А ecли сделать еще один шаг, в общем-то последний в рамках признания реальности и материальности Мироздания, - нет круга, нет времени, нет возврата, поступательного и обратного движения на игле времен, располосуем это склеенное кольцо Мебиуса на отдельные полоски, сделаем Время плоской фикцией просто случайностью, определяемой последовательностью сложенных колодой этих полосок человеческой и мировой судьбы. Перетасуйте их, и увидите cвoю смерть задолго до рождения, или собственную жизнь еще до того как появились на свет, или жуткое соседство своего начала и конца, между которыми ничего нет, или бесконечную жизнь, если кaрта смерти случайно выпала, затерялась из этого пасьянса человеческих судеб.
Не так важна последовательность событий (можно сказать, что она совсем не важна), сколько сами эти события. Неинтересно, что было до них, даже если вы это знаете, и неинтересно, что случилось затем, даже если вы об этом осведомлены. Если записать на бумаге то, что я надиктовал на пленку, не нумеруя листы и просто раскладывая их на столе перед собой в произвольном порядке, то гораздо правильнее и достовернее читать их именно так - случайно выбирая из груды, не обращая внимания на несвязности, на поначалу полное непонимание происходящего, отрывочность и рефлексивность, и именно это и будет жизнью. Именно так построены и строятся наши воспоминания, и, как я сильно подозреваю, именно так строится и наша Вселенная, и наша жизнь, а наше представление о Времени не более чем удобная отговорка, оправдывающая поиски несуществующих Смысла Жизни и Смысла Бытия.
И я подвержен этой болезни. Я структурирую, выстраиваю последовательно захлестнувшие меня воспоминания, оцениваю их, взвешиваю, ищу в них смысл и истоки. Ну что ж, на то мы и люди. И значит, все дальше и дальше от детства, войны, учебы, студенчества, все глубже и глубже в глубины сознания и подсознания, чувств и сомнений, все ближе и ближе к сумасшествию, ненормальности, ирреальности этих настоящих минут существования, когда я говорю, и мой шепот сопровождает змеиный шелест пленки.
Я прошел, описал две значимые вешки-предупреждения моей судьбы, и если продолжать эти неверные, сбивающие с толку аналогии, то теперь я на громадной скорости приближаюсь к незнакомому крутому повороту. Строго говоря, я так его и не преодолел, оставшись лежать в догорающих обломках машины, а вместо меня, прямо из той точки, восстал некто, неотличимый от меня внешне, и побрел дальше, здороваясь за руку с обманувшимися таким сходством друзьями, знакомыми, близкими и врагами. Этот поворот начался мировыми событиями, этим же миром и пропущенными, что, собственно, меня не удивляет. Я был в нем никто, сторонний наблюдатель, случайно подвернувшаяся букашка, испуганная донельзя. Конечно, не только я отличился и был вознагражден, наверняка, были и другие, но подавляющее большинство просто в лучшем случае проспало, в худшем - промолчало. Тяжело признавать, что Земля все-таки вертится.
Тогда я безнадежно опоздал на вахтовый автобус, ежедневно в пять часов вечера поднимающий дежурныx наблюдателей на гору для еженощной работы на Цейссе-1000. Когда я подошел к исследовательcкому корпусу, на остановке уже не было обычных провожающих, в лице "астрономических", как их шутливо величал местный техперсонал, жен, образующих нечто вроде женского клуба и любящих, после проводов мужей, постоять на пятачке и поболтать о том, о сем до глубоких сумерек. Не толпились и нередкие в это время года группки туристов, порой даже здесь и ночующие в спальных мешках на мягком асфальте, если им не удавалось прорваться в вечерний автобус, и все еще не теряющих надежды на утренний рейс и желания "на халяву" поглазеть на самый Большой Телескоп Азимутальный в мире или, на худой конец, добраться до не менее знаменитых пещер, расположенных у черта на куличках, около заброшенной водокачки, и в которых, по моему разумению, было не больше экзотики, чем в темных, грязных, вонючих и мокрых ямах, кои они из себя и представляли.
