Спецназовцы разбрелись по залу, разглядывая женщин, внимательно смотря под ноги, дабы не наступить на возможные вещественные доказательства, подцепляя пальцами богатейшие залежи меда, разглядывая несколько уцелевших сотов под потолком и опасливо втягивая головы в плечи, словно ожидая появление гигантских пчел, построивших их. Максим и Вика солдат уже не заинтересовали - врачей они что ли не видели, поэтому старались принимать парочку за некую часть окружающего пейзажа, впрочем, некоторые любители экзотики искоса поглядывали на миниатюрную докторшу, скрывшую лицо под респиратором и натянутой на брови шапочкой, но, столкнувшись со взглядом ее больших печальных глаз мгновенно отворачивались, уловив под пыльным налетом грусти холодную бездну безжалостного полевого хирурга. На Максима, наверное, тоже поглядывали, но он заслонился от света очками и таким же пыльным налетом яви-сна.
Толчок в плечо вывел его из равновесия, тонкий, туго натянутый канат дремы под ногами угрожающе завибрировал, балансир закачался со все возрастающей амплитудой, Максим открыл глаза, вскочил, еле успев подхватить саквояж, и двинулся вслед за удалявшимися Павлом Антоновичем и Викой.
Пошли они не тем путем, которым сюда прибыли, так как если нахождение врачей скорой помощи на месте происшествия еще можно было как-то объяснить, то их исчезновение через дыры в потолке не поддавалось никаким внятным истолкованиям. Приходилось до конца разыгрывать свои роли, то есть спокойно выйти в парадный вестибюль ресторана, выполненный в виде громадного улья, с решетками сотов, деревянными стенами, чудовищными механическими пчелами со встроенными вместо жал пулеметами на случай появления медведей, пройти по стеклянным шестигранным плиткам пола, сквозь которые виднелись шевелящиеся белесые личинки, миновать засахарившихся и застывших охранников, вышибал и швейцаров, обряженных в круглые полосатые костюмы, делавшими их похожими скорее на объевшихся тигров, чем на пчел-сторожей, пнуть тонкую медовую пленку на месте двери, дать ей неторопливо стечь и оказаться на свежем, пропахшем бензином и гарью холодном воздухе, содрать респираторы, избавляясь от въевшегося в них приторного запаха, напоминающего уже не аромат меда, а вонь разложения, рассеяно помахать сидящим на броне танка и БТРа спецназовцам и ждать непонятно чего, так как бродить в подобном виде по городу невозможно, а снимать маскировку прямо здесь, на траверзе "Улья", чревато возбуждением нездорового интереса со стороны доблестной милиции.
Дурацкую привычку задавать друг другу бессмысленные вопросы в безвыходных ситуациях члены Общества изжили в себе давным-давно, лихорадочно искать обходные пути преодоления непреодолимых препятствий было не в их правилах, стрелять в кого ни попадя от страха и безнадежности они не умели, так как не знали что такое страх и что такое надежда, поэтому Павел Антонович, Вика и Максим продолжали спокойно стоять у входа в ресторан в расслабленных, уверенных позах врачей, чей водитель, пока они работали внутри по вызову, решил немного почумарить или съездить домой пообедать горячими щами.
- Нашего охломона не видели, ребята? - спросила Вика, подойдя к танку, задрав голову и прилепив к траку увесистый брикетик пластиковой взрывчатки, способный запустить тяжелую машину в небо.
Увидев симпатичное лицо, позу полного повиновения с открытым горлом и честно смотрящими глазами, солдаты оживились, выразились в том смысле, что, мол, не видели, что приехали только сейчас, как можно было бросить такую девушку в таком злачном месте, давайте мы накостыляем вашему водиле, или, того лучше, подбросим вас до дома, вы ведь домой, видать, собрались, вон как темнеет, скоро посты выставят, а мы вас на танке, на броне подкинем, только хрупки вы для таких поездок, тут лучше всего на заду побольше иметь, ну, мы вам скатку дадим, довезем в лучшем виде, а если хотите, можете и в башню залезть, вам там нормально будет, а что, девочка, действительно хорошая мысль, я тебе свое командирское место уступлю, ты там вполне уместишься, можешь даже шлем надеть, ну как? не жмет? а вот сюда надо смотреть, перископ называется, а это кнопка подачи в лоток боеприпасов, здесь - наведение на цель, видишь, как хорошо все видно, куда хочешь стрельнуть, извиняюсь, рука случайно соскользнула, да и тесно тут, ничего я не имел в виду, так вот, если здесь нажать, то вон тех домов не будет, а если здесь подкрутить, то вот этот вертолет придется с асфальта соскребать, а ты думала - вертолетчики сильнее нас?! что они - элита?!! нет, послушайте, братцы, что о нас гражданское население думает, нет, тут агитационная работа нужна, ведь вертолетчики это… нет, как можно, при дамах, сержант, подтверди, а лучше расскажи, сколько мы на своем веку этих "акул" выпотрошили, дык, ведь, понимаешь, не-е, постараюсь, сам… понимаю… фильтровать… надо…, едем… мы… а они… над… нами… такие, ну… мы… не трогаем…. этих… а тут… они… по нам…, ну, мы тоже не…. и по… ним, вот, тяжело, товарищ лейтенант, без выражений рассказывать, это все равно, что… ладно, сержант, спасибо, очень интересно, смотрите, Вика, кажется ваша машина едет, а зачем он сигнализацию включил? быстрее добраться хочет, а, понятно, жаль, что быстро расстаемся, заезжайте к нам в часть, мы вам еще не то покажем, как говорите ваша фамилия, ах, вы и не говорили, но я все равно постараюсь вас найти, руку, например, на турнике вывихну, как? вы по таким мелочам не ездите? ладно, придется устроить сердечный приступ, простите, что заболтал, до свидания, аревуар, как говорят.
Вика спрыгнула с брони, вытерла трудовой пот и маску глупенькой и хохотливой врачихи, отлепила взрывчатку, сунула себе в карман и подошла к Павлу Антоновичу и Максиму, рассевшимся на хрупких приборах и архиве, который от неуклюжего с ним обращения или просто от изменения влажности в воздухе мог одновременно распаковать все свое содержимое, после чего взрыв склада с боеприпасами выглядел бы незамысловатым праздничным фейерверком в глухой деревне.
Под тяжелым взглядом девушки мужчины поднялись с помятых саквояжей, синхронно потерли отсиженные зады и повернулись на звук сирены приближавшейся машины "скорой помощи", везущей, скорее всего, настоящую бригаду врачей. Особых трудностей никто не ожидал - мало ли как можно объяснить прибытие на место гипотетической разборки двух врачебных бригад, тем более первая оказалась здесь гораздо раньше, чем даже спецназовцы, да и что они могли сделать - эти двое мужиков и девчонка на последней стадии истощения - перестрелять кого-то из стетоскопов, а трупы спрятать в свои чемоданчики?
По крайней мере, при всех шероховатостях это был именно тот ход мыслей, который пытался внушить и, как показалось, внушил Павел Антонович всем нагрянувшим в ресторан, с врачами же разговор оказался бы еще короче, учитывая их невооруженность и фактор внезапности.
На первых порах все шло так: машина - объемистый желто-красный фургончик с приваренными турелями с пулеметами, прорезанными в боках амбразурами и полуотвалившимися бронированными плитами, испятнанными звездчатыми вмятинами шальных обстрелов и бомбардировок - притормозила в притык к танку, напротив Максима, который по хозяйски открыл дверь, бросил туда газовую гранату, вежливо попросил подождать, пока они немного подышат свежим воздухом, захлопнул фургончик, привалился к его боку задом, ощутил легкое сотрясение произошедшего внутри взрыва, после которого находящиеся внутри должны были впасть в глубокий сон, и с чувством выполненного долга пошел к Павлу Антоновичу и Вике, что, к счастью, его и спасло, так как в том месте, где только что прилегала его задница, появилась здоровенная пробоина, оттуда вырвался столб пламени, выплюнувший нечто черное и продолговатое, посыпалась стеклянная витрина ресторана и мощный взрыв разметал людей, сдул с брони солдат, перевернул злополучный фургон и положил начало адской перестрелки.
Стреляли все, кто мог, из чего мог и в кого мог. Речь шла уже не о том, кто прав, а кто виноват, у кого есть оружие, а у кого его нет; палили во все стороны, причем наиболее активными оказались не спецназовцы, залегшие в ресторане и под танком и БТРом, а случайные прохожие, очень натурально притворявшиеся немощными старушками, старичками, мелкими чиновниками и домохозяйками, но с первым же выстрелом доставшие из запазух, из сумок, авосек, дипломатов, шляп, побитых молью муфт, сапогов и чулок такое количество и такое разнообразие вооружения, так профессионально занявшие господствующие позиции в развалинах напротив и настолько безалаберно ставшие тратить боезапасы, что лежащие под прикрытием траков Максим, Вика, Павел Антонович не делали никаких попыток сказать нечто веское в ответ на свистящие со всех сторон пули.
Через некоторое время они все же были вынуждены достать пистолеты, потому что, как обычно бывает в бесцельных стихийных уличных перестрелках, именно не стреляющие становятся основными мишенями для вооруженных граждан, и начать палить в белый свет, ибо взять кого-то на прицел было невозможно и бесполезно - тут не имелось противников, тут все были против всех, и какие бы потери кто бы не понес, ничто не заставит людей прекратить огонь, пока, по крайней мере, спецназ, полностью деморализованный внезапным нападением, все же не сорганизуется и не перестреляет большую часть прохожих.
Нужно срочно уходить, их добыча слишком ценна, а беспорядочная стрельба могла ее повредить, и Павел Антонович, не отрывая правого уха от асфальта, внимательно изучал окрестности в поисках возможных путей отхода, но ничего подходящего не находил, ни машин, ни переулков, фонтанов, лавок, подземных ходов и канализационных люков. Впрочем, люки были, но их украшали красноречивые надписи: "Не проверено. Могут быть мины!", возможно в шутку, но рисковать в таких условиях не стоило.
Максим и Вика, ожесточенно палили в противоположные стороны, часто меняя обоймы. Возвышающийся над ними танк заслонял процентов девяносто обзора, но в то же время хорошо защищал, продолжая глухо урчать так и не выключенным мотором, хотя весь экипаж во главе с лейтенантом умудрился спрятаться где-то в ресторане, продемонстрировав удивительную для танкистов прыть и предусмотрительность. Павел Антонович изрядно потрудился над отвлечением Вики и Максима от их увлекательного занятия и вслед за чисто рефлекторными движениями двух разгоряченных бойцов, воткнувших пистолеты ему в виски, объяснить суть своего плана.
Им придется ехать отсюда на танке - это раз, им придется залезть в него под пулями - это два, первому придется идти Максиму, как самому опытному механику, - это три. Голосуем? Двое - за, при одном воздержавшимся.
Максим спрятал пистолет, исхитрился содрать врачебное обмундирование, разорвав его и усеяв асфальт мелкими клочками, и разрешил себе немного полежать, глядя на такое близкое, даже слишком близкое небо, начинающее в который раз протекать, как проржавевшая крыша, дождем за которым мог нагрянуть и град, и молнии, которые однако не помешали сейчас, дабы скрыть под мутной пеленой стихии весь сумасшедший, ощетинившийся оружием мир, охладить его, прижечь кровоточащую душевную рану гигаваттным разрядом, надеясь вылечить шизофреническую пандемию.
Но дождь капал чересчур медленно и редко, его лишь слегка хватило на то, чтобы остудить разгоряченное лицо, немного унять боль в обожженной щеке, принявшей на себя удары не одного десятка отстрелянных гильз, да на то, чтобы окончательно закапать черные очки, превратив мир в подтекшее импрессионистское полотно, и Максим, достав из кармана плаща специально припасенный для таких случаев клочок хэбэшной ткани, тщательно протер их, старательно дыша на маленькие стеклышки.
Человек ждал подходящий момент, никак не обозначенный на часах или на интенсивности продолжающейся стрельбы, он был исключительно внутри, поднимался из таких забытых глубин, что стоило немного потерпеть, полежать, не обращая внимание на истекающее время, на возможность применения более действенных средств против обезумевшей (обезумевшей ли?) толпы, и Максим сделал все, что от него требовалось, он стал созерцателем, посторонним наблюдателем, крепкими руками, направляющими плюющийся автомат по живым мишеням, и нечего здесь придумывать что-то еще.
Как ощущает себя антибиотик при виде стафиллоккока? Приходит в ярость? Действует с холодной головой, но горячим сердцем? Или запускает одну ему ведомую программу, в общем-то не имея ничего против того, что человек считает инфекцией? Мы все и наши действия, наши страхи, поведение окружающих людей, интриги, войны, любовь - все лишь наше собственное отражение в огромном и зачастую давно не протираемом зеркале наших мыслей, нашего характера, наших заблуждений.
И встал он и увидел множество народу, и застыл мир на долю, на миг, на квант, когда пальцы еще не нажали на спусковые крючки, или уже нажали и пули ушли в воздух, так как больше не было в кого целиться.
Возникшая фигура в зеленой хламиде являлась настолько привлекательной мишенью, что никто не решался скосить ее автоматной очередью, срезать гранатой, все замерли в ожидании - что будет в следующее мгновение, они хотели посмотреть только, что он сделает через секунду и… спустить крючки, вновь дать волю ненависти и смеху над чьей-то глупостью, подавив возникший интерес и, возможно, некие шевеления того, что следовало назвать, с известной натяжкой, жалостью, милосердием. С легкостью мы уничтожаем в себе хорошее, ибо подъем всегда гораздо труднее чем падение.
Но и этого оказалось достаточно странной фигуре дабы вскочить на броню танка, стать еще беззащитнее, еще более открытой и этим выиграть еще секунду, не прятаться, не оскальзываться на кирпичах активной защиты, просто стоять, уверенно, невозмутимо, своей уверенностью и невозмутимостью, и чем-то еще цепляя смотрящих на него сквозь прорези прицелов людей.
Тут главное было не ставить себе цель остановить стрельбу на минуту, на час, главное здесь были секунды, конкретные движения длинной стрелки на часах, за которые и шла невидимая борьба, он исчерпал их, выбрал, движением тела уже не помочь, оружие не спасет, он не успевал, жизнь стремилась к нулю, и тогда он начал говорить, найдя где-то внутри себя эти нужные слова, не придумывал, не импровизировал, просто говорил и каждый звук тянул за собой другой, слово тянуло фразу, фразы складывались в речь, которую не заглушали никакие посторонние звуки, голос раскатывался четко, ясно, словно их шептали каждому в уши, согревая их еще и теплом человеческого дыхания.
Вряд ли бы так внимали революционному агитатору, гипнотизирующая убежденность и ярость могли увлечь многих, обмануть большинство, заставить слушать почти всех, но всегда нашелся бы тот, кого не трогала болезненно рвущая уши риторика, кто в лучшем случае просто плюнул и ушел, а в худшем - пальнул из пистолета, затыкая свинцовым кляпам набившее оскомину словоблудие.
Здесь же все происходило по другому - в сидящего рядом на мягком плюшевом диване человека, просто и ненавязчиво говорящего о жизни, о душе, уютно посапывая где-то простывшим носом, потирая над огнем в камине озябшие руки, никто стрелять не будет, не будет даже просто спорить, возражать, ибо о чем спорить с милосердием, с добром, с дождем на улице, с долгой зимой, с надеждой?
Максим говорил им о том, что блаженны нищие духом, ибо есть справедливость, добро на свете, что блаженны плачущие, ибо они утешаться, счастливы смирные, незлобливые, ибо они наследуют землю.
Говорил он и о том, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, блаженны милосердные, ибо все помилованы будут, блаженны чистые сердцем, ибо просто потому что счастливы они, блаженны миротворцы, ибо будут наречены достойными сынами матерей своих, что блаженные изгнанные за правду, ибо правду нельзя изгнать.
Говорил он им спокойно и тихо: радуйтесь и веселитесь, ибо будет велика награда ваша, вы - соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? Она будет уже ни к чему не годной, разве что выбросить ее на попрание людям.
Убеждал он их: они свет мира, и не может укрыться город, стоящий на верху горы, и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник и светит она всем в доме.
Максим просил их, чтобы светил свет их перед людьми, чтобы они видели дела добрые, и не думайте что пришел я нарушить законы блаженства, не нарушить пришел, но исполнять.
Вы же слышали, что говорили нам: не убивай, кто же убьет, подлежит суду.
А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто скажет "безумный", обречен на геенну огненную.
Миритесь с соперниками своими скорее, пока еще на пути с ними.
Еще слышали вы, что не преступайте клятвы своей, ни клянитесь ни богом, ни небом, ни головой своей.
Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого.
Внушали вам, что око за око, зуб за зуб, а я хочу попросить вас - не противьтесь злому, кто ударит вас в правую щеку вашу, тому обратите и другую, кто захочет отнять у вас рубашку, отдайте и верхнюю одежду свою.
Дайте просящим у вас, любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих и гонящих вас.
Ибо если будут любить только любящих вас, то какая вам награда?
Не то же ли делаем и мы, мытари?
Когда же творите милосердие, то не трубите о том.
Если милосердна правая ваша рука, то пусть о том не знает левая.
Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища духовные, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Максим говорил им, что светильник для тела есть око и если оно будет чистым, то тело будет светло, если же будет оно худо, то и тело будет темно.
Если свет, который в вас, тьма, то какова же тьма?
Не служите, просил он, двум господам, ибо одного будете ненавидеть, а другого любить, одному станете усердствовать, а о другом нерадеть.
Нельзя служить душе своей и маммоне.
Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться.
Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем, довольно для каждого дня заботы.
Он просил их не судить, да не судимы будете, не давайте святыни ваши псам и не мечите бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
Прошу вас - просите, и дано будет вам, ищите, и найдете, стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.
Спросил Максим их: есть ли среди вас такой человек, который, когда сын его попросил хлеба, подал бы ему камень, и когда попросил рыбы, подал бы ему змею?
И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и с ними.
И когда окончил Максим говорить, народ дивился речам его. День умирал, отдавая свою и так сумрачную жизнь дождю и ночи, все стояли и молчали, и только капли стекали по их щекам, но это, конечно же, не только ливень, это еще и слезы, которых никто не стыдился. Плакали и взрослые и старики, женщины и военные, оружие валялось под их ногами в лужах, и никто не думал его снова брать в руки, но труднее всего пришлось Максиму.