Алсвейг рывком поставил замешкавшегося друга на ноги и подтолкнул к двери, другой рукой вынимая оружие. На блестящей поверхности табло в последний раз мелькнули неподвижные фигуры двоих других пассажиров. Брат и сестра оставались бесстрастными, так что непонятно было, пугает их происходящее или они равнодушны уже ко всему на свете. Казалось, это были не люди, а электронные манекены, у которых что-то внутри испортилось. Праттер полыхнул тревожным красным глазком, сигнализируя, что выстрел такой мощности разрядит его полностью, в следующую секунду прорезь между половинками двери превратилась в сияющую белую полосу, створки начали на глазах неровно съеживаться, как горящий картон. По ходу поезда замаячил свет, и Гудерлинк почувствовал, что Алсвейг толкает его сквозь пышущую жаром щель навстречу этому свету, навстречу жуткому ветру, резанувшему по лицу, потом по легким. Писатель задохнулся, как в детстве, когда впервые попробовал курить; а сам уже падал, давясь собственным хрипом, потом, ударившись о смертельно твердую поверхность, катился вниз. Раньше, чем движение прекратилось, он потерял сознание.
***
Наверное, было бы лучше, если бы он умер. Какие-то серые тени ходили перед ним туда-сюда, а он даже не мог понять, открыты у него глаза или нет. Пора было вдохнуть воздух, но легкие не желали сокращаться, и голову распирало изнутри, как будто писатель только что поднялся на поверхность моря с большой глубины. К тому же что-то гулко и больно толкалось снаружи в ушные перепонки. Со временем Гудерлинк понял, что это голос, повторяющий его имя. А когда понял, наконец смог выдохнуть застрявший в груди крик.
– Тише, дружище! Это не перелом, просто сильный ушиб. Сейчас ты встанешь, и мы пойдем. Здесь оставаться нельзя.
Писатель с трудом разлепил губы. Правая половина лица была мокрой, влага попадала в рот, у нее был противный солоноватый вкус. Гудерлинк сморщился от отвращения и чуть снова не вскрикнул – кожу на лице обожгло болью. Алсвейг уже извлек из писательской сумки, которая каким-то чудом не потерялась при падении, санитарный пакет.
– Потерпи минуту.
Он вытер кровь и умело обработал ссадины друга аэрозолью. Антисептическая жидкость щипала так, словно в лицо впивались сотни крошечных острых зубок, но когда через две-три минуты она застыла эластичной маской, боль почти ушла и ссадины не кровоточили.
– Давай я помогу тебе встать.
Гудерлинк с трудом поднялся. Грудная клетка сильно ныла, но Алсвейг, скорее всего, говорил правду: это был ушиб, а не перелом. Сам журналист выглядел потрепанным и грязным, его щеголеватый плащ висел лохмотьями, но на лице не читалось никакой растерянности или жалости к себе.
– Где… мы… сейчас?
– Неподалеку от Оденса. Здесь проходит служебная колея, ею пользуются ремонтники и спасатели. Она ведет на соседнюю ветку. Если поторопимся, можем успеть на поезд до Мюнхена. Господи! – Алсвейг на мгновение застыл, прикрыв глаза и сосредоточившись. – Господи, сделай так, чтобы мы успели!
Гудерлинк, опершись на его плечо, равнодушно слушал. Им овладела апатия, все происходящее казалось сном. Болезненным, неприятным и тягостным, но все-таки сном. А самым отвратительным было то, что в возможность пробуждения ни капли не верилось.
На первых порах Алсвейг помогал ему идти, потом писатель понял, что руки и ноги, хоть и пострадавшие при падении, слушаются совершенно нормально, и приятели смогли передвигаться быстрее. Тоннель, достаточно широкий, чтобы в нем могли развернуться два грузовых кара, освещался по всей длине неярким, но ровным светом электрических ламп. Справа шла узкая рельсовая колея, слева – залитая строительным пластиком дорога для колесных машин. Потолок нависал довольно низко, это действовало угнетающе. Зато здесь было тепло и сухо, в отличие от мира наверху. Временами издалека доносился то нарастающий до приглушенного расстоянием визга, то стихающий шум, и земля под ногами подрагивала.
– Франк! Тебе уже случалось бывать здесь?
Алсвейг помедлил с ответом.
– Нет. Просто я однажды оказался в похожей ситуции в другом месте. Чудом оторвался от погони, а потом знающие люди снабдили меня электронной отмычкой. Сегодня я ею воспользовался у тебя, когда смотрел карту движения осмопоездов: там есть уровни ограниченного доступа. В том числе и карта, где указаны служебные линии сообщения. Я как чувствовал, что такие сведения нам понадобятся.
– Это длинный тоннель?
– Нет. Как ты себя чувствуешь? Можешь прибавить шагу?
– Запросто… Ох! То есть, я постараюсь.
– Мюнхенский состав уходит через двадцать шесть минут. Наш достигает Абенде через двадцать девять. Если враги вычислили, как и куда мы движемся, то они обнаружат, что нас нет, только через три минуты после отправления поезда в Мюнхен. Состав успеет войти в разгонную трубу, и остановить его будет уже невозможно. Мы должны успеть, иначе наши шансы на спасение резко падают. И шансы всего мира – тоже.
"Плевал я на весь мир!" – хотел раздраженно буркнуть Гудерлинк, у которого жутко ныли избитые бока, но сдержался.
***
Тоннель вел в обход привычных регистрационных кабин, зато через пост военизированной охраны и полосу сигнализации.
– Скорее всего, за этим поворотом мы уже попадем в поле зрения следящих камер, – сказал Алсвейг. В его голосе впервые за последние часы прозвучало что-то, похожее на усталость. – Есть какие-нибудь предложения?
– Устроить замыкание и вырубить свет в тоннеле.
– Хорошая мысль. Правда, у них есть тепловизоры. И пост наверняка подключен к иному источнику питания, чем эти фонари.
– Тогда инсценировать небольшую аварию, опять же с выключением света… Как быстро здесь появится ремонтная бригада?
Алсвейг озабоченно пожал плечами:
– Откуда мне знать? А что?
– Тогда в тоннеле будут и другие люди, кроме нас. Это может сбить охранников с толку.
– Пожалуй… – журналист огляделся. – Нужно попытаться! Времени на долгие размышления нет.
Он вынул второй праттер.
– Франк, откуда у тебя при себе столько оружия?
– Я предполагал, что мне придется уходить из лаборатории с боем, вот и запасся. Но это – последнее. Общий кабель, видимо, в стене… Нет, вот он, справа. Отойди подальше!
С негромким шипением полыхнуло праттерное пламя, раздался треск, ярким фонтаном разлетелись искры – и сразу стало темно.
– Прижмись к стене! – тихо сказал невидимый Алсвейг. Слышно было, как за поворотом впереди, где находился пост, тонко, по-комариному, поет тревожный зуммер.
Время в темноте текло медленно. Гудерлинк был уверен, что прошло уже не меньше получаса и удивлялся, почему не слышно поезда, уходящего без них в Мюнхен. Потом послышались голоса, замелькали лучи переносных фонарей. Вжавшись в стену и затаив дыхание, приятели ждали, пока ремонтный наряд пройдет. Светлая полоса метнулась у самых ног Гудерлинка, чуть не высветив его башмаки. Ремонтники переговаривались на незнакомом языке: должно быть, марокканцы или азиаты… Кто-то из них издал резкое восклицание, заметив повреждение кабеля, и клинки света сошлись у противоположной стены.
Алсвейг тронул писателя за плечо, и друзья быстро переместились за поворот, к охранному посту. Сначала они шли, – споро, хотя не слишком торопясь, – но постепенно все убыстряли шаги. Гудерлинк уже видел ворота поста: один охранник стоял, вглядываясь в приближающихся мужчин, другой сидел за стеной из прозрачного пластика и следил за тем, что происходило на экранах мониторов. Писатель скорее догадался, чем увидел, что Алсвейг, бегущий рядом, держит наготове праттер.
До охранника, стоявшего в воротах, дошло, что двое появившихся в тоннеле людей – не ремонтники, и он что-то крикнул своему товарищу. Тот протянул руку к панели, которая, как знал Гудерлинк, автоматически запирала ворота и включала электрозаслон. Но Алсвейг уже вскинул руку с оружием, мощный заряд пробил пластиковую стену, и человек у монитора дернулся и упал лицом вниз. От ворот полыхнул ответный выстрел, Алсвейг негромко взвыл, но успел выстрелить еще раз. Охранник, отступивший к будке в поисках укрытия, сполз по прозрачной стене. Комбинезон у него на груди был черным, обожженным.
Писатель и журналист промчались сквозь пропускные ворота.
– Скорее! – рявкнул Алсвейг.
Бесконечное металлическое тело впереди них шипело, неторопливо затягивая дверные проемы. Гудерлинк думал, что уже не сможет бежать быстрее, и сам удивился, когда сужающаяся дверь оказалась прямо перед ним и он протиснулся в нее, больно подталкиваемый сзади Алсвейгом. Они стремительно прошли по ярко освещенному коридору и нырнули в один из свободных отсеков-купе. Алсвейг рухнул на сиденье, откинулся было на мягкую кожаную спинку, но вдруг застонал и скрючился. Между длинных тонких пальцев, сжимавших предплечье, показались кровавые пузыри. Они на глазах перепуганного Гудерлинка превратились в тонкие ручейки, и вскоре несколько капель упало на пол. Писатель, опомнившись, принялся судорожно рыться в сумке. Под руку попалась аэрозоль.
– Не то, – прошептал Алсвейг. Лицо у него было серым от боли. – Ситамптонат… Там коробка…
Дрожащими руками писатель извлек из металлической коробочки капсулу ситамптоната, протолкнул сквозь полиэтиленовую оболочку, высвобождая тонкое металлическое жало.
– Нужно снять плащ, пиджак… – он и сам понимал, что говорит чушь. Пытаться оторвать оплавленную выстрелом ткань от поврежденной кожи без обезболивающего было чистым садизмом. Гудерлинк неловко попробовал разжать пальцы друга и освободить рану. В конце концов плюнул и ввел иглу между пальцами, надеясь, что не сможет сделать хуже, чем уже есть. Алсвейг заскрипел зубами, сквозь его плотно сжатые губы вырвался стон.
– Выгляни в коридор… не наследил ли я…
Гудерлинк осторожно высунул голову за дверь купе. Металлический пол сверкал, кровавых клякс на нем видно не было.
– Вроде бы нет. Лекарство действует?
– Не знаю… По-моему, стало немного лучше. Когда боль стихнет, попробуй освободить рану и перевязать ее.
– Может, вкатить тебе еще одну дозу?
– Не надо. Эта штука отшибает желание думать, а в наших обстоятельствах это верная смерть. Я потерплю.
Они помолчали.
– Послушай, неужели этот охранник собирался нас убить? – спросил Гудерлинк, перед взглядом которого все маячил человек в оплавленном на груди комбинезоне.
Алсвейг, до этого сидевший прикрыв глаза, посмотрел на него непонимающе.
– Он даже пытался это сделать, если ты не заметил. Извини, Томаш, мне жаль, что я тебя в это втянул. Но никого другого у меня на примете не было, а одному мне не справиться. Как запутано, Томаш, как все запутано! Если бы ты только знал… Мне приходится взвешивать каждый свой шаг, а времени раздумывать чаще всего нет. Когда читаешь старинные книги, там все очень просто. Но когда пытаешься жить по этим законам – не убивать, не лгать, не покушаться на чужую свободу выбора…
– Неужели ваша истина обязательно требует крови? – с горечью спросил писатель.
– Она – не наша. Истина не может принадлежать кому-то. А что касается крови и жертв, то вспомни Христа. Ты ведь читал Евангелие?
– Да, но Он-то ведь жертвовал собой, а не другими!
Алсвейг глубоко вздохнул.
– Я – человек войны, Томаш. Уже больше двадцати лет я только и делаю, что то ухожу на фронт, то с него возвращаюсь. Когда истина требует крови, это еще не так страшно, а вот когда люди гибнут тысячами, сами не понимая за что… Какая истина приговаривает к смерти народ за народом в нашем веке? Тебе никогда не доводилось воевать или хотя бы служить в армии?
– К счастью, нет.
– Наверное, действительно к счастью. Ты не видел развалин города, в котором провел детство, и больниц, уничтоженных бомбежкой! Невозможно жить в этом мире и остаться не запачканным. Если человек не убивал сам, значит, он молчаливо соглашался, что убивает кто-то другой. В мире идет бесконечная война, Томаш, лишь несколько оазисов, обнесенных кордонами и прикрытых с воздуха службами ПВО, еще существуют мирно и цивилизованно, не желая считаться с тем, что творится вокруг. Там живут милые, неплохие люди. Но беда в том, что никто из них уже давно не хочет ни в чем по-настоящему разобраться. Они добились комфорта для тела и относительного спокойствия для души, у них есть чем пощекотать нервы, когда бывает скучно, и утешиться, когда устанешь от щекотки. Это, в сущности, все, что им надо. И боятся они, по большому счету, только того, что у них кто-то все это отнимет – а не лжи, несправедливости или еще чего-нибудь. Ты – первый, с кем я за последние десять лет спорю об Истине…
Алсвейг уже не выглядел таким бледным, и Гудерлинк спросил:
– Как твоя рана?
– Кажется, ситамптонат подействовал. Попробуй перевязать.
Писатель вынул из санитарного пакета ножницы и осторожно разрезал рукав плаща вокруг раны. Пиджак, видимо, почти не содержал синтетики, поэтому отделился легче. Пришлось немного помучиться с водолазкой, но в конце концов ему удалось освободить поврежденную руку. Рана выглядела ужасно, хоть кровотечение и прекратилось. Гудерлинк на всякий случай продезинфицировал ее снова, выдавил из тюбика ранозаживляющую мазь и, как умел, наложил повязку. Алсвейг все время молчал, только прерывисто дышал, из чего можно было заключить, что боль он все-таки чувствует. Писатель боялся смотреть ему в лицо и, только закончив обработку раны, поднял глаза. Франк был бледен, на лбу у него обильно выступила испарина.
– Все-таки нужно было вколоть тебе еще обезболивающего…
– Ерунда! Все хорошо. Томаш… Ты вправе меня судить и даже осуждать. На мне хватает и грязи, и крови, и, наверное, никакой истиной этого не оправдаешь. Но мы должны добраться до цели – чтобы мир изменился. Если что-то случится со мной, значит, ты должен будешь добраться и передать ампулу. Когда сыворотка с геном Истины будет вводиться людям, как простая прививка, они не смогут не измениться. И человек, который хочет понять смысл собственного существования, не будет одинок среди других людей, потому что все станут рано или поздно задаваться тем же вопросом. И мир перестанет быть плоским и беспорядочно суетливым, потому что в нем снова появится вертикаль, устремленная к небу…
– Это вроде Вавилонской Башни, что ли?
– Нет, – Алсвейг усмехнулся. – Гораздо правильнее, тоньше и лучше. Ты не веришь в это?
Гудерлинк нервно пожал плечами.
– Я всю жизнь прожил как умел. Не думаешь же ты, будто в один день я изменюсь и начну верить во что-то, не имеющее никаких подтверждений в моем собственном опыте!
Журналист утомленно прикрыл глаза.
– Не думаю. Хотя бывало и такое.
Гудерлинк порылся в сумке и вынул свой любимый свитер из мягкой пестрой шерсти.
– Прежде чем начнешь дремать, Франк, тебе нужно переодеться. Не ходить же с отрезанным рукавом! Давай помогу.
***
Гудерлинк и сам не прочь был бы отдохнуть. Сейчас, когда напряжение спало, он снова чувствовал боль в ушибленных руках и ногах, бока ныли, а кожа под дезинфицирующей маской зудела и саднила. Кроме того, он был уверен, что у него поднимается температура, но доставать термометр не стал. На самом деле, его гораздо больше волновал Франк – и в смысле телесного здоровья, и в смысле душевной нормы. Писатель все пытался вырваться из липких объятий происходящего и посмотреть на все отрешенно, как бы со стороны. Он чем дальше, тем меньше хотел принимать правила игры, в которую оказался втянут, но бросить Франка одного не мог. Это казалось ему самому несколько странным, потому что до нынешнего вечера их с Алсвейгом отношения трудно было по-настоящему назвать близкой дружбой. Они познакомились десять лет назад в Швейцарии, где произошло ужасное крушение поезда. Предполагалось, что это был теракт. Гудерлинк тогда ощущал себя заново родившимся: он сам собирался ехать этим поездом, а спасло его только то, что человек, с которым ему необходимо было встретиться по поводу издания очередной книги, безбожно его задержал. Писатель мчался на вокзал, внутренне проклиная партнера, и проклинал его вдвое яростнее еще полчаса после отхода состава – пока не узнал о крушении. Когда узнал и услышал о предполагаемом количестве жертв, то опустился на мягкую скамью в зале ожидания и заплакал.
– Там был кто-то из ваших родных? – услышал он над собой участливый голос.
– Нет… нет… Это я… я должен был ехать этим поездом!
По лицу незнакомца, задавшего вопрос, промелькнула какая-то тень.
– Надо же… Я тоже. Значит, мы еще зачем-то нужны на этой земле, – мягко сказал он, присаживаясь рядом. Это и был Алсвейг.
Следующим совпадением оказалось то, что они из одного города. И вот уже десять лет они встречались по пятницам в небольшом кафе на углу, играли в шахматы, разговаривали о вещах то важных, то не слишком значительных. Они нравились друг другу, хотя были слишком разными, а может быть, как раз поэтому. Гудерлинк вскоре стал замечать, что главные герои книг, которые он писал в эти годы, все меньше напоминают его самого, все больше – Алсвейга… И то сказать, военный журналист, – подтянутый, решительный, подвижный, – гораздо больше подходил на роль героя, чем сам Гудерлинк с его рыхлостью, рассеянностью и привычкой потакать своим многочисленным слабостям. Мог ли он тогда думать, что однажды окажется на пару с раненным Алсвейгом в этом купе, в поезде, мчащемся сквозь вечную подземную ночь, и в руках у них будет нечто, способное изменить судьбу человечества!
Правда, сейчас, когда Алсвейг спал и влияние его на Гудерлинка, казалось, ослабело, писатель все больше сомневался в том, что ген Истины действительно существует и может чему-то помочь. К тому же, время стремительно утекало сквозь пальцы. Они были в пути уже почти четыре часа, а продвинулись так мало…
На табло над дверью в купе сменялись названия остановок. Писатель сидел в вагоне поезда, летящего во тьме, и чувствовал себя ребенком, впервые попавшим на чердак и заблудившимся в потемках. Ему вспомнилось, как в юности на одном таком чердаке – в доме, обреченном на снос, – он нашел коробки со старыми книгами. Не кассетами или дисками, а именно книгами в гибких или твердых переплетах, с наивными картинками, с тысячами, миллионами букв-паучков. Тексты совсем не походили на динамичные сценарии, какие приходилось сочинять ему для нынешних психоэлектронных изданий, а представляли собой обстоятельные повествования с описаниями пейзажей и разъяснениями, что именно герой почувствовал в тот или иной момент. И сейчас, думая обо всем этом, Гудерлинк не мог восстановить в памяти, о чем именно он тогда читал, но очень хорошо помнил щемящее чувство недоумения. Со страниц почти каждой книги на него веяло страстным желанием сделать мир светлее, верой в то, что через пятьдесят, сто, двести лет люди изменятся к лучшему и будут жить счастливее. Он не мог понять, почему же, вопреки этому желанию, так не случается, а происходит с точностью до наоборот. Когда-то этот вопрос мучил Гудерлинка, потом писатель про него забыл, а сейчас вдруг эта прошлая мука вернулась и на несколько минут захлестнула его с головой. Гудерлинк сидел в полном отчаянии на мягком кожаном диване купе и задыхался от собственного бессилия…