Быстро варится мясо молодой нерпы. В ожидании вкусной еды отец хвалил Чейвына за соблюдение обычаев старины, за то, что он не перечит старшим, чтит богов - хозяев морских просторов.
- Придёт время, и выбросишь лоскут бумаги, которым тебя наделили комсомольцы, - сказал он, придвигаясь к деревянному блюду, на который мать выкладывала сочные, исходящие горячей кровью куски нерпятины.
Чейвын почти не слушал отца. Он в нетерпении придвинулся к блюду и протянул руку…
Он сначала не почувствовал никакой боли. На деревянном полированном дне блюда он увидел свои пальцы вместе с кусками нерпичьего мяса. Человеческая кровь смешалась с кровью морского зверя… Умел точить нож отец!
Раньше, чем пришла боль, Чейвын вспомнил, что нарушил старинный обычай - полез вперёд старшего за едой. Но ведь он так торопился в море, на охоту!
…Анканау молча взяла изуродованную отцовскую руку и прижала её к щеке.
Сколько она гадала о тайне отцовской руки! В своём воображении Анканау рисовала одну за другой картины несчастья. То это было нападение белого медведя, то хищный морж-кэглючин, который, по рассказам охотников, нападает даже на мирные байдары и вельботы, откусил пальцы… А может, где-нибудь в тундре в сильный мороз отец обронил рукавицу, отморозил пальцы, и они отвалились.
- Хотел я после этой обиды навсегда распрощаться с морем, - продолжал, помолчав, Чейвын. - Уехал в больницу, а оттуда послали меня в окружной центр, на курсы комсомольских работников. Но не выдержал и месяца, обратно приехал в родное селение. Надо было спасать отца от суда. Трудно было, но его оставили в покое. Зато меня исключили из комсомола. Так оставались мы долго единоличниками. Всё селение было в колхозе, а мы на отшибе, как дикие олени. Вскоре отец умер, за ним на другой день тихо скончалась мать. Похоронил я их и переселился в Кэнинымным, где никто не знал о том, как я потерял свои пальцы…
- Мне жаль тебя, отец, - тихо произнесла Анканау.
- Если бы ты меня по-настоящему жалела, не просилась бы в охотники. Ведь какой мне позор! Я уже не молодой, в колхозе меня уважают, и вдруг - такое!
- Но что тут плохого, если я хочу быть охотником?
- Для тебя, может быть, и нет, а вот какими глазами я буду смотреть на товарищей! - сердито ответил Чейвын. - Пусть я примирился с тем, что ты не пошла учиться дальше, не оправдала ни моих, ни материнских надежд… А теперь ещё и опозорить хочешь?
- Не опозорю, я буду стараться!
Чейвын сгорбился и вышел в тамбур.
Анканау слышала, как он там возился, гремел металлическими цепями капканов.
- Иди сюда!
Анканау выбежала. Она увидела на земляном полу четыре ржавых капкана.
- Вот. Лучше не нашёл. Ставь, пробуй, - бросил отец.
- Ведь можно попросить капканы в колхозном складе, - подсказала Анканау.
- Ещё чего не хватало! Попробуй этими половить.
Несколько дней после этого Анканау приводила в порядок капканы. Она кипятила их в чистой воде, счистила ржавчину, откопала из-под снега жухлой, ломкой от мороза травы, мха и ещё раз прокипятила капканы в отваре, а потом выставила их на ветер.
Чейвын рано утром уходил проверять капканы, привозил песцов и молча кидал их дочери.
Они совсем мало разговаривали. Отец откуда-то приволок мёрзлую ободранную нерпичью тушу и бросил:
- Отвези приманку для твоих капканов.
- Спасибо, отец, - горячо поблагодарила Анканау. - Но я отвезу её, когда капканы будут готовы.
- Зачем так медлить? - удивился отец.
- Сожрут её песцы, пока я соберусь поставить ловушки.
- Знай, что она как камень и песцам хватит её дней на пять, - сердито сказал отец и добавил что-то вроде: "Вот дай женщине капкан…"
Настал, наконец, долгожданный день. Анканау поставила капканы по всем правилам. Отец ей помогал.