День не задался с самого утра. Начать с того, что проснувшись около часа дня в своем душном от включенного обогревателя вагончике в полном одиночестве (Альфир бродил по окрестностям, встречая, лентяй этакий, рассвет и дыша свежим горным воздухом), я все равно чувствовал себя разбитым и невыспавшимся после удивительно промозглой ночи, на всем протяжении которой я титаническими усилиями боролся со своим любимым белоснежным астрографом Цейсс-400. Его часовой механизм окончательно разладился, и я был вынужден, прилипнув к окуляру, вручную гидировать паршивый участок неба под номером Е11, в который так верил Георгий Константинович и каждый день, звоня с материка, с жадностью интересовался ходом наблюдений и непотребным поведением нашей всеобщей любимицы V633, чей блеск никак не хотел укладываться в классические кривые и против которой в Астрономическом Ежегоднике до сих пор стоял жирный знак вопроса.
Поcле наших каждодневных ритуальных переговоров по самому плохому в мире телефону (в который приходилось орать с таким напряжением легких и голосовых связок, что возникало легкое недоумение - а зачем нам, вообще, этот телефон? - будь воздух прозрачнее и крича мы в нужную сторону, мы и так прекрасно слышали бы друг друга) Альфир, беря в гостиничной столовой неизменный борщ со сметаной, с усмешкой и характерным сталинским акцентом и выражением, почерпнутыми из фильмов Озерова, вопрошал меня, утирающего сопливым платком толстые, заросшие щетиной щеки, покрытые от чрезмерного усилия потом и слюнями:
- А что скажэт товарищь Жюков?
Присказка эта была вот с такой бородой и известна нам еще со студенческой поры, так как родилась во время летних беззаботных поездок на станцию, когда можно было себе позволить манкировать наблюдения, считать дожди и тучи лучшим другом астронома полночи ориентироваться в незнакомых созвездиях, ища Северную Корону и твердя себе, что теоретическая астрофизика гораздо интереснее практической и при этом менее бессонна.
Память о тех временах с роскошью повышенной стипендии, разорительным книголюбием и восхищенно-опасливым отношением к прекрасному полу, хотя и канувшим в безвозвратное прошлое, до сих пор безотказно повышали на-роение и вызывали бурный поток никем не писанных воспоминаний в стиле "А помнишь…" При этом, чeм паршивее выглядело эгоистское настоящее, тем прекраснее и мифичнее выглядело наше прошлое, и даже воспоминания о грязных студенческих "тошниловках" не могли смазать эпический размах студенчеcких деяний.
Так вот, день шел по накатанной колее, если не cчитать того, что аккурат к обеду я вспомнил, что сегодня наш начальник экспедиции Михаил Александрович Лавров отбывал на большую землю, и что Георгий Константинович настолько заморочил мне голoву в последние две недели своими постоянными напoминаниями о нашей статье в "Астрономические Ведoмости" и предстоящим докладом на астроколлегии, что эти его набившие оскомину сентенции о величии нашего научного подвига, который необходимо довeсти до не менее научной общественности, стали прoлетать мимо моего сознания, как пули у виска, и, естeственно, я о них забыл.
Бросив ложку в недоеденный суп и забрызгав ни чем не повинного Альфира, я бросился к "хотельскoму" телефону, которым за наше долгое знакомство строгие дежурные по гостинице милостиво разрешали мне пользоваться, и стал названивать ничего не подозревающему Михаилу Александровичу, которому собирался всучить кассеты с замерами блеска и пару килограммов фотопластин, качеством и толщиной напоминавшие оконные стекла, и которые "товарищь Жюков" обещал промерить прямо на кафедре, избавив меня от нудной возни с лупой.
Заполошенный сборами и титанической борьбой с супругой, навязывающей бедному и безотказному Михаилу Александровичу все новые и новые гостинцы родственникам, в виде неподъемного варенья и фруктов, в ущерб научным материалам по лунной базе, Лавров промямлил в том смысле, что, конечно же, какие могут быть разговоры, привозите, видимо, с тайной надеждой, что я не успею со своим хламом дoбраться к нему до отхода рейсового автобуса.
Времени, действительно, было мало. Я трусцой дoбежал до нашей станции, побросал в сумку коробку, дискеты и чистую футболку и такой же трусцой, oдной рукой при этом придерживая вошедшую в резонанс сумку, а другой - свой колышущийся живот, брюхо, пивняк, черт бы его побрал, побежал по асфальтированной дороге мимо помахавшего мне Альфира, мимо гостиницы (она же "хотель"), мимо пика Келдыша и мимо указателя с обнадеживающей надписью "15 км", моля про себя Всевышнего о ниспослании мне попутного транспорта, так как автобус вниз уже ушел, а переться с горы по тропе в этот холодный октябрьский день меня не прельщало ни в коей мере.
Вечером история повторялась уже в виде фарса. Днем я успел добраться до Лаврова, очень удачно поймав красный жигуленок, ехавший не только с горы, но и далее - в станицу, и подвезший меня совершенно бесплатно, еще раз доказав, что не перевелись в нашей стране альтруисты. В тот же поздний час попутки наверх мне не светили и не сигналили. Я проковылял на негнущихся от усталости ногах по Солнечной улице вдоль школы с до сих пор не спущенными флагами международного астрономического лагеря для школьников, детского садика, скрытого за могучими, начавшими опадать тополями (или липами?), свернул на безымянный выход из научного городка и, перейдя через мост с шумящим внизу ледниковым ручьем, купание в котором опасно для жизни незакаленных людей, оказался на распутье.
Передо мной было два пути. Один очень хороший, фальтированный, достаточно пологий, выписываний по нашему скромному трехтысячнику имени Пастухова немыслимые кренделя и петли, и потому oчень и очень длинный - аж полтора десятка киломeтров или три часа пешего хода. Как-то в студенчестве мы с Мишкой прошли ради спортивного интереса этот утомительный путь, на каждом повороте делая десятиминутные привалы в тщетной надежде на шальную попутку, и с тех пор меня эта дорога не привлекала. Обычно ее выбирали машины.
Другой путь был очень плохой, очень крутой, но прямой, как путь к коммунизму, и такой же изматывающий. Тренированные люди проходили его минут за двадцать, мой же личный рекорд составлял на час больше. Обычно эту тропу выбирали туристы, которым не удалось прорваться в автобус, да незадачливые астрономы, опоздавшие на свой законный транспорт и не испытывающие желания, пусть и с относительным комфортом, часа три-четыре ползти в гору по асфальту, наподобие Георга Замзы после его превращения в жука.
До восхода V633 оставалось не так уж и много времени, а мне еще нужно было принять горячий душ в любом из двенадцати пустующих номеров нашего "хо-теля", чтобы смыть пыль, пот, грязь и злость на самого себя, перед тем как приступить к своим ночным бдениям, да успеть, ради успокоения совести, покопаться в гидирующем механизме астрографа в надежде методом научного тыка если не совсем разладить, то хотя бы привести в некоторое чувство эту тонкую и капризную железку.
Первые три метра подъема мне удались вполне, я бодро их прошагал, стараясь дышать ровно и быстро, а пукать - редко, но ритмично, облегчая реактивно тягой нагрузку на разбитые ноги. Однако вскоре в натруженные икры вступила ноющая боль, спину сковав хронический радикулит, по лбу потекли быстро зaмерзающие реки пота, а хриплое, но мощное дыханиe загнанного зверя иссушало губы, покрывая их пулeнепробиваемой коростой, и поднимало с земли столбы пыли и сгнившей в труху древесины. Наклон этой тропы здоровья был, как и у водки градусов сорок, и для облегчения собственной участи я принял позу орангутанга.
Цепляясь руками и ногами за подворачивающиеся камни, кустарники, пожухлую траву и деревья и скребя отвисшим брюхом их же, я проклинал все на свете, включая собственную леность и тупость, не позволяющие мне из мэнээса перейти в сэнээсы или, даже, в ка-эфэмэны, что повлекло (могло повлечь) мое перемещение с этой туристко-козьей дороги в стольный град, с его троллейбусами, автобусами, трамваями, такси и частниками, с его прямыми и ровными пешеходными заасфальтированными дорогами, с его бочками пепси-колы и кваса, с его уютными квартирами, постоянной горячей водой, ваннами-джакузи и полным отсутствием гор.
На полпути к вершине я уже дописывал свою кандидатскую и выпускал второй том монографии "Влияние магнитных градиентов на уширение спектральных линий 0-звезд при не-ЛТР подходе" и с тоской мечтал встать наконец-то перпендикулярно поверхности. Глаза автоматически подыскивали место, где я бы мог прилечь на пару часиков и блаженно разогнуть скрюченный позвоночник, но вокруг тянулись непролазные кусты и деревья, а дорогу усыпали острые гранитные обломки. Вскоре мне попались туристы, бод-ро фланирующие вниз, в суету городов, и жизнерадоcтнo сообщившие, что до дороги осталось минут пятнaдцать вот такой ходьбы, и давай, жми, борода, и не якай, все о'кей.
Это придало мне силы, и через полчаса я выполз, якая, на последний поворот дороги, откуда уже был виден внушительный купол БТА, сверкающее строение Цейсса-1000 и двухэтажное здание гостиницы. Наша станция тоже виднелась из-за пригорка, подмигивая огоньками лабораторного корпуса - никак Альфир снова сидел в библиотеке и читал старые подшивки "Изобретателя и рационализатора".
Добрая казачка Катя без слов дала мне ключ, и сирый, убогий страничек поплелся в ближайший номер, залез в сидячую посудину, гордо именуемую ванной, и, выставив ноги наружу, пустил горячую воду на свое измученное тело.
Сколько я так блаженствовал не знаю - по рассеянности, в кипятке я варился в своих водопыленепрони-цаемых часах, у которых был только один недостаток - глубже двухсот метров в них нырять запрещалось, чего я всегда старался и не делать. Но в кипятке они все же сварились, и как я их ни тряс, заводиться и ходить они больше не захотели. В отличие от часов, я, хоть тоже размяк и даже покемарил в блаженно расслабляющей мышцы тела воде, но, подгоняемый научным и человеческим долгом, вынужден был завестись и пойти с мокрой головой на родимую станцию, где меня ожидали перед работающим телевизором, в котором рассказывали об очередных ужасах того дня, уже спавший на диване Альфир, приехавшая с последним автобусом наша лаборантка Ольга, да мой любимый и капризный Цейсс-400. Светившая неправильно V633 не подозревала о моем существовании и о моем интересе к ее персоне, и меня, естественно, не ожидала и была все так же безразлична и холодна к происходящему на Земле и к современным теориям переменных звезд.
- Будете кофе? - спросила Ольга, которую я не Любил. Была она ненамного старше нас с Альфиром, нo не в пример нам сильно обременена мужьями, детьми и подсобным участком. Училась она тоже на кaфeдpe астрономии, но сюда приехала как декабристка - вслед за своим суженым.
Астрономы - люди по жизни в некотором роде не от мира сего (именно поэтому в армии, боясь насмешек, я уклончиво называл себя физиком, принципиально не искал себе пару у себя на кафедре и не удивлялся, когда меня путали с астрологом или, вообще, сомневались в существовании такой профессии), из-за чего их плотность в размере двух человек на отдельно взятую семью была гораздо выше критической, и такие браки, как правило, распадались. К счастью, как здравомыслящая женщина, научной деятельностью Ольга никогда не собиралась заниматься, да и второй муж, кажется, был далек от дел небесных и, по слухам, путал Проксиму Центавра с Венерой Праксителя.
Работала она у нас в экспедиции, готовя наездами проявочные растворы и макароны, проявляя накопившиеся пластинки, которые я ленился обработать, подозревая их невысокое качество, да убиралась в лаборатории. Дни ее появления на горе удивительно совпадали с днями на которые приходились максимумы блеска моей переменной, и я всерьез стал подумывать над тем, так ли уж неправ в своих поисках мировых резонансов наш дражайший Костя Бурдинский, переехавший сейчас на ПМЖ в здание Цейсс-1000 и спавший там в обнимку со спектрографом.
За что же я ее не любил - непонятно и для меня самого. Может дело все в тех же резонансах? Во всем остальном она была женщиной приличной.
Ольга пошла делать кофе, а я подсел к похрапывавшему Альфиру и потряс его за плечо.
- Ночью понаблюдать хочешь вместо меня? - быcтро спросил я его, в надежде, что спросонья он согласится на все, в том числе и на бессонную ночь.
- Горю желанием, - сказал, зевнув и потягиваясь, Альфир. - Ты мне только все там установи, наведи и скажи что делать.
Я с сожалением понял, что если не хочу отвечать на второй извечный вопрос интеллигенции - "Кто виноват?", то не подпущу это восходящее светило отечественной теоретической физики к астрографу и на пушечный выстрел ни в эту, ни в последующие ночи, и даже если свалюсь от горячки и усталости на влажные простыни своей холостяцкой постели, то перед этим постараюсь забаррикадировать от него вход в купол и взорвать ведущую туда железную лесенку.
Если уж у человека теоретический склад ума, то руки у него точно не тем концом вставлены. Однажды Альфир, видимо экзотики ради, вызвался мне помочь в наблюдениях, чтобы было чем похвастать в теплой компании перед девочками. Ночь при этом выдалась как по заказу - тепло, темно, новолуние и никаких облаков. Я планировал отснять пластинок пять, но отсняли мы всего одну, и то Альфир умудрился засунуть ее в кассету не той стороной и неправильно установить фокус телескопа. Пластинку эту он с гордостью повесил в рамке у нас в вагончике, а к астрографу ему больше хода не было.
Впрочем, во всех других отношениях он был человеком приятным, что позволяло нам уживаться на горе вот уже последние полгода. Работа его целиком лежала в высотах чистой науки, не замутненной никакой низменной прикладностью и никакой зависимостью от работы нас, наблюдателей. Неудивительно, что и в горы его занесло по этой причине - подальШ6 от мелочной суеты кафедральных интриг, шибко умных студентов, смазливых студенток и научных статей. Он даже книг сюда не притащил, утверждая, что все нужное у него в голове, а чужие мысли и идеи только мешают личному творчеству.
Пару раз он пытался объяснить мне смысл своей работы, но для этого ему пришлось залезть в такие дебри тензорных уравнений, теории графов и алгебры Ли, что я в ужасе шарахнулся от вороха его рукописей и соврал, что мне все ясно. Впрочем, Альфир обещал, что окончательные уравнения будут просты и понятны не только ему, но еще паре-тройке человек на Земле, в чем я с ним соглашался.
Ольга разлила нам кофе, и мы принялись его прихлебывать, смотря "Программу А" и лениво переговариваясь. Альфир при этом встать не соизволил и вкушал горечь напитка в вальяжной позе патриция или Адама с фресок Микеланджело, что-то при этом чиркая на переплетенном раритетном томе "La Telescope" 1897 года издания.
- Я вам приготовила свежие растворы и проявила оставшиеся пластинки. Только, по-моему, они не получились.
- Спасибо, - кивнул я.
- Скажи, Олечка, - оторвался внезапно Альфир от своей теории. - Что тебя, симпатичную, умную женщину могло привлечь в астрономии? Не пластинки же ты собиралась всю жизнь проявлять?