кормили и одевали…
Меня так и подмывало, я не удержался и спросил: не смог бы профессор возобновить в памяти и записать заново основное в своем открытии? Эти записи можно было бы передать на Большую землю.
Профессор улыбнулся.
– Все это я уже сделал. Но, читая свои зеленые тетрадки, я много думал и пришел к выводу, что многое в моих опытах могло быть значительно проще, если б я сразу нашел свои записи и серьезно занялся исследованием глаз, точнее, радужной оболочки глаз… Оболочку эту по праву можно считать визитной карточкой млбнзовой структуры гиперанакса. Радужная оболочка - это самой природой созданная неимоверно полная и неимоверно лаконичная запись млбнза… Глаза нужно уметь читать. Но не только читать. Глаза врача через глаза больного могут и должны непосредственно влиять и на его млонз, на его гиперанакс. Радужная оболочка… Глаза… Глаза - вот что является не только воротами окружающего мира, но для внимательного исследователя и воротами в мир внутренний…
О многом еще рассказал мне в тот день профессор. И о том, как скрывался в селе, и о жизни своей в отряде, но больше всего говорил о существе того, что было записано в его тетрадях.
Я попросил профессора, и он начал понемногу знакомить меня с наукой своей матери. Более двух месяцев изо дня в день в каждую свободную минуту Подопригора излагал мне и содержание тетрадей, и свои соображения… На третий месяц меня снова послали с заданием в город. Не так уж и много успел я усвоить из импровизированных лекций профессора, но кое-что осталось в памяти. Что именно? Во-первых, научился все-таки читать… да-да, именно читать по глазам… Во-вторых, я окончательно - на всю жизнь - убедился: все настоящие люди, все Гомо диспёргенс - бессмертны…
Михаиле рассказывал и рассказывал. Маринка слушала. Конечно, ей было интересно, очень интересно. Она даже начала верить, что все услышанное ею сейчас не выдумка ее любимого, а все было на самом деле, так оно и есть…
Да, она уже в это верила, но все время - на протяжении всего рассказа - звучало и звучало в голове: последний вечер…
Последний…
Сегодня ночью - прощание…
"Пока что тихо… Пока что тихо…" - поет сверчок, но внезапно и он прерывает свою пескю. За окном, за боковой стеной ясно слышатся тяжелые шаги.
– Кто это?! - Маринка приподняла голову. - Скорей! - схватила Михаила за руку. - Скорей! Сюда, сюда, в кладовку! Это оконце…
– Знаю, оконце - на огороды.
– Если что - выдавливай и беги. Ой, скорее!
– Спокойно. Запри меня.
Метнулась в комнату, схватила шинель, шапку и туда же - в кладовку. Осмотрелась: нет ли еще каких его вещей.
В дверь постучали.
Быстро закрыла кладовку на висячий замок, вышла в сени: - Кто там?
– Это я, Андрон Андреевич. Открой…
– Кто?!
– Да Андрон же, Андрон… Не бойся, я один. Поговорить нужно.
– Я… Я уже спать легла… Приходите днем.
– Днем нельзя. Открой, мне только поговорить.
Маринка, почувствовав по тону, что настроение у полицая вроде бы совсем не воинственное, осмелела:
– Уходите. Идите домой, я спать хочу.
– Так, значит… - голос Андрона изменился. - Слушай, девка, открой, добром прошу!…
"Что же делать? - Марина лихорадочно соображала. - Один, говорит. Значит, без полицаев. Брешет, конечно…" - Сейчас, я оденусь.
– Это другой разговор…
Кинулась в хату, к кладовке. Зашептала в щель:
– Что делать? Андрон…
– Что поделаешь? Впускай.
Маринка растрепала волосы, разобрала и смяла постель, еще и край одеяла спустила на пол. Посмотрела: похоже ли, что она спала? Кажется, все в порядке…
Неторопливо, словно нехотя, - пусть думает, что она не боится! - прошла в сени, отодвинула тяжелый засов, открыла дверь: один! И вправду один!
Малость отлегло от сердца. А может, попрятались?
– Добрый вечер, - учтиво поклонился Чебренков. - Где тут у вас ноги вытереть?
– Проходите, все равно завтра прибираться буду.
Как и тогда в Опанасьевке, возле моста, на Андроне темнела латками старая телогрейка. Над очками - теми же самыми, с яркой золотой оправой - мятый козырек засаленного картуза. Круглое, одутловатое лицо давно не брито. Теперь только Марина заметила, как осунулся, постарел Андрон.
Он был совсем непохож на того довоенного, несколько загадочного, разочарованного в жизни "философа" и собирателя старины, который, уходя на фронт, так неудачно ухаживал за ней и так неожиданно получил от нее затрещину.
Пропустив "гостя" перед собой, девушка быстро заперла входную дверь. "Сейчас прикажет открыть", - подумалось ей.
Андрон оглянулся, пристально посмотрел на засов, но так ничего и не сказал.
Зашли в хату. Осторожно ступая грязными сапожищами, приблизился к столу, вытащил из-под ватника большой белый пакет. Развернул бумагу - плакат "Поезжайте в великую Германию" - не заискивающим поклоном подал девушке толстенную книгу.
– Вот… Выполняю обещание…
Ничего не понимая, она взяла. Что же это такое? Тяжелый том, оправленный в простое серое полотно, в верхнем левом углу, прямо на обложке, цветная вышивка -полевые цветы.
Развернула книгу - украинские народные песни… И только теперь все поняла: это ж еще тогда, до войны, когда она с Надийкой была в гостях у Чебренкова, Андрон пообещал достать ей такую книгу.
– Спасибо.
– Спасибо и вам, что не побрезговали, приняли дар из рук, так сказать, бывшего полицая.
"Что это он себя бывшим называет? - удивилась Маринка. - И форму перестал носить…"
Чебренков снял картуз. Попросил разрешения сесть, примостился у края стола на табуретке.
– А почему вы стоите? - спросил, расстегивая ватник.
– Да… ничего. Насиделась за день. - Маринка решила не садиться: может, поскорее уйдет.
– Извините, что тревожу в позднюю пору, - неторопливо начал Андрон. - Но дела мои таковы, что днем прийти нельзя было никак… Одним словом, днем увидали бы полицаи, а я этого не хотел.
– Но… я не понимаю, в чем дело?
– Садитесь… Как-то неудобно - я сижу, а вы, хозяйка, стоите.
– Спасибо, постою.
– Ну ладно. Если уж так, то перейдем сразу к делу.
Андрон снял очки, протер их грязным носовым платком, дрожащими пальцами вновь надел их:
– Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Мне нелегко, но я должен признать свои ошибки. Есть основания полагать, что вы поможете мне найти, так сказать, верный путь. Вы согласны? Вы поможете?
– Ничего не понимаю, - прошептала девушка и села на скамью.
– Вы должны мне помочь. - Андрон придвинулся к Маринке. - Если бы я сейчас сказал, что стал убежденным коммунистом, вы все равно не поверили бы. Я понимаю… Но поймите и меня - сейчас мне выгоднее быть откровенным, абсолютно откровенным. Выслушайте меня, пожалуйста. Не удивляйтесь: я должен исповедаться перед вами теперь, именно теперь.
Андрон замолчал. За окнами шумела буря, двигались, перекатывались стальные громы - к вечеру грохот фронта стал особенно слышным.
– Люди смертны… - задумчиво начал полицай. - Человек живет только раз. Какие идеалы ни исповедуй, единственно, что останется после тебя, - небольшой участок хорошо удобренной земли. Кладбищенским бурьянам все едино: были у покойника какие-то принципы или он всю жизнь прожил червяк червяком. Когда-то, еще в университете, я имел глупость поспорить на лекции с преподавателем… Из-за этого инцидента и вынужден был покинуть альма-матер. Казалось бы, пора было и поумнеть, ан нет, снова лукавый попутал. И опять же из-за тех же проклятых идеалов. Да, именно из-за идеалов я связался, так сказать, с полицией… Я много передумал за последнее время. И понял: только тогда мне позволят спокойно дожить свою жизнь, если я послужу еще и другим,.противоположным идеалам. Я все взвесил: помогите мне приобщиться, так сказать, к партизанскому движению…
"Провокатор… Но почему ночью?" - Марина терялась в догадках.
– Вы ошиблись адресом, - поднялась она. - Не знаю я никаких партизан.
– Не доверяете… - криво улыбнулся полицай. - Что ж, реакция, как говорится, вполне естественная, но, уверяю вас, абсолютно неверная. Вот, - Андрон достал из кармана пистолет, положил перед Маринкой. Прямо на книгу положил, на яркие, вышитые нитками полевые цветы. - Теперь я перед вами, разоружился не только, так сказать, морально, но и материально. Всё еще не верите? Можете обыскать.
Девушка несмело взяла оружие, повертела в руках, заглянула в дуло,
– Осторожно, заряжен, - предупредил Андрон. - Теперь верите?
Маринка не знала, что и сказать.
– Познакомьте меня с человеком, который скрывается у вас.
– Что?!
– У вас, в вашей хате, в последние дни поселился мужчина, который очень хотел скрыться от посторонних глаз. Но некто его все же увидел. И ваше спасение только в том, что сей "некто" - ваш покорный слуга. Видел вашего гостя только я…
– Никого у меня нет! Никого! Слышите? Никого!
–Ну что это вы, дорогая моя, так сердитесь? Запомните, если говорите неправду и хотите убедить, что это правда, - прежде всего, не проявляйте своего волнения. А то, что у вас скрывается какой-то человек, я, моя дорогая, знаю нaверняка. Откуда? Сейчас объясню. Все очень просто! Не только ваши знакомые выходят иногда на ночные прогулки. У каждого своя судьба. Одни люди счастливые, другие - несчастливые, а вот ваш гость, должно быть, в сорочке родился. И до сих пор сам удивляюсь, как это мне удалось отвести облаву от вашей хаты… Теперь ясно? Больше не сомневаетесь? Знакомьте. У меня ценные сведения, я могу быть полезным партизанам…
Андрон говорил громко, почти кричал.
– Зачем вы так громко разговариваете? - спросила Марина, оттягивая время, лихорадочно думая, что делать.
– А я это нарочно. Я хочу, чтобы слышали не только вы, но и тот, кто скрывается у вас. То окошечко на задней стороне хаты достаточно-таки широкое. Мне очень не хочется, чтобы ваш товарищ использовал его как дверь. Так вот, перед вами альтернатива: либо тот, кто прячется, отведет меня к партизанам либо, если он убежит, я вьшужден буду отвести вас в полицию. Другого выхода у меня нет - я хочу жить. - Еще раз говорю: не бойтесь. Если бы я хотел арестовать вашего постояльца, разве я так бы действовал? Окружил бы хату и… Одним словом, вы понимаете. Понимаете?
Маринка ничего не ответила.
– Марина, - донесся из кладовки голос Михаила. - Отопри, выпусти меня.
Андрон вздрогнул, глаза забегали - девушка, пистолет, дверь… - обмяк весь, опустил голову.
Марина подошла к кладовке, вставила ключ, открыла.
Андрон порывисто направился к Михаилу: - Здравствуйте! Вот… Вот я и пришел…
– Вижу. Да, поздновато вы надумали партизанить! Выворачивай карманы!
– Оружие я уже сдал…
– Знаю, слыхал. Выворачивай, выворачивай! Так. А какие еще бумажки есть? А в том кармане? И справки и удостоверение-все, все давай.
Михаиле сел за стол, придвинул к себе документы Чебренкова. Андрон как встал, так и стоял, не смея присесть.
– Ясно… - бормотал Михаиле, читая документы полицая.
– Товарищ партизан…
Михаиле поморщился: - Какой я тебе товарищ…
– Э-э… гражданин партизан, а у вас… я хотел спросить: в партизанском отряде справку мне смогут дать, что я… одним словом - добровольно к партизанам…
– Ишь, чего захотел! - Михаиле засмеялся. - Сразу я справку ему! Справка партизанская - это тебе не немецкий аусвайс, ее, знаешь ли, не угодничеством зарабатывают. Посмотрим, на что ты способный…
– Так, значит, - встрепенулся Андрон, - так, значит, вы возьмете меня!
– А куда ж тебя девать теперь? Повесить всегда успеем, а может, еще и пользу принесешь да человеком станешь. Вот только идти придется далеченько. Как ты, на ноги не слаб?
– Да я… Хоть до самой Москвы!…
– Ну ладно, ладно. Эмоции свои потом будешь изливать. А сейчас садись в уголок и замри, словно твоего и духу тут не было. Принесла же нелегкая… Из-за тебя с невестой не попрощался как следует…
Андрон послушно уселся в уголке на скамью, но при слове "невеста" глянул искоса на Марину. Девушка подошла к столу, положила пистолет Андрона. Михаиле хотел обнять девушку, но Маринка отстранила руку. Глаза вскинула на Андрона: неудобно, мол, мы сейчас не одни…
– Что? Вот этого стыдишься? Так это же не человек, так себе, временное существо, гомо утенс. Эх ты, Маринка-Хмаринка! - Схватил, обнял, поднял на руках. - Будешь скучать обо мне?
Глазами кивнула: "Буду…"
– А бояться по ночам?
Покачала головой.
Осторожно, как нечто хрупкое, нежное, опустил, поставил на ноги. Маринка потупилась: и до сих пор как-то не верилось, не могла поверить, что сегодня, сейчас Михаиле уйдет и уже не будет его с нею. Стоит, боится взглянуть на парня…
Обнял, прижал - и крепко-крепко, губы в губы…
– Моя…
Андрон крякнул, но на него и не глянули. При чем тут Андрон - мир, вселенная, ничего не существовало для Маринки, кроме Михаила, и для Михаила - кроме Маринки… И сейчас особенно не верилось девушке, что вот и все, что она прощается и спустя минуту любимый уйдет…
И только Тогда, когда он уже надевал шинель, Маринка осознала вдруг всю бездонную пустоту двух коротеньких слов: "уже все…" Рванулась, прижалась к шинели, к чужой, к черной. Хотела что-то крикнуть - захлебнулась, забилась в тяжелом беззвучном плаче.
– Ну, не надо… Не надо… - Но и у него блеснуло, покатилось по щеке. - Ну, слышь, Маринка… Перестань… Я вернусь, я обязательно вернусь! Ну… успокойся! Ну, мы ж с тобой здесь не одни…
Маринка искоса посмотрела на Андрона и сразу же рукавам,вытерла, со злостью стерла горькие, совсем уже не девичьи слезы: что-что, а слабость свою женскую она не выдаст напоказ этому "утенсу"! Из-за него, из-за таких, как он, и все зло на земле! Отвернувшись, взяла со стола пистолет Андрона:
– Вот… Трофей забыл.
– Оставь у себя. - Михаиле сосредоточенно, закусив губу, застегивал на шинели верхний крючок. - В хозяйстве пригодится. Пока я не вернусь, от ухажеров отбиваться будешь.
Маринка спрятала пистолет.
– А может, все ж таки до рассвета побыл? Ночь, вон буря какая…
– То и хорошо, что ночь. Ночь - наша мать партизанская. А буря - нам с тобою и умирать в бурю. Люблю веселую погоду! Ну ты, партизанская справка, пошли!
Андрон поднялся. Почтительно и как-то по-бабьи поклонился:
– До свидания, Марина Даниловна…
Девушка не ответила.
– Топай, топай! - Михаиле подтолкнул полицая. - Ишь какой вежливый стал, как пушки загремели! Всего, Маринка!… - Хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой.
Отвернулся, поправил шапку, шагнул в сени.
…Маринка стояла на крыльце. Буря рвала с нее распахнутый кожух, трепала волосы. Удалялись, таяли во мгле две фигуры - дебелая, жирная Андрона и высокая, стройная Михаила.
Вот и проводила… Как все просто… Может, и насовсем.
Девушка захлебывается, давится слезами - смерть, что ей смерть! Не раздумывая, ни минуты не колеблясь, умерла бы она, чтобы только денек, один-единственный денек побыть еще вдвоем!
Один день?
Грозное, неведомое сияние рождается в душе. Девушка поправляет кожушок, непослушными пальцами вытирает слезы.
О, она теперь уже совсем не та! Она уже не Маринка, она - Марина! И уже не пугливым огоньком во всемирной буре дрожит, теплится ее жизнь! Не коптилкой. Куда там буре - и смерти не погасить!
– А может, и вправду… - думает вслух Марина. - Может, и не выдумал Михаиле про того профессора, и все было, все будет, как он говорил… Может, оно и вправду люди бессмертны…
Ветер, веселый мартовский ветер забивает дыхание. Ветер этот такой сильный, что кажется, еще чуть-чуть, еще мгновение, и подхватит, понесет ее высоко-высоко, и вся ее жизнь, какой бы она долгой ни была, будет одним неистово радостным полетом…
Перевод с украинского Е. Цветкова
НИКОЛАЙ СОВЕТОВ. МАГИЧЕСКИЙ КРИСТАЛЛ
(Фантастическая история)
При разборке старого дома на бывшей Камышинскоп улице Саратова была найдена большая тетрадь, вся исписанная ровным, старинным почерком, с завитушками в прописях, ятями и даже фитой, как писали очень давно и как теперь уже никто не пишет. Бросили бы эту тетрадь на свалку или в костер, если бы не ее переплет, твердый, тисненый, привлекающий глаз и почти не пострадавший от времени. Поэтому тетрадью заинтересовались, раскрыли и стали читать, после чего она, пройдя через многие руки, наконец попала в руки автору этих строк. Мне содержание тетради показалось занимательным, потому я решился предложить найденное повествование читателю.
Эти записи составлены мною, Петром Благовестным, в здравом уме и твердой памяти, ибо считаю себя обязанным рассказать людям о чудесном даре, которым владела наша семья около четырех веков.
Я родился в 1812 году и ныне, к концу 1929 года, имея 117 лет от роду, считаю себя старым человеком и чувствую приближение своего конца не потому, что отжил свое, но лишь оттого, что не смог регулярно выполнять предписаний своей семьи, все члены которой отличались завидным долголетием.