Потом каждое утро ходила проверять. Взбегая на холм, она с волнением всматривалась в снежную белизну, отыскивая глазами пушистый комочек. Проходили дни, а песца всё не было. Зато росли связки шкурок, добытых Чейвыном.
Однажды отец всё же спросил:
- Как твои капканы?
- Ничего нет, - буркнула Анканау.
- Пойдём посмотрим.
От приманки остались только обглоданные кости. Чейвын походил вокруг них и даже попрыгал.
- Не то что песец, но и тяжёлый волк не попадётся тебе: видишь, как занесло снегом капканы?
Анканау молча проглотила обиду: ведь мог же отец сказать, что после каждого снегопада, позёмки надо перезаряжать капканы… Она выкопала их и снова расставила вокруг костей.
8
Зима шла ровная, обыкновенная. В меру было снега, ураганных ветров и мороза. Лёд у морского берега избороздили глубокие трещины. Плотный снег быстро забивал их, а рядом с пушечным грохотом возникали другие.
Чейвын ехал вдоль берега. Вожак обходил торосы, заставляя нарту крениться то в одну, то в другую сторону. Охотник крепко сидел, обхватив нарту ногами, поставив ступни на полозья. Он смотрел на звёзды у горизонта, ожидая, когда среди них появится новая - огонёк в окошке охотничьего домика. Собак не нужно было понукать. Они уже почуяли дом, и их чёрные блестящие носы с белыми нитями замёрзшей слюны указывали направление точнее любых самых хитроумных навигационных приборов.
С каждым шагом собак, приближавших охотника к домику, у Чейвына росло тревожное беспокойство. Он вспоминал упорный, негаснущий взгляд чёрных глаз дочери и видел в глубине её зрачков страдание. Ещё вчера Чейвын позлорадствовал и не преминул бы высказаться вслух о сложностях и трудностях охотничьего ремесла.
Дочка только и знала дело, что смотреть за капканами. Рано утром она выходила из охотничьей избушки и отправлялась в тундру. Она шла под холодными звёздами по скрипучему снегу, топтала лунные тени от снежных застругов.
Капканы были не очень далеко, и Анканау обычно возвращалась, когда отец только вставал. Чейвын ничего не говорил. Он даже перестал спрашивать о погоде.
Жалость острыми когтями царапала душу охотника, но он ничем не мог помочь дочери. Однажды даже мелькнула мысль: не подложить ли ей в капкан песца? Но, представив себе, что будет, если Анканау догадается, он отказался от этой затеи. Жизнь в охотничьей избушке стала невыносимой. Как будто посреди тесной комнаты протянули тонкую струну, которую нельзя тронуть, но о ней всегда надо было помнить.
Вожак свернул со льда на берег. Чейвын соскочил и, подталкивая нарту за баран [Баран - дуга посреди нарты. ], помог собакам вытащить её на крутизну припая. Звезда давно превратилась в пятно жёлтого света среди снегов и одинаково властно притягивала и собак и охотника.
Подъезжая к домику, собаки вдруг навострили уши. Вожак поднял голову, замедлил шаг и оглянулся на каюра, как бы приглашая его прислушаться.
Чейвын задержал дыхание. Из-за стен домика, засыпанного толстым слоем снега, на волю вырывались звуки и отчётливо разносились по студёному пространству, отскакивали от голубых обломков айсбергов, от обструганных ветром верхушек сугробов и терялись в бесконечной дали, между звёздами, луной и сполохами полярного сияния.
Вожак натянул постромки, нарта рванулась и запрыгала по застругам.
Из трубы летели искры. Песня рвалась из раскрытой двери, в проёме которой светился огонек фонаря "летучая мышь".
Анканау выбежала навстречу упряжке.
- Ты пела? - спросил отец, не скрывая удивления.
- Пела, - с улыбкой ответила Анканау. - Иногда мне хочется петь.
- Но я давно не слышал, как ты поёшь.
- А сегодня мне очень захотелось, даже горло чесалось.
- Вот как! Похвальное желание.
У Чейвына рвался с языка вопрос, и он почти с явно ощутимым усилием загонял его обратно: ему хотелось, чтобы дочка сама сказала о причине своей весёлости.
Анканау внесла в дом застывшие тушки песцов, предварительно стряхнув с них снег.
- Хорошая добыча, - сказала она, кладя песцов на пол возле печки, перед открытой дверцей, чтобы они скорее оттаяли.
Чейвын распряг собак, покормил и затолкнул нарту на крышу.
Анканау суетилась больше обычного, часто поглядывала на отца, но Чейвын с напускным спокойствием рассказывал о погоде, о тундре, о следах на снегу.
- Почему ты не спросишь, как было дома?
- Жду, когда сама расскажешь.
- Я пела потому, что сегодня мне улыбнулась удача.
Чейвын давно догадался о том, какую новость держала про себя дочь, но он изобразил крайнюю степень удивления и быстро вскочил.
- Что ты молчала? Покажи свою добычу!
Анканау зарделась, полезла к окну, загороженному распорками с натянутыми на них песцовыми шкурками, и принесла оттуда отлично снятую с тушки шкурку.
- Какомэй! - Теперь Чейвыну не нужно было разыгрывать удивление, Анканау держала перед ним великолепную шкурку голубого песца. Шерсть переливалась мягкими волнами от взволнованного дыхания девушки, казалось, на снег упали тени высоких облаков и бегут вслед за ветром.
Именно сейчас у Чейвына как бы заново открылись глаза, и он взглянул на свою дочь не как на ребёнка, а как на взрослого человека, одержимого желанием достичь цели. Анканау стояла перед ним высокая, стройная. Складки мехового кэркэра сбились у тонкой талии, и над этой пушистой драпировкой возвышалась упругая девичья грудь, голова с шапкой густых черных волос и среди всего этого великолепия - пронзительные, горящие огнем охотничьей страсти глаза.
Анканау ждала, что ещё скажет отец. И Чейвын поступил так, как следовало поступить настоящему охотнику, сделавшемуся свидетелем удачи своего товарища. Он откашлялся и солидно произнёс:
- Пусть и дальше удача тебя не оставляет.
- Спасибо… - Анканау помедлила и добавила: - И тебе, надеюсь, повезёт.
С этого вечера никто в охотничьем домике больше не боялся тронуть невидимую струну отчуждения - она исчезла. А утром Чейвын с дочерью уже разговаривали как равный с равным в делах, касающихся промысла песца.
Но прошло ещё много дней, прежде чем Анканау обнаружила в своих капканах второй пушистый комочек.
Она без особой радости внесла песца в избушку - шкурка не первосортная, это сразу видно, стоит взглянуть.
Чейвын осмотрел песца, подул против шерсти и сказал:
- Скоро весна, мех тускнеет.
Приближался срок окончания охоты на песца - первый признак весны для тундрового промысловика.
Чейвын решил съездить в Кэнинымным, отвезти шкурки, привезти продукты. Ему приходилось это делать, отрывая себя от дела. Несколько раз он предлагал упряжку Анканау, но дочь наотрез отказывалась. Чейвын понимал её: кому охота показываться в селении всего-навсего с двумя песцами, даже если один из них голубой.
Проводив отца, Анканау пошла пешком проверять капканы. Глаза ломило от слепящих лучей. Каждая снежинка многократно отражала солнце, и без защитных очков невозможно было обойтись.
Но Анканау не любила носить защитные очки. Они скрадывали истинное расстояние, меняли цвета, приглушали яркий свет. Невольно пробирала дрожь, будто находишься в глубине айсберга - всё кругом голубое.
Анканау пересекла небольшой залив, образуемый началом великой косы Мээчкын и материковым берегом. Плетёные снегоступы хорошо держали на насте. Карабин оттягивал плечо, становилось жарко. Сегодня не дойти до отцовских капканов.
Ещё издали Анканау заметила песца. Он неподвижно лежал с вывороченным из-под снега капканом. "Должно быть, давно попался", - подумала она, но тут зверёк так стремительно вскочил, что девушка отпрянула назад. Песец брызгался кровавой слюной, нога, зажатая в стальных челюстях капкана, уже омертвела и как-то странно скрючилась. На девушку глянули помутневшие, похожие на присыпанный лёгким пеплом огонь глаза. Пасть была окаймлена полузасохшей рыжей от крови пеной. Что-то дрогнуло в душе девушки, и она, сорвав с плеча карабин и зажмурившись, почти не целясь, выстрелила в песца.
Анканау подошла, потрогала носком торбаса зверька. Песец не шевелился. Кровь из рваной раны на боку успела остыть и капала на снег редко и густо. Шкурка была безнадёжно испорчена.
Мысль об испорченной шкурке и воспоминание о горящих глазах песца преследовали девушку всю дорогу, пока она осматривала ближайшие капканы. Обратно она решила пройти коротким путём - над крутым берегом, через скалистый мыс и торосистое море.
На мысе среди скал посвистывал морозный ветер, и от голых камней, глазированных тонким слоем льда, тянуло холодом. Анканау ускорила шаги, торопясь пройти мрачное место. Когда перед ней открылся океан, вдруг её остановил громкий оклик:
- Стой, кто идёт?!
Скалы, замирая, повторили:
- Той!.. идёт!.. Ой!.. дёт!
Анканау показалось, что заговорили камни. Запинаясь, она всё же ответила:
- Как кто? Я иду.
Из-за скалы вышел человек в длинном, до пят, тулупе. На его груди висел заиндевевший автомат.
Лицо было скрыто высоким, выше шапки, воротником.
- Не узнаёшь?
- Носов! Как ты меня напугал! Будто скалы ожили!
- Вот как я хорошо замаскировался. Даже охотник не мог меня найти, - засмеялся пограничник. - Ого! - воскликнул он, увидя песца. - С добычей!
- Какая теперь добыча! - махнула рукой Анканау. - Отец говорит: пора кончать охоту. Весна скоро.
- Это верно, - кивнул пограничник. - Когда неподвижно стоишь, чувствуешь, как та щека, которая к солнцу, не так мерзнёт.
- Красиво тут. - Анканау подошла ближе к обрыву. - Как на самолёте!
- Осторожнее! - Носов взял её за рукав камлейки. - Тут козырёк снежный, ненадёжный.
Анканау сделала шаг назад и встретилась глазами с пограничником. Носов смутился и отвёл глаза.
Покрытое льдом и снегом море уходило далеко к горизонту и терялось вдали, сливаясь с низкими, причудливой формы облаками. Солнце тускло светило, лучи скользили по вершинам торосов, отражались от блестящих жгутов замёрзших потоков.
- Значит, скоро покинете избушку? - спросил Носов.
- Да. Поедем в Кэнинымным. Будем готовиться к морской охоте.
- И вы будете? - с ноткой сомнения переспросил Носов.
- А почему нет? Стрелять умею и рульмотор хорошо знаю, - ответила Анканау.
- Разве у чукчей и девушки промышляют в море?
- Бывает, - уклончиво ответила Анканау и пошла.
- Я провожу вас, - сказал Носов и торопливо пояснил: - Погреюсь заодно на ходу.
Осторожно ощупывая ногами дорогу, они спустились немного ниже, оставив слева грозный козырек снега, нависший над морем, и дошли до расщелины. Отсюда можно было попросту соскользнуть на морской лёд.
Анканау посмотрела на пограничника, поправила карабин и, усевшись, скатилась в тучах снега. Оглянувшись, она увидела мчавшегося вслед за ней Носова. Полы его длинного тулупа распахнулись и походили на раскинутые крылья. Пограничник упал на девушку. Хохоча и отряхиваясь от снега, они долго выбирались из сугроба.
Вдруг Анканау заметила, что Носов как-то необычно на неё смотрит и больше не смеётся. Она хотела спросить, что с ним, но сердцем догадалась, что не надо задавать вопросов. В голубых, как весеннее небо, глазах пограничника было столько нежности, что дыхание у девушки перехватило, и она отвела взгляд первой, чего раньше с ней никогда не случалось.
Вскарабкавшись на торос, Анканау выколотила снег из камусовых рукавиц. Ствол карабина был плотно забит снежной пробкой.
Носов подал шомпол. Он уже смотрел на девушку как всегда, и Анканау подумала, что ей померещилось необычное в глазах парня.
Сухой треск расколол воздух. Анканау подалась назад: впереди под скалой голубела тень от нависшего снежного козырька. По склону потекли тонкие струйки снега. Они росли, ширились, превращаясь в клубящийся поток снежной пыли. Послышался тяжёлый гул, потрясший морской лёд. Огромный снежный козырёк дрогнул и стал медленно наклоняться. От него отрывались глыбы и катились вниз, разбиваясь на мелкие куски о торчащие камни. Наконец вся масса снега отделилась от тёмной скалы и рухнула вниз, подняв огромное облако мельчайшей снежной пыли. Пограничник и Анканау стояли на достаточном расстоянии от козырька, их всё же осыпало с ног до головы снежной пудрой. Она медленно садилась и ещё долго висела в воздухе, искрясь в лучах заходящего солнца.
Анканау повернулась к Носову, осторожно обмела меховой рукавицей снежную пыль с его лица и тихо сказала:
- Как салют.
Мгла быстро сгущалась. Она поднималась от земли, от длинных теней, протянувшихся по морю, от высоких торосов, ропаков, обломков айсбергов.
Взобравшись на высокий берег, Анканау оглянулась. Там, где стоял пограничник, невозможно было различить даже скалистый мыс - всё погрузилось в непроглядную густую темноту.
9
Отец привёз из Кэнинымныма книги. Анканау повесила на стену дощечку и расставила на ней два тома "Дон-Кихота", маленький сборник стихов Лермонтова и однотомник Пушкина - большую толстую книгу, которая всё норовила упасть с узкой дощечки.
- Ещё бы сюда радиоприёмник, - сказала Анканау, оглядев после этого тесную комнатку.
Чейвын заметил:
- Дома у нас есть хороший приёмник. Никто им не пользуется: матери некогда, а я всё время в тундре.
- Было бы здесь электричество, привезли бы и приёмник сюда.
- Тогда можно и на охоту не ходить: лежи почитывай книги да слушай радио, - проворчал Чейвын.
Отец ещё не отказался от мысли выжить дочь из охотничьей избушки, отправить её обратно в Кэнинымным. Пошли разговоры о том, что вот Чейвыну захотелось удобств, он держит дочь в избушке, чтоб всегда было тепло, чай, горячее мясо. Когда люди начинают говорить плохое о человеке, трудно им заткнуть рот. Единственное средство - отказаться от всего того, что даёт повод вести такие разговоры. Чейвын долго оставлял одну Анканау, уезжал на дальнюю косу, ночевал в избушках других охотников, но результат получился совершенно обратный тому, что он хотел. Однажды Анканау заявила:
- Отец, я больше не боюсь оставаться одна в избушке. Если тебе нужен в упряжке Эвилюки, можешь его взять.
В марте начались пурги. Ветер выл в трубе, как загнанный зверь, кидался на человека, звал его за собой в море. Становилось теплее, подмокший снег спрессовался так, что его не брала лопата из китовой кости, а железная - гнулась и звенела.
Анканау читала "Дон-Кихота". Читала она эту книгу в третий раз. Первый раз Анканау познакомилась с рыцарем печального образа ещё в четвёртом классе, второй раз "проходили" в средней школе, и девочка пожалела бедного идальго, ставшего ей родным своими человеческими слабостями, когда учительница назвала его "выразителем эпохи".
Забыв школьное толкование "Дон-Кихота", Анканау заново читала книгу, заново переживала приключения безумного идальго. А сейчас, перечитывая "Дон-Кихота", она с удивлением ловила себя на мысли, что герой книги Бруно Франка - Сервантес - это живой, подлинный Дон-Кихот.
Испанский пейзаж напоминал осеннюю тундру - почти голые холмы с пучками пожелтелой травы, вдали синие горы… Только вот солнца маловато. Как люди любят свою землю! А она вся разная: вот похожая на тундру Кастилия; где-то далеко влажные непроходимые леса тропиков, спокойные ясные пейзажи средней России, пронзительный вой ветра на тундровом побережье океана. Бежишь от ледяной волны подальше, а где-то та же волна, подогретая жарким солнцем, ласкает голое тело